брали. А он на гору не лезет, гитару не берет, винных этикеток — и тех не собирает.
А какие у нас кружки! «Изучение клинописи», «Теория пивоварения», «Общество дрессировки земноводных». Для детей сотрудников, пожалуйста — «Юный каботажник»…
Переполненный впечатлениями, я вышел на улицу. Спешили люди, гремел динамик:
— Слушайте передачу «Народные умельцы». Ученик молотобойца в обеденные перерывы и на перекурах обучился хирургии и провел на товарищах несколько операций… Колхозники артели «Мысль и недра», вечерком собравшись и раскинув умом, построили из обломков сельхозтехники паровоз, который по мощности не уступает знаменитой машине американца Уатта. Смекалистые труженики села используют его в колхозной бане…
Я послушал — и мне стало стыдно. Вся жизнь прошла над бумагой. Были успехи, награды, но ведь писал и все. А мечты детства! Бывало, пацаном я, млея от восторга, следил за дядей Ибрагимом, который сидел у пузатой бочки и радостно кричал:
— По случаю жары пиво без долива!
И очередь шелестела ссохшимися губами:
— Лей. Скорей. Благодетель!
И я спохватился — и добился своего. Сел в выходной день возле желтой бочки, повернул кран и пена брызнула в кружку.
И когда один клиент, не найдя под пенной горой пива, начал мне дерзить, а другой хмуро сунул ему под нос кулак, чтобы не отвлекал продавца, я почувствовал себя счастливым.
Ко мне тянулись люди. Я был им необходим. Это такая радость!
Ах, товарищи, сядьте на свое место!
Герман Подкупняк
Он энергично вошел в кабинет и объявил:
— Желаю принять личное участие в техническом прогрессе. Хочу сделать изобретение.
— Похвально, — отозвался я и развернул принесенный им ватман. Лист был чистый, но посетитель не смутился.
— Вот я и пришел узнать, — сказал он с ударением. — Как Нобеля отхватить или, на худой случай, патент.
Все это было так нелепо, что я от души рассмеялся.
— Смешного мало, — строго заметил он. — Вот сосед у меня хилый мужичонка. Тюкал, тюкал что-то в подвале — и нате вам: сейчас на «Жигулях» раскатывает. Премию дали.
— Но какое это имеет ко мне отношение?
— Это же бюро рационализации и изобретений?! — сказал он. — Вот вы мне и подкиньте идею.
У него была боксерская стрижка и мягкие голубые глаза.
— Больше вы ничего не придумали?
— Пока нет, — спокойно ответил он. — Вот если бы вы мне подсказали, я бы придумал. А вас — в соавторы. Фамилия у тебя как?
— Глотов моя фамилия.
Он задумался.
— Бутин и Глотов. Ничего, звучит.
Я даже захохотал. Он улыбнулся. С оттенком легкого превосходства.
— Ну, до свидания, товарищ Бутин. Меня люди ждут.
— Вы мне только подскажите идею…
— Черт вас подери?! — возмутился я. — Да если бы у меня были идеи, я бы давно сам изобретал и творил.
— Значит, не знаете?
Я пожал плечами.
— Тогда зачем же вы мне голову морочите? — сказал он.
Я едва не задохнулся от возмущения:
— Ступайте-ка вон, гражданин.
— Выгнать человека — это вы можете. На это вас хватает, — сказал Бутин. — Но мы найдем правду. Сидел тут до тебя мордастый такой, тоже меня выставлял, а теперь с инфарктом лежит. Третий месяц.
— Ладно, — чтобы заставить его уйти, сказал я. — Подумаем.
— Вот и молодец, — просиял Бутин и похлопал меня по плечу. — За мной не пропадет.
Наутро я просто обалдел. В кабинете за моим столом сидел Бутин и листал журнал «Здоровье».
— Привет, старик, — сказал он. — Как успехи?
Я хлопнул дверью и доложил начальству, что заболел.
— Тебя ждут, — шепнула жена в прихожей. — Твой соавтор.
Я взглянул в комнату. Бутин, развалясь в кресле, курил мою любимую трубку.
— Как здоровье? — полюбопытствовал он. — Ты давай не расслабляйся, старик. Работать надо.
— Послушайте, Бутин, — сказал я. — Имейте совесть.
— Я же не для себя, — сказал он, — для науки. — И пристально посмотрел на меня мягкими голубыми глазами.
Путая следы, я перебрался на дачу. Через неделю я расслабился и в электричках не крутил головой по сторонам, а спокойно читал газету.
Но однажды меня разбудило треньканье велосипедного звонка. Я выглянул в окно. Бутин привязывал к забору свой велосипед.
Завидев меня, он приветливо помахал рукой.
— Ты, наверно, беспокоился. Я к родителям ездил. Скотинку забивать. — Он широко улыбнулся и показал жестом, как это делается.
Я вылез через щель в заборе, огородами добрался до станции и в тот же день, оформив отпуск, улетел на юг.
Хотя я перекрасил волосы и приклеил бороду, на душе было смутно.
Я, видимо, вел себя настолько подозрительно, что стюардесса вызвала пилотов, и они проверили мои документы.
Море в Гаграх было теплым, а песок горячим. Я стал чернее эфиопа. Мама бы не узнала.
— Не схвати удар, — посоветовал чей-то знакомый голос.
Я вздрогнул. Надо мной стоял мой соавтор.
— Я тебе логарифмическую линейку привез, — сказал он. — И писчей бумаги.
Выбора у меня не было. Позади была вода, а впереди, довольно ухмыляясь, стоял Бутин.
Я нарисовал вечный двигатель.
Бутин деловито уложил эскиз в чемодан и отбыл.
Потом я получил от него телеграмму: «В центральном бюро сидят догматики и рутинеры. Осуществляю давление. Мужайся».
Вернулся Бутин через месяц. Вид у него был такой, будто все это время он переплывал на плоскодонке
