кассы прочитал в них, что отныне в списке ее знакомых он занимает место где-то рядом с соседским котом, имеющим гадкое обыкновение мяукать по утрам в коридоре…
Через несколько дней начальник цеха увидел в городской газете статью «Куда идут профсоюзные средства?» Без труда он отыскал в ней до боли знакомый абзац: «Три материальных помощи, например, оказаны в модельном цехе…» Затем Семен Кузьмич услышал свое имя сначала по радио, а потом и в телевизионной передаче. Он стал бояться включать электроутюг, ему казалось, что и оттуда в любое время могут раздасться слова: «Три материальных помощи, например…»
Последний удар нанес Семену Кузьмичу директор завода. На очередной планерке, где, как обычно, начальники цехов с увлечением занялись перекладыванием друг на друга тяжелой гири ответственности за отставание, директор неожиданно сказал:
— Прошу все службы учесть критику и вовремя поставлять в модельный цех Пудвачову все необходимое, оказывать ему, так сказать, м-а-т-е-р-и-а-л-ь-н-у-ю п-о-м-о-щ-ь.
Вечером в этот день Семен Кузьмич решительно потребовал у своего сына-второклассника дневник. Найдя в нем двойку, полученную еще на прошлой неделе, он достал ремень и всыпал незадачливому ученику по первое число…
Не будем осуждать родителя за излишнюю суровость: каждому ведь хочется, чтобы наши дети росли умнее нас!
Дверь отдела литературы редакции газеты «Время и пламя» отворилась, и вошел очередной посетитель. Это был человек юношеского склада, стремительный в движениях, с длинноватым носом и в современных бакенбардах. Волосы у него тоже были на нынешний манер — давно не стриженные и кудрявые.
«Завивается, нет?» — подумал, гася папиросу, заведующий отделом Матвей Матвеевич.
Впрочем, улыбка вошедшего заведующему понравилась. Она была проницательная и в то же время как бы немного извиняющаяся. По сути дела, улыбка гения.
— Заходите, дорогой мой, садитесь, — сказал Матвей Матвеевич, — и доложите нам честно, что с вами стряслось?
Надо сказать, что в редакции «Время и пламя» с некоторых пор утвердился игривый тон в разговоре с посетителями. Очевидно, это была реакция на царившее здесь еще совсем недавно казенно- бюрократическое: «А вы по какому вопросу?»
— Да вот, стихи — улыбнулся вошедший.
— Это очень кстати, дорогой! — продолжал разыгрывать петрушку заведующий. — Очень и очень! О чем стихи?
— О любви.
— Отлично! Вытаскивайте свои стихи из широких штанин, как сказал Владимир Владимирович, и читайте. Вас выслушают внимательно и с интересом.
Поэт развернул рукопись и стал читать.
Заведующий отделом выслушал стихотворение до конца и не скрыл приятного удивления.
— Слушай, сказал он, — здесь что-то есть. Что-то несомненно есть. Кстати, как тебя, ну имя- отчество?
— Пушкин, — ответил посетитель. — Александр Сергеевич.
— Отлично, Саша, молодец. Не обижаешься, что я тебя так без обиняков? Я ведь старый уже газетный волк. А тебе сколько трахнуло?
— Двадцать шесть.
— О! Не участвовал в семинаре молодых?
— Нет, — сказал Пушкин.
— Жаль, покачал головой заведующий. — Такие семинары дают пользу, дают… Ну ладно, давай-ка сюда свою рукопись-ногопись.
Александр Сергеевич подал исписанный гусиным пером листок.
— У тебя и почерк! — сказал Матвей Матвеевич. — Перепечатать не мог?
— Не мог, — ответил поэт и стал теребить бакенбарду.
— Ну-с, так значит: «Я помню чудное мгновенье…» Помнишь чудное мгновенье. Мгновенье чудное… Ты убежден, Александр Сергеевич, что «чудное» — это то самое, единственное, заповедное, как сказал однажды в «Литературной газете» Евгений Шатько, слово? Чуд-но-е? Чуд? Но? Е?.. Не кажется ли тебе, что тут есть какой-то налет сентиментальности, слащавости? Что-то от «Бедной Лизы», так сказать? Не говоря уже о полной сдаче материалистических позиций нашим заклятым противникам: чудное, чудо, волшебство, мистика и всякое прочее гадание на кофейной гуще… Так, а если не чудное, то какое? Дивное? Еще хуже. Прекрасное? Совершенное? Лучшее? Эффективное? Качественное мгновение? Гм… Слушай, а вот «мгновенье» — это уж точно ни к чему. Вторичность явная!
Газетный волк закрыл глаза и запел:
«Свистят они как пули у виска, мгновения, мгновения, мгновения!..»
Получалось у него совсем неплохо. Композитор Микаэл Таривердиев вполне мог быть удовлетворен таким пением.
Пушкин снова улыбнулся.
— Ну вот, — сказал заведующий, — сам чувствуешь. Подумай, брат, подумай над первой строчкой. Надо что-нибудь попроще: «Я помню этот день весенний…» Или осенний? Когда у тебя дело-то было, Саша, с этой самой Керн? «Я помню этот день ненастный…» Пускай себе дождик идет. Ты, кстати, не слышал, что там на сегодня бюро погоды передавало?
— Нет, — сказал Александр Сергеевич.
— Теперь: «Передо мной явилась ты…» Все хорошо, дружище, все — о, кей! Только вот: «явилась». Ну как это тебя угораздило! Возьми любую газету: «Соревнование является…», «Посевная кампания является…», «Такие явления являются…» и так далее. Скажу тебе, брат Пушкин, у нас в редакции, как только это слово употребишь, так сразу с тебя двадцать копеек в общественную кассу за канцелярский язык. А ты — в стихе! Речи нет — искорени, вычеркни, выбрось, уничтожь! «Я помню этот день ненастный, когда тебя я увидал…» Что-то в этом роде.
Александр Сергеевич кашлянул в кулак.
— Не кашляй, Саша, — сказал Матвей Матвеевич. — Доделывай, дошлифовывай и приноси по новой. Приходи, стучись в любую дверь, спрашивай меня. С таким редактором, как я, не пропадешь.
Поэт свернул рукопись трубочкой и пошел к выходу, но у дверей обернулся и спросил:
— Ваша, простите, не Дантес фамилия?
— Нет, — ответил заведующий отделом. — Никогда! Дантес в редакции «Продуктивность и эффективность» работает.
— Спасибо, — сказал Пушкин. — Так, может быть, я уж лучше сразу к нему?
