– В Библии сказано: «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над собой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем…» Надо быть тем, кто ты есть. Самое главное в жизни – найти себя и полностью реализовать.
– А как я себя найду, если меня нет?
– Кто сказал?
– Нина Георгиевна. Она сказала, что я безынициативный, как баран в стаде.
– Ну и что? Даже если так… Не всем же быть лидерами… Есть лидеры, а есть ведомые. Жанна д’Арк, например, вела войско, чтобы спасти Орлеан, а за ней шел солдат. И так же боролся и погибал, когда надо было. Дело не в том, кто ведет, а кто ведомый. Дело в том, куда они идут и с какой целью. Ты меня понял?
– Не очень, – сознался Дюк.
– Будь порядочным человеком. Будь мужчиной. И хватит с меня.
– Почему с тебя? – не понял Дюк.
– Потому что ты – моя реализация.
– И это все?
– Нет, – сказала мама. – Не все.
– А как ты себя реализовала?
– В любви.
– К кому? – насторожился Дюк.
– Ко всему. Я даже этот стул люблю, на котором сижу. И кошку соседскую. Я никого не презираю. Не считаю хуже себя.
Дюк перевел глаза на стул. В темноте он выглядел иначе, чем при свете, – как бы обрел таинственный дополнительный смысл.
– А без отца тебе лучше? – спросил Дюк, проникая в мамину жизнь.
Они впервые говорили об этом. И так. Дюку всегда казалось, что мама – это его мама. И все. А оказывается, она еще и женщина, и отдельный человек со своей реализацией.
– Он хотел, чтобы я осуществляла его существо. Была при нем.
– А может быть, не так плохо осуществлять другого человека, если он стоит того, – предположил Дюк. – Чехова, например…
– Нет, – решительно сказала мама. – Каждый человек неповторим. Поэтому надо быть собой и больше никем. Дай слово, что перестанешь талисманить.
– Даю слово, – пообещал Дюк.
– Это талисманство – замкнутый порочный круг. Все, кого ты облагодетельствовал, придут к тебе завтра и снова станут в очередь. И если ты им откажешь, они тебя же и возненавидят и будут помнить не то, что ты для них сделал, а то, чего ты для них не сделал. Благодарность – аморфное чувство.
Дюк представил себе, как к нему снова пришли. Аэлита за новым ребенком в новой семье. Тетя Зина – за ковром, Виталька Резников – за институтом, Маша – за Виталькой. Кияшко захочет вернуть все, что когда-то раздарила.
– Даю слово, – поклялся Дюк.
– А теперь иди к себе и спи. И не бойся, ничего с тобой не будет.
– А с Аэлитой?
– И с ней тоже ничего не случится. Просто будет жить не в своем возрасте. Пока не устанет. И все. Иди, а то я не высплюсь.
Дюк побежал трусцой к себе в комнату, обгоняя холод. Влез под одеяло. Положил голову на подушку. И в эту же секунду устремился по какой-то незнакомой лестнице. Подпрыгнул, напружинился и полетел в прыжке. И знал, что, если напружинится изо всех сил, может лететь выше и дальше. Но не позволял себе этого. Побаивался. Такое чувство бывает, наверное, у собаки, играющей с хозяином, когда она легко покусывает его руку и у нее даже зубы чешутся – так хочется хватить посильнее. Но нельзя. И Дюк, как собака, чувствует нетерпение. И вот не выдерживает – напрягается до того, что весь дрожит. И летит к небу. К розовым облакам. Счастье! Вот оно! И вдруг пугается: а как обратно?
И в этот момент взвенел телефон.
Дюк оторвал голову от подушки, обалдело смотрел на телефон, переживая одновременно сон, и явь, и ощущение тревоги, звенящей вокруг телефона.
Он снял трубку. Хрипло отозвался:
– Я слушаю…
Там молчали. Но за молчанием чувствовалась не пустота, а человек. Кто это? Аэлита? Зомби? Маша Архангельская? Кому он понадобился…
– Я слушаю, – окрепшим голосом потребовал Дюк.
– Саша… это ты? Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила…
Дюк с величайшим недоумением узнал голос классной руководительницы Нины Георгиевны. И представил себе ее лицо с часто и нервно мигающими глазами.
– Мне только что позвонили из больницы и сказали, что мама плохо себя чувствует. И чтобы я пришла. Я очень боюсь.
Дюк молчал.
– Ты понимаешь, они так подготавливают родственников, когда больной умирает. Они ведь прямо не могут сказать. Это антигуманно…
Волнение Нины Георгиевны перекинулось на Дюка, как пожар в лесу.
– Я тебя очень прошу. Сходи со мной в больницу. Пожалуйста.
– Сейчас? – спросил Дюк.
– Да. Прямо сейчас. Я, конечно, понимаю, что ты должен спать. Но…
– А какая больница? – спросил Дюк.
– Шестьдесят вторая. Это недалеко.
– А как зовут вашу маму?
– Сидорова Анна Михайловна. А зачем тебе?
– Перезвоните мне через пятнадцать минут, – попросил Дюк.
– Хорошо, – согласилась Нина Георгиевна убитым голосом.
Дюк положил трубку. Набрал 09. Там сразу отозвались, и слышимость была замечательная, поскольку линия не перегружена. Дюку сразу дали телефон шестьдесят второй больницы. И в шестьдесят второй отозвались сразу, и чувствовалось, что больница рядом, потому что голос звучал совсем близко.
– Рабочий день кончился, – сказал голос. – Звоните завтра с девяти утра.
– Я не могу завтра! – вскричал Дюк. – Мне надо сейчас! Я вас очень прошу…
– А ты кто? – спросил голос. – Мальчик или девочка?
– Мальчик.
– Как фамилия? – спросил голос.
– Моя?
– Да нет. При чем тут ты? Фамилия больного. Про кого ты спрашиваешь?
– Сидорова Анна Михайловна.
Голос куда-то канул. Дюк даже подумал, что телефон отключили.
– Алло! – крикнул он.
– Не кричи, – попросил голос. – Я ищу.
– А вы мужчина или женщина? – полюбопытствовал Дюк, потому что голос был низкий и мог принадлежать представителю того и другого пола.
– Я старуха, – сказал голос. И снова канул. Потом снова возник и спросил: – А она тебе кто? Бабушка?
– Не моя, – уклончиво ответил Дюк.
– Скончалась… – не сразу сказал голос. Дюк был поражен словом «скончалась». Значит, была, была и скончалась.
– Спасибо… – прошептал он.
Там вздохнули и положили трубку.
И этот вздох как бы остался в его комнате. Дюк с ужасом всматривался в черное окно, как будто там могло возникнуть мертвое лицо. Он сидел без единой конкретной мысли. Существовал как бы на верхушке вздоха.
Потом мысли стали просачиваться в его голову одна за другой.
Первая мысль была та, что сейчас позвонит Нина Георгиевна и надо что-то придумать и не ходить. Потому что пойти с ней в больницу – значит провалиться, потушить конструкцию талисмана, выстроенную такими усилиями. Нина Георгиевна увидит, что Дюк не просто нуль. Это было бы еще ничего. Нуль, в конце концов, нейтрален и никому не мешает. Она увидит, что он – минус единица. Врун и самозванец, с преступным потенциалом. И если он таков в пятнадцать лет, то что же выйдет из него дальше? И наверняка следующее классное собрание будет посвящено именно этой теме.
Вторая мысль, следующая за первой и вытекающая из нее, была та, что если Дюк не пойдет с Ниной Георгиевной, то она пойдет одна, потому что сопровождать ее некому. Она жила со старой матерью и маленькой дочкой. Он представил, как она поплетется в ночи, слепая, как кура, в очках, как бинокли. Потом одна встретит это известие. И одна пойдет обратно. Как она будет возвращаться?
Зазвенел телефон. Дюк снял трубку и сказал:
– Я выхожу. Встретимся возле автобусной остановки.
– А зачем? – удивилась Нина Георгиевна. – Ведь автобусы же не ходят…
– Для ориентира, – объяснил Дюк.
Он положил трубку и стал одеваться.
Конечно, жаль было проваливаться после стольких трудов. Да и чем он мог ей помочь? Только тем, что быть рядом… Но ведь он – мужчина. А это есть его сущность. Замысел природы.
Автобусы начинают ходить в шесть утра, а сейчас была половина второго.
Дюк и Нина Георгиевна шли пешком и все время оборачивались – не покажется ли такси со светящимся зеленым огоньком? И такси действительно показалось, но уже возле самой больницы, когда они дошли и брать машину уже было бессмысленно.
У Дюка всегда было в жизни именно так: все, что он хотел получить, приходило к нему в конце концов. Но приходило поздно. Когда ему уже это было не нужно. Так было с велосипедом. Так, наверное, будет с Машей Архангельской.
Больница была выкрашена в белую краску, как больничный халат, и даже в темноте светилась белизной, и казалось, что возле нее начало светать. Где-то за стенами, может быть, в
