приносит тарелку отбивных, снаружи почерневших, а внутри ярко-розовых а-ля Эльза Скиапарелли.[23] Гости вежливо гложут по краешку, а мистер Бакстер вспоминает срочные дела вдали отсюда.
— Это что, конина? — громко осведомляется Винни.
— Ты же, наверное, Любетов не звала? — с надеждой спрашиваю я Дебби.
— Кого?
— Любетов. С Лавровой набережной. Твой гинеколог.
Дебби содрогается в ужасе:
— С какой радости мне его звать? Будет тут жевать стейк, зная, что у меня
Да, неуютно. Но стейк он жевал бы в одиночестве — остальные воздерживаются.
На мистера Любета обрушивается столько «женских проблем» (особенно таких женщин, как Дебби и Винни), не захочешь, а его пожалеешь, но, вообще-то, он малоприятный: «рыба холоднокровная», по оценке Дебби, «чудная рыбина» — по выражению Винни; весьма необычное единогласие между заклятыми врагами хотя бы касательно биологической принадлежности.
Дебби по случаю барбекю приготовила десерт — причудливое запеченное сооружение,
— Холодный рисовый пудинг? — нерешительно переводит мистер Примул. — С консервированными персиками?
Снова появляется мистер Рис, как раз когда Ричард Примул давится хохотом (издает ужасный «хап- хап») и говорит:
— Мистер Тапиока! Мистер Манка!
Я сообщаю ему, что шуточка давно приелась, но Ричарду плевать, что девчонки
Впрочем, есть и различия. Чарльз, к примеру, человек (что бы он сам ни думал), а вот Ричард, вполне вероятно, не вполне. Не исключено, что он результат неудавшегося эксперимента пришельцев, — может, какой-нибудь марсианский Франкенштейн вычислял, каким полагается быть человеку, и из лишних деталей собрал Ричарда.
С виду он полная противоположность Чарльзу — худой, долговязый как плеть, тело дурно сшитым костюмом болтается на широких плечах-вешалках. Не подбородок, а кувалда, и в профиль лицо — как впалая новорожденная луна.
Ричард все пытается украдкой меня пощупать — тайком выставляет руку или ногу и старается потрогать где достанет.
— Убери руки! — рычу я и ухожу.
— А это что? — осторожно спрашивает миссис Бакстер, предъявляя мне ломоть обугленного мяса.
— Пудель? — с надеждой гадаю я.
— Я, деточка, пожалуй, домой, — поспешно говорит она. — Надо к Одри.
В Одри по-прежнему обитает «какой-то вирус, летний грипп, — говорит миссис Бакстер, — видимо». Всякий раз, когда она поминает «грипп», я представляю, как в бедной Одри разрастается грибница громадного белого или, скажем, ярко-красного мухомора.
— Да что с Одри
Я безутешно брожу по саду, а за мной по пятам бродит запах грусти — апрельский парфюм не выпарила июньская жара, он висит в воздухе легким маревом. Призракам ведь полагается скрипеть и бормотать, нет? Что это? Кто это? Меня ощупывают незримые глаза, — может, это материализация моего подросткового темперамента, таинственный полтергейст. Лучше бы за мной ходил Малькольм Любет. Лучше бы я отправилась в Картехогский лес,[24] подоткнула бы юбки, заплатила бы своим девством и бродила по диким берегам страсти.
— Я тебя видела утром. — Сбоку появляется Юнис, лицо измазано кетчупом. — Довольно ужасное барбекю, — бодро говорит она. — Даже мне бы лучше удалось.
— Где?
— Что где?
— Где ты меня видела утром?
— В «Вулвортсе», у конфетного автомата. Я тебе помахала, а ты не заметила.
Но меня не было ни в каком «Вулвортсе» ни у какого конфетного автомата, я лежала в постели, смотрела сон про голову Малькольма Любета.
— Ну, может, твой двойник, — пожимает плечами Юнис. — Доппельгангер.
Я, но из параллельной вселенной? Вообразите только — в каком-нибудь углу земли столкнуться с самим собой. Вот уж нарасспрашиваешься.
— У тебя тоже такое странное чувство, Юнис?
— Странное чувство?
— Ага. Как будто что-то не так…
Но тут барбекю вспыхивает ясным пламенем, небеса разверзаются, дабы ликвидировать пожар, и светское мероприятие тонет в саже и воде.
Иду к Одри сообщить, что она ничего не пропустила. Миссис Бакстер за кухонным столом вяжет какую-то тонкую паутинку с узором из ракушек и…
— …галезий?
— Это сердечки.
— Какая красота, — говорю я, щупая снежные складки.
— Платок для первого внука моей сестры, — говорит миссис Бакстер. — Ну, помнишь — Рона из Южной Африки. — Как ни заходит речь о младенцах, миссис Бакстер печалится, наверное, потому, что сама нескольких потеряла.
— Не переживайте, — утешаю я, — вы потом, наверное, тоже станете бабушкой.
И Одри, которая у плиты весьма не по сезону варит горячий шоколад для болезных, нечаянно переворачивает кастрюльку с молоком, и та с грохотом падает на пол.
Возвращаюсь из «Холма фей» — Чарльз тоже вернулся и сидит в шезлонге среди развалин барбекю. Найденная туфля вновь ускользнула в небытие. В ходе допроса с пристрастием Винни — чей девиз в области переработки мусора гласит: «Если не шевелится — сожги» (а порой и если шевелится) — признается, что поджарила туфлю вместе с мясом.
Я выволакиваю шезлонг, и мы с Чарльзом вместе сидим в сумеречном саду. Грачи припозднились, машут драными крыльями, мчатся к леди Дуб наперегонки с ночью,
Каково это — кар-каркать сумеречным грачом, прорываясь сквозь сабельный строй ночи? Черной птицею кружить в вышине над дымоходами и голубой кровлей древесных улиц? Последний отстающий грач приветственно взмахивает крылом у нас над головой. Как мы смотримся сверху, с высоты птичьего полета? Вероятно, очень мелкими.
— Оборотни, — мечтает Чарльз. — Интересно было бы, а?
— Оборотни?
— В зверя превращаться, в птицу.
