Носителем абсолютной истины, на наш взгляд является другой герой, оказавший даже на Воланда, несомненно, огромное влияние. Но это «другое ведомство». И никто не продолжил выражение – «другое ведомство» одного миропорядка.
Антагонизм Христа и Сатаны не явен, он в душах людей. И это вечная борьба. Но антагонизма «ведомств» нет. Есть разделение полномочий. Милосердие и прощение, с одной стороны, и возмездие и воздаяние, с другой. Идея воздаяния и возмездия за грехи и проступки есть одна из центральных идей религиозной мысли всех конфессий. Именно эта идея и обусловливает механизм взаимодействия «ведомств». По ортодоксальным представлениям судит Бог. А кто исполняет наказания? Ведь даже в романе Воланд действует в рамках своих полномочий. Все, что позволяет себе Воланд, это ускорить приговор в отношении Берлиоза и Майгеля, которые, уже «приговорены» высшей инстанцией. В самом начале разговора с Берлиозом и Бездомным он описывает два варианта развития событий, которые ожидают редактора – саркома легкого (саркома – самый быстротечный вид рака) и случайная смерть под колесами трамвая. Что лучше – сказать трудно. Но появление Воланда лишь приближает смерть Берлиоза, причем ненамного. Смерть Майгеля также наступает на лишь месяц раньше назначенного ему срока. Напросившись на бал сатаны, он сам, как и Берлиоз, приближает свою смерть. Спрашивается, кто же судия? А приводит в исполнение решение высшего суда Воланд и его свита. Нужен был указатель на турникет – он появился в виде Коровьева. То есть, сам механизм наказания человека в концепции писателя отражает общехристианские представления.
Имеет или не имеет это положение отношение к Манихейству (Галинская 1985, Зеркалов 1987, Уильямс 1990), или отражает представления Данте о мироустройстве (Бэлза 1987), - вопрос спорный. Но это, безусловно, концептуальное положение. Есть высший судия душ человеческих. И есть свобода нравственного выбора у каждого. Это положение переносит абсолютную ответственность за каждый поступок и за каждое слово на человека. Из него вытекает одна из основных мыслей романа: человек абсолютно свободен в любых обстоятельствах. Компромисса с совестью не бывает. Результат выбора человека – сам человек. «Один из ключевых вопросов эпохи – по своей воле или по воле высшей совершает человек свои поступки – преломляется у М. А. Булгакова из вопроса философского в вопрос религиозный», - совершенно справедливо пишет в своей статье «Воланд против Хулио Хуренито» Д. Д. Николаев (Николаев 2006: 86). Если по воле сверхъестественных сил, тогда есть оправдание.
Дэвид Абрахам называет это Принципом свободного выбора (Абрахам 1993). А. Левина усматривает в такой постановке вопроса реминисценцию кантианской идеи свободной и ответственной личности, воплощенной в образе Иешуа (Левина 1991).
Нравственный выбор целиком и полностью принадлежит человеку – такова итоговая мысль романа. То есть, кому служить – дьяволу или Богу, решает сам человек. Отсюда следующие вопросы: можно ли смалодушничать один раз - предать, совершить подлый поступок, солгать? Можно ли оправдать всю ту подлость и низость, которые люди совершают из страха перед опасностью, например, перед страхом смерти, репрессий? Если человек живет каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет – да. Но с появлением Христа наступило бессмертие. Оно включает «вечную память». Михаил Булгаков дает ответ на этот чрезвычайно злободневный вопрос посмертием своего главного героя. «Исколотая память» не отпускает Пилата. Нравственная шкала внутри каждого человека – эту кантовскую мысль Булгаков превращает в мысль художественную. Даже ложь по чрезвычайным обстоятельствам по такой нравственной шкале недопустима. Обстоятельства могут измениться, а ложь и низкий поступок останутся навсегда. И мы знаем примеры, когда эта ложь и доносительство «выстреливали» через много лет. Иных это доводило до самоубийства, других – до социальной изоляции.
Опираясь на высказывания М. М. Бахтина о карточно-масочной природе карнавала и традициях романного европейского жанра, берущих начало с античных сатурналий, средневекового и ренессансного освобождающего и очищающего сознания народной смеховой культуры, мы можем предположить, что сам персонаж Воланд есть в большей степени художественная маска, включенная в парадигму ценностно-этической и философской концепции романа. Подобно итальянской commedia dell”arte, в которой маски то активно участвуют в действии, то занимают позицию наблюдателя, он то вмешивается в сюжетную канву романа, то (чаще всего) выступает как наблюдатель. Именно так ведут себя и Булгаковские маскарадные образы.
Однако Воланд обеспечивает не только важную функцию в романе – функцию приведения в действие некоего механизма – механизма воздаяния, но и формирует образ интеллектуала, смеющегося над этой властью. Это оказывается возможным только благодаря тому, что под каждым его афоризмом подписывается сам Михаил Афанасьевич Булгаков.
Коровьев – один из самых колоритных маскарадных образов романа. Кстати, и здесь «надувательство». Такой фамилии нет и быть не может. Есть русские фамилии: Телятин, Теличкин, Телкин, Телятников, Быков, Бычков, Бык образованные от продуктивных, часто употребляемых лексем и т. п. А. В. Суперанская, один из самых авторитетных специалистов по ономастике в своей книге «Современные русские фамилии» в числе нестандартных фамилий, образованных от прозвищ, называет такую редкую фамилию, как Коровий. Прозвище Корова она относит к несохранившимся (Суперанская, Суслова 1981). Благодаря художнику хорошо известна фамилия Коровин. Фамилия Коровкин, упоминаемая рядом исследователей (Б.В. Соколовым, И. Белобровцевой и С. Кульюс, ) действительно значится среди перечня русских фамилий и увековечена Ф. М. Достоевским. В повести «Село Степанчиково и его обитатели» выведен такой персонаж – господин Коровкин, некоторыми своими характеристиками действительно напоминающий Коровьева-Фагота: поношенная одежда – «весь в рванине», приметы неравнодушия к алкоголю – «глазки маленькие, иронические, полупьяные» и т. д. Однако этимологически фамилию Коровкин образована от прозвища Коровка. А фамилия Коровьев может быть образована только от прозвища Коровий со значением «коровий сын», включаемого семантику суффиксов –ов –ев, относящиеся к фамилиям. Сравните аналогичные фамилии, образованные от имен и прозвищ: Астафьев – сын Астафия, Прокофьев – сын Прокофия, Алябьев – сын Алябы, Ананьев – сын Ананы, Арефьев – сын Арефы, и т.д.
Кто же этот герой со смешной, но несуществующей фамилией, имеющий также прозвище фагот? Фагот – от итальянского Fagotto – буквально «связка», «узел», «сверток», деревянный духовой инструмент низкого регистра внешне похожий на флейту, но с дополнительной, более короткой трубкой, прикрепленной параллельно к основной. Неоднократно было высказано мнение, что музыкальный инструмент никак не связан с характеристиками героя. Позволю себе сделать следующее предположение: фагот в ансамбле других инструментов часто подхватывает и развивает тему. Мне представляется, что принцип взаимодействия Воланда и его свиты именно таков. Есть партитура, есть основной инструмент, есть партия, но допустима и импровизация. Это джазово-импровизационная основа сотрудничества не позволяет явно доминировать, то есть командовать Воланду. В этом нет необходимости. Он только задает основной мотив. Поэтому он выражает свои просьбы косвенно: «Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?». Достаточно намека: «Вам стоит только приказать, Мессир». Нет нужды приказывать. Поэтому он подшучивает над свитой, но в этих шутках, порой издевательских, слышится общее одобрение.
Другое толкование этого слова, возможно, восходит к французскому faugotte – нелепость. Использование его по адресу зарапортовавшихся чиновников: «Хрипун, удавленник, фагот» (А. С. Грибоедов); «Опять снился какой-то чиновник, который был вместе и чиновник и фагот; о, это нестерпимо!» (Н. В. Гоголь), - вошло в речевую практику именно в этом значении с начала девятнадцатого века. Это значение слова также обыгрывается в ситуативных ролях Коровьева.
Коровьев меняет маски, как и прозвища. Поэтому образ его многолик, не однозначен, но всегда очень колоритен. Абсолютно точное попадание в «своего» для этой власти полуграмотного человека, вышедшего из городских низов и когда-то занимавшегося тяжелым ручным трудом – узловатые пальцы, жилистая шея – но потом пошедшего то ли в общественники, то ли просто в бездельники, что, впрочем, одно и то же. Его внезапное превращение в светского человека, распорядителя бала происходит органично, легко и натурально по той же причине – менять маски в карнавальном пространстве входит в логику раскрытия образа. Таковы и его речевые характеристики.
Театральная логика взаимодействия с партнерами (разыгрывание сценок, подача реприз) и ролевая природа образа создает простор для интерпретаций его природы и функциональной нагрузки. Этому способствуют и речевые характеристики.
На фоне безупречной, точной, образной, иногда аристократически вежливой, а иногда фамильярно-развязной речи Воланда, речевые характеристики Коровьева создают совершенно контрастные образы: то образ ерничающего, глумливого, изворотливого, полуграмотного шалопая, «наглого гаера», «штукаря», «втируши-регента», то безукоризненно исполняющего роль церемонимейстера бала, светского знатока. При этом мы видим время от времени чуть выглядывающего из-под этой своей маски умного, жесткого героя. Его определения-маски в тексте романа меняются в зависимости от ситуации: гаер, бывший регент, тип, клетчатый, длинный, мерзавец, негодяй, весь в рванине, сукин сын, переводчик, руководитель кружка, черт, неизвестный, резонер, распорядитель бала, маг, чародей, нечистая сила.
- Маг, регент, чародей, переводчик или черт его знает кто на самом деле – словом, Коровьев – раскланялся и, широко поведя лампадой по воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним.
Причем, как и полагается по законам карнавала, – эти характеристики-маски никак не характеризуют того, кто за ними прячется, «мрачного и ни когда не улыбающегося рыцаря». Эти законы предполагают, что герой может оставаться до конца неузнанным. Они же включают смену масок одного героя в общий замысел карнавальных метаморфоз, отражающих текучесть и изменчивость жизни.
Карнавал и карнавализация опираются на сознательную игру в маски, на переодевание, сопряженное с пародированием, фамильяризацией, символической профанацией общепринятого и догматического, то есть официальной культуры. В этом нет равных «парочке» - Коровьеву Фаготу и Коту, этим занимаются все маски-герои герои М. Булгакова в атеистической Москве. Бесконечные пародирования «кипучей деятельности» учреждений – от пустых костюмов, ставящих резолюции на документах до «помешавшихся» на хоровых кружках общественниках. Прием доведения до абсурда, реализующийся в материализации метафор – «пустое место» (о нерадивом чиновнике) и «помешаться на чем-либо» (доведенное до бессмысленности увлечение) - в рамках смеховой стихии позволяет вскрыть весь идиотизм советской действительности. Абсурдность принципа кадрового отбора на основе социальной и идейной близости пролетариату, когда в начальственных креслах оказываются полные ничтожества и разгильдяи, карьеристы и бездарности, приводит к тому, что социальная жизнь советских граждан более похожа на сумасшедший дом, нежели клиника Стравинского, где царит порядок благодаря компетентности руководства.
Коровьев – основной «пародист» и насмешник, кроме своей пародийной надувательской фамилии, именующий себя «бывшим регентом». Регент - почетное звание руководителя церковного хора. Объектом его шуток и глумления являются все общественные пороки современного автору общества: доносительство, взяточничество, очковтирательство, жадность, разгильдяйство, некомпетентность и т.д. Так, уже явно проявляющаяся тяга новой советской номенклатуры к роскоши. Деление граждан на два сорта разоблачается им в скандале, устроенном в «специальном магазине» под названием Торгсин, куда рядовых граждан страны советов при декларированном равенстве не пускали.
Он поощряет «свинские выходки» своего верного спутника Бегемота, поедание селедок из бочки и мандарин с прилавка – прием буффонады, за которым стоит желание устроить скандал, столкнув интересы нищенствующей интеллигенции и советских нуворишей.
Речевые характеристики Коровьева, основного штукаря и затейника, очень колоритны. «Словарь Коровьева отработан тщательнейшее: живая речь городского люмпена, «из простых», пообтершегося в приличном обществе, не сильно, впрочем», - пишет на А. Зеркалов (Зеркалов 2004: 99). Безграмотное «Они!» - об одном человеке, словечки-маркеры просторечной речевой культуры: «таперича», «ежели», «я извиняюсь», «вышеизложенного председателя», «соврамши», «Ась?», «Катитесь отсюда», - могут сбить с толку только непроницательного читателя. Тут же, впрочем, вылетают фразы: «Начнем с обуви, мадам!»; «Наша фирма просит вас принять это на память»; «Пардон!»; «…принимая во внимание ваше глубокоуважаемое внимание…»; «алмазная донна», - которые тоже не должны сбивать с толку.
Только человек имеет постоянные гомогенные культурноречевые характеристики. Сущность, или функция, скрывающаяся за маской, может легко менять любые характеристики. Таковы законы не перевоплощения, а воплощения в карнавальной стихии. Карнавальная эстетика представляет, прежде всего, смеховую культуру. Она же, по мнению М. М. Бахтина, «меняет модус взаимоотношений человека с человеком», а именно провоцирует «вольно-фамильярный контакт между людьми» (Бахтин 1990).
Она же противопоставлена официальной культуре. Это как нельзя лучше иллюстрирует манеру общения свиты, и, прежде всего, Коровьева-Фагота и Кота с советскими гражданами в главах, описывающих Москву 30-х годов. Обращение к «скучающей гражданке в белых носочках», преграждающей вход в Грибоедов: «Прелесть моя, …» и к швейцару у торгсина: «Почем вы знаете, может быть у него примус весь набит валютой?», - это, конечно же, обращения в рамках карнавальной культуры. Карнавальная игровая стихия в лице «парочки», выступающих в амплуа «рыжего» и «белого» шутов, провоцирует адресатов таких обращений к вступлению в игру. Но этого не происходит. И здесь же наблюдается редкий прием травестирования маскарадной культуры. Подписи, которые ставят герои под отнюдь не вымышленными фамилиями, а принадлежащими писателям середины и второй половины девятнадцатого века фамилиями - Панаев и Скабичевский, располагаются наоборот. Это уже даже не маскарад. Игра в маски лишена всякого смысла, потому что маски неузнаваемы. Саму суть издевательской игры понять, в силу низкой культуры и образованности, «барышня», пропускающая героев в Грибоедов, не может. Гротеск игровой ситуации направлен героями друг к другу и автором – в сторону образованного читателя.
