Посмотрит на него своими хрустальными глазами и скажет: «А я в тебя верила».
Дюк раскрыл спасенный паспорт, посмотрел на марсианское лицо Аэлиты, с тонким, каким-то светящимся овалом. Потом перевернул страничку, увидел ее год рождения: 1940. Последний нуль был немножко недоразвитым. Дюк взял другую ручку, на которой не было следов синих чернил. Окунул в черную тушь, стоящую тут же. Завесил руку над нулем, потом опустил и подставил под нулем аккуратную черную лапку. Получилась девятка. Она смотрелась немножко беременной в сравнении с первой, но все же это была именно девятка, и ничто другое. Теперь год рождения был – 1949.
Продавщица вернулась к Дюку и спросила:
– Будешь брать?
– Вот эту, – показал Дюк.
– Семь пятьдесят, – сказала продавщица и положила ручку в пластмассовый футляр.
– Извините, пожалуйста, я не вижу. Какой здесь год рождения? – спросил Дюк и подвинул продавщице раскрытый паспорт.
– Тысяча девятьсот сорок девятый, – равнодушно ответила продавщица и посмотрела на дверь. Ничто не вызывало в ней сомнения.
Дюк спрятал паспорт в карман. Заплатил за ручку последнюю десятку и вышел на улицу.
До дома было недалеко. Он отправился пешком.
Спокойно шел, сунув руки в карманы, ни о чем не сожалея. Он знал, что теперь Аэлита будет счастлива всю оставшуюся жизнь. И так мало для этого надо: тоненькую черную лапку под нулем.
До трех часов оставался еще час.
Стоять в парадном было скучно. В пустую квартиру идти не хотелось.
Дюк сел в садике перед домом. Раскинул руки вдоль скамейки, поднял лицо к небу. Он любил разомкнутые пространства и любил сидеть вот так, раскинув руки, лицом к небу, как бы обнимая этот мир, вместе со всеми, временно пришедшими в него и навсегда ушедшими. Куда?
Он не заметил, как подошла Аэлита, поэтому ее лицо с большими глазами возникло внезапно.
– Я пораньше пришла, – сказала Аэлита.
– И я пораньше пришел, – ответил Дюк.
Аэлита села на краешек лавочки, не сводя с Дюка тревожных глаз.
– На десять лет не вышло, – извинился Дюк. – Только на девять.
Он протянул ей паспорт.
Аэлита раскрыла, вцепившись глазами в страничку. Потом вскинула их на Дюка, и он увидел, как в ней – р-раз! – туго выстрелило солнце.
– Будете на один год старше, – сказал Дюк. – Это нормально!
– Все… – выдохнула Аэлита. – Теперь я молода! Мне тридцать один год!
Она поднялась с лавочки. И помолодела прямо на глазах у Дюка. Он увидел, как она распрямилась, стерла с себя пыль, вернее, некоторую запыленность времен. И засверкала, как новый лакированный рояль, с которого сняли чехол.
– Я знала, что так получится, – сказала Аэлита, щурясь от грядущих перспектив.
– Откуда вы знали?
– А иначе и быть не могло. Разве могло быть иначе?
Дюк пожал плечом. Он знал, как могло быть и как есть на самом деле.
– Будь счастлив, талисман! – попросила Аэлита. – Не забудь про себя.
– Ладно, – пообещал Дюк. – Не забуду.
Она улыбнулась сквозь слезы. Видимо, счастье действовало как перегрузка и мучило ее. Улыбнулась и пошла из садика. У нее была впереди долгая счастливая жизнь. И она устремилась в эту новую жизнь. А Дюк остался в прежней. На лавочке.
Когда он обернулся, Аэлиты уже не было. Он даже не узнал, как ее зовут. И откуда она приехала? И кто она такая? Да и была ли она вообще?
Но в кармане лежала новая дорогая ручка со следами черной засохшей туши на жестком пере.
Значит, все-таки была…
Вечером из Ленинграда вернулась мама.
Увидела сломанный диван и сказала:
– Ну, слава Богу, теперь мебель поменяю. А то живем как беженцы. Не дом, а караван-сарай.
Она привезла в подарок Дюку альбом для марок, хотя Дюк вот уже год как марки не собирал. А мама, оказывается, не заметила. Она вообще последнее время стала невнимательна, и Дюк заподозрил: не завелся ли у нее какой-нибудь амур с несовременным лицом на десять лет моложе или ровесник. В этом случае большая часть маминой любви перепадет ему, а Дюку останутся огрызки. И он заранее ненавидел этого амура и маму вместе с ним.
Дюк ходил по квартире хмурый и подозрительный, как бизон в джунглях, но мама ничего не замечала. На нее навалилась куча хозяйственных дел. Она стирала белье, запускала в производство обед и носилась между ванной, кухней и телефоном, который победно-звеняще призывал ее из внешнего мира. Мама спешила на зов, сильно топоча, вытирая на ходу руки, и Дюк всякий раз подозревал, что это звонит амур и процесс кражи уже начался или может начаться каждую секунду.
Наконец мама заметила его настроение и спросила:
– Ты чего?
– Ничего, – ответил, вернее, не ответил Дюк. – Не выспался.
Он улегся спать в половине десятого, но заснуть не мог, потому что вдруг понял: он обречен. Аэлиту засекут довольно скоро, может быть, в загсе, куда она предъявит фальшивый паспорт. Ей зададут несколько вопросов, на которые она, естественно, ответит. И Дюка посадят в тюрьму по статье 241/17. В камеру придет Хренюк и скажет: «Я тебя предупреждал. Ты знал. Значит, ты совершил умышленную подделку документа, чем подорвал паспортную систему, которая является частью системы вообще. Значит, ты – государственный преступник».
Шпагу над ним, как над Чернышевским, конечно, не сломают, а просто пошлют в тюрьму вместе с ворами и взяточниками. Правда, можно и в тюрьме остаться человеком. Но поскольку Дюк – нуль, пустое место, то он и там не завоюет авторитета, и ему достанется самая тяжелая и унизительная работа. Например, чистить бочку картошки в ледяной воде.
Дюк услышал, как кто-то взвыл, а потом вдруг сообразил, что это его собственный вой. Взрывная волна страха выкинула его из постели, выбила из комнаты и кинула к маме. Мама уже засыпала. Дюк забился к ней под одеяло, стал выть потише, обвевая ее волосы и лицо.
– Ну что ты, талисманчик мой? – Мама нежным, сильным движением отвела его волосы, стала целовать в теплый овечий лобик. – Уже большой, а совсем маленький.
Он был действительно совсем маленьким для нее. Так же пугался и плакал, так же ел, слегка брезгливо складывая губы. От него так же пахло – сеном и парным молоком. Как от ягненка.
– Ну что с тобой? Что? Что? – спрашивала мама, плавясь от нежности.
И Дюк понял, что нет и не будет никакого амура. Мама никогда не выйдет замуж, а он никогда не женится. Они всю жизнь будут вместе и не отдадут на сторону ни грамма любви.
Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.
– Ну что? – настаивала мама.
– А ты никому не скажешь?
– Нет. Никому.
– Поклянись.
– Клянусь.
– Чем?
– А я не знаю, чем клянутся?
– Поклянись моим здоровьем, – предложил Дюк.
– Еще чего… – не согласилась мама.
– Тогда я тебе ничего не скажу.
– Не говори, – согласилась мама, и это было обиднее всего. Он не ожидал такого хода с маминой стороны.
Потребность рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать – с самого начала, с того классного часа, до самого конца – совершения государственного преступления.
Но мама почему-то не испугалась.
– Идиотка, – сказала она раздумчиво.
– Кто? – не понял Дюк.
– Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?
– Что? – испугался Дюк.
– Что она идиотка?
– Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет «три и три десятых». Куда я с ним поступлю?
– Хочешь, я тебя в другую школу переведу?
– Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать, – расстроился Дюк.
– Хорошо, – пообещала мама. – Я не буду грубо вмешиваться.
Дюк лежал в теплой, уютной темноте и думал о том, что другая школа – это другие друзья. Другие враги. А он хотел, чтобы друзья и даже враги были прежними. Он к ним привык. Он в них вложился, в конце концов. Машу Архангельскую он сделал счастливой. Марееву – стройной. Тете Зине выразил свой протест. Лариске обеспечил летний отдых в Прибалтике с садом и огородом.
– Знаешь, в чем твоя ошибка? – спросила ма-ма. – В том, что ты живешь не своей жизнью. Ты ведь не талисман.
– Неизвестно, – слабо возразил Дюк.
– Известно, известно. – Мама поцеловала его, как бы скрашивая развенчание нежностью. – Ты не талисман. А живешь как талисман. Значит, ты живешь не своей жизнью. Поэтому ты воруешь, врешь, блюешь и воешь.
Дюк внимательно слушал и даже дышать старался потише.
– Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? Он хотел, чтобы я жила его жизнью. А я не могла. И ты не можешь.
– А это хорошо или плохо? – не понял Дюк.
