Человеческий крокет

ха! В этом доме станет поспокойнее, когда старая склочница помрет и ляжет в гроб на шесть футов.

— Шесть футов чего? — спросил Чарльз. Он весь перемазался клеем, к локтю прилип крупный лист.

Подкроватной норы, разумеется, беззаботно отвечала Элайза, заметив в прихожей Винни.

— Повсюду листья, — пожаловалась та, входя в комнату. — Тут еще хуже, чем на улице.

Затем она бежала из комнаты, подальше от лиственного половодья, отбыла выяснять, куда подевалась Вера с чаем, и даже не заметила, что лист рябины с алыми ягодами чудной ботанической береткой прицепился к ее седеющей прическе.

— Ноет, ноет, ноет, — прошептал Чарльз. — Почему мы ей не нравимся? — Жизненная программа Чарльза — всех смешить, но с Винни он вечно терпел неудачу.

Ей никто не нравится, даже она сама, фыркнула Элайза.

— Она тут даже не живет, — пробубнил Чарльз, но воспрянул духом, увидев, как Вера, сгорбившись, волочет поднос с чайником, чашками, тостами с маслом, слойками со смородиной и вдовьим кексом с курагой.

Господи боже, сказала Элайза, глубоко затягиваясь сигаретой. Опять пироги и плюшки, одни, дьявол их дери, сплошные кексы, больше в этом доме ничего и нет.

— А мне нравится, — сказал Чарльз.

После чая Элайза выложила им на обеденный стол раскраски и толстые восковые карандаши. Она была великодушный критик — что бы дети ни сотворили, все было совершенно восхитительно. На другом конце стола Вдова произнесла нечто неразборчивое. Нацепив очки на кончик носа, она перелицовывала воротники и манжеты («мотовство до нужды доведет»), Элайза сказала Изобел, что дочери, когда вырастет, надо стать художницей.

— Хлеба в дом не принесет, — отметила Вдова. — Чарльз, осторожнее с карандашами.

Элайза не ответила, но, если подойти к ней очень близко, слышно было, как она бормочет себе под нос заклинание вуду — будто пчелиный рой гудит. Вдова стряхнула с пальцев крошки кекса и ушла.

Чарльз сосредоточенно хмурился, склонившись над рисунком. Он рисовал неуклюжие идеальные дома — квадратные домики с крутыми крышами, глазами-окнами и дверными ртами. Изобел рисовала дерево с листвой червонного золота, и тут вошел Гордон, сказал:

— Маргрит, оттого ль грустна ты, что пустеют рощ палаты,[36] — и улыбнулся, что выходило у него все удрученнее, а Элайза, не взглянув на него, сказала:

У нее и правда хорошо получается, да? и просияла дочери нежной улыбкой, начисто исключив Гордона.

Тот засмеялся:

— Надо бы нам завести еще, мало ли, кем они окажутся — может, Шекспирами и Леонардо да Винчи.

— Что — еще? — спросил Чарльз, не отводя взгляда от своего солнышка — большого глаза с золотыми спицами.

Ничего еще, отмахнулась Элайза.

— Детей, — ответил Гордон Чарльзу. — Надо завести еще ребенка.

Элайза смахнула прядку с глаз Изобел и сказала: Это еще зачем? Нынче Гордон и Элайза беседовали через посредников.

— Потому что люди так делают, — сказал Гордон, переворачивая рисунок Чарльза, будто разглядывает, хотя явно не смотрел. — Во всяком случае, если любят друг друга. — Тут, видимо, и на него подействовала беззвучная Элайзина порча, и он вдруг тоже ушел. Нынче в «Ардене» все только и делали, что шастали туда-сюда.

— А где берут детей? — спросил Чарльз, напоследок дорисовав двух птичек, летящих по небу танцующими галочками.

Элайза щелчком раскрыла золотую зажигалку и прикурила. В детском магазине, разумеется.

С происхождением детей в «Ардене» все было непросто. По словам Вдовы, детей приносили аисты, по версии Винни, детей находили под кустом крыжовника. Ответ Элайзы представлялся гораздо разумнее. В саду на задах полно крыжовника, а никаких детей так и не появилось. Что до аистов, в Англии, рассказывал Гордон, они не водятся — совершенно непонятно, как тогда рождаться английским детям, об уэльских и о шотландских не говоря.

Вдова вернулась в столовую, мельком глянула на детские рисунки.

— У деревьев зеленые листья, — сообщила она Изобел, — а не красные, — будто никогда не раскрывала окон одиноких своих глаз и не видала осени.

Дети, раздраженно сказала Элайза, когда Вдова ушла, да кому они нужны? Лучше б я вообще детей не рожала, и злилась так, что восковой карандаш разломился у нее в руках пополам.

— Но ты же любишь нас? — встревожился Чарльз.

Элайза расхохоталась — опять этот дикий звуковой налет, — и ответила: Боже правый, ну еще бы. Если б не вы, здесь бы меня не было.

Осенью Элайза валялась в плетеном шезлонге в оранжерее, нацепив солнечные очки, будто на пляже, хотя небеса куксились, — читала библиотечные книжки, пила виски и курила сигарету за сигаретой, пока оранжерею не заволакивало облаком туманной синей мути. Вдовьи кактусы закручинились. Вдова тоже.

— Лиззи… — говорил Гордон — разумно, убедительно, вкрадчиво. Беспомощно. — Лиззи, ты бы помогала чуть-чуть по дому, а? Вера забегалась нас обслуживать, а мама с утра до ночи у плиты.

У меня с детьми забот полон рот, отвечала Элайза, не отрываясь от книжки. Хотя Гордон ясно видел, что рот у нее полон сигаретного дыма и виски из большого стакана, а дети с грохотом катаются по перилам на чайных подносах.

Осенними вечерами, когда дети укладывались спать, Гордон, Элайза и Вдова сидели у огня в гостиной, слушали радио и играли в карты. Вдова подозревала, что Элайза мухлюет, но поймать за руку не удавалось. (Пока.) Временами Гордон сидел и смотрел в огонь, а Вдова крутила исцарапанные пластинки на древнем заводном граммофоне.

Вдова очень суетилась, кормя Гордона ужином.

— О нем надо заботиться, — со значением говорила она Элайзе, отрезая сыну кусок прошлогоднего рождественского пирога и водружая сверху кусок уэнслидейла размером с мельничное крыло.

Ох господи, вполголоса жаловалась Элайза люстре Георга Третьего, даже эта дребедень у них с сыром.

— Ой, прошу прощения, — говорила ей Вдова, величавая северная герцогиня. — А ты хочешь?

Джильи пел из граммофона «Che gelida manina»,[37] а Вдова разливала чай по чашкам в цветочек. Элайза пила чай без молока и сахара, и всякий раз, наливая, Вдова повторяла:

— Просто не понимаю, как ты так можешь! — и морщила белое бумажное лицо.

Гордон, набив рот пирогом, совершает ошибку — шутит, чтобы порадовать мать, дескать, Элайза никогда не печет, а Элайза глядит на него, полуприкрыв глаза, и отвечает: Это правда, зато я тебя ебу, — и Гордон расплескивает чай в блюдце и давится прошлогодним рождественским пирогом. Вдова растягивает губы в жизнерадостной вежливой улыбке, будто внезапно оглохла, и переспрашивает:

— Что такое? Что она сказала?