— Он страдал астмой, — каждому встречному и поперечному рассказывала Вдова, — с самого детства.
И со своего караульного поста на лестничной площадке они слышали, как люди ахают, удивляются, ужасаются. Что такое астма, они не знали, но, видимо, что-то серьезное.
На серванте стояла фотография Гордона в красивой серебряной рамке. Пока был оригинал, фотографию они почти не замечали, а теперь она стала важнейшим их тотемом: вот же он, Гордон, видимый и осязаемый (пусть и двумерный), — как это может быть, что он так недоступен? Красавец- военный в летчицкой форме, лихая фуражка набекрень — незнакомый храбрец, они жалели, что не обращали на него внимания.
Ночами Изобел лежала в постели и воображала, как Гордон уходит в стену белого тумана: туман белой ватой окутывает его тело, ватный туман заполняет легкие, душит Гордона. Иногда во сне Гордон выступал из туманной стены, подходил к Изобел, подхватывал на руки и подбрасывал к небу, но, когда она приплывала к земле, Гордон исчезал — она была одна в темноте посреди бескрайней лесной чащи.
Где похоронили Гордона? Когда они спросили, Вдова вздрогнула.
— Похоронили? — Она разгоняла мотор в мозгу, в глазах крутились шестеренки. — На юге, в Лондоне, где он умер.
— Почему? — не отступал Чарльз.
— Что почему? — раздраженно спросила она.
— Почему его похоронили там? Почему ты не привезла его домой?
Но с ответом Вдова не нашлась.
От Элайзы не осталось ничего. Кроме детей, разумеется. Чарльз хотел посмотреть ее фотографии, а Вдова сказала, что никаких фотографий нет, — странное дело, Гордон столько раз доставал старый «кодак» и говорил: «А теперь все скажите „сы-ыр“!» Пугало то, что Элайзин портрет у них в голове с каждым днем понемножку выцветал, как недопроявленная фотография, как распадающееся время — как свитеры, которые Винни распускала, чтобы заново связать что-нибудь равно страхолюдное. Может, через несколько лет Элайза вновь появится — из нее свяжут новую мать.
— Не говори глупостей, Изобел, — сказала Вдова, ее терпение уже почти истощилось.
— Наверное, она вас бросила, потому что вы столько озорничаете, — высказалась Винни, когда Чарльз позаимствовал у Веры банку политуры «Особняк», чтобы сделать каток, и Винни прокатилась по полу столовой на индийском коврике.
Поначалу они окопались в не ахти какой спальне, щупали одежду Элайзы в гардеробе, рылись в сундуке с сокровищами — шкатулке с драгоценностями, — точно в усыпальнице. Чарльз нашел Элайзину красную ленту, спящей змеей свернувшуюся в фарфоровом горшочке «каподимонте», у которого из крышки росли розовые розы. Ленту они спрятать не успели — Вдова отняла и сказала Винни:
— Ну хватит, это нездорово.
И назавтра, когда по Боярышниковому тупику процокала лошадь старьевщика, Винни отправили наперехват, и все вещи Элайзы свалили в телегу. Винни недоумевала:
— Могли бы выручить что-нибудь, это же денег стоит.
— Я не хочу денег, — холодно отвечала Вдова. — Я хочу, чтоб духу этого всего тут не было.
Миссис Бакстер — она вынесла яблоко лошади старьевщика — вскричала:
— Боженьки мои, какая красивая одежка, вы ж не на тряпки ее пустите? — Она пощупала подол красного шерстяного платья и грустно прибавила: — Ой, я помню, как миссис Ферфакс его надевала, такая красавица в нем была.
Вдова, поджав губы, подождала, пока миссис Бакстер не удалится, и сказала:
— Я тут одна-единственная миссис Ферфакс! — Что, к несчастью, было истинной правдой.
— Вечно нос сует, — сказала Винни и взвизгнула, потому что лошадь старьевщика пихнула ее мордой в спину.
Обитатели древесных улиц с любопытством наблюдали из-за занавесок, как мимо плывет гора Элайзиных вещей. Вдова излагала обстоятельства исчезновения Элайзы каждому встречному («удрала со своим красавцем-мужчиной») — пожалуй, можно было и поскромнее — и обычно вставляла замечание о «бедняжке» Гордоне и его до сей поры незаметной астме.
Сразу после наиужаснейшего на свете Рождества Вдова слегла с тяжелым гриппом, и все дела перешли к Винни. В первый день исчез мальчишка-курьер, во второй — Айви, недавно нанятая продавщица.
— Что ты с ними делаешь? — сипло негодовала Вдова со своего одра. — Ешь?
Как-то раз в январе, в серую тоскливую субботу, когда она еще недужила, валялась в спальне, отхаркивалась и откашливалась, а Чарльз и Изобел были предоставлены самим себе, в заднюю дверь робко постучалась миссис Бакстер — предлагала с ними посидеть, но, увы, пришлось им отказаться: они и сами сильно простудились, и Вдова строго-настрого велела им сидеть дома. Бедная миссис Бакстер разговаривала с ними через замочную скважину, потому что Винни распорядилась никому не открывать.
Они играли на нижней площадке: у Чарльза — машинки и грузовики, у Изобел — скотный двор. Курицу с выводком желтых цыпляток она посадила на платформу грузовика — красного, металлического, любимой игрушки Чарльза.
Вдова вышла из комнаты и посетовала на шум. В толстом клетчатом халате, в старых шлепанцах, волосы не убраны и свисают на спину сальным седым мотком. Смахивает на древнюю предводительницу дикарей. Вдова совсем охрипла, что не помешало ей заорать, едва она узрела плотность дорожного движения и оживленность скотного двора на лестнице.
— Что за кавардак? Сию минуту уберите, — сказала она, над ними нависнув, а они валялись на красно-синей ковровой дорожке. Уцепилась за перила, сказала: — Пойду аспирину выпью, — и стиснула лоб, словно боялась лишиться головы на плечах.
В последние дни она была очень несчастная — не захочешь, а пожалеешь, — и сейчас Чарльз подпрыгнул и сказал:
— Я тебе принесу, бабуль.
Однако причина подобного проворства была двоякой: а) принести упомянутый аспирин, однако б) Чарльз ужасно отсидел левую ногу. Едва он на нее оперся, ногу закололо так, что она подалась и Чарльз рухнул на Вдову.
Само по себе это не скинуло бы ее с лестницы, однако под ударом Вдова выставила ногу, ища опоры, и, увы, как раз там, куда она приладила ступню в старом шлепанце, уже припарковался красный металлический грузовик, груженный желтыми цыплятками. Другая нога дрыгнулась, разбрасывая машинки и животных, а грузовик, неосмотрительно остановившийся на краю, слетел с верхней ступеньки, увозя с собой новый груз — ногу в шлепанце. Курица и желтые цыплятки брызнули во все стороны, а Вдова покатилась кувырком (или «вверх тормашками», как сказала бы Винни): седина-шлепанцы-седина- шлепанцы-седина, — подпрыгивая на каждой ступеньке. И крича. Крича, как зверь, как старый кот миссис Бакстер кричал, нажравшись крысиной отравы. Когда Вдова долетела до подножия лестницы, крики смолкли. Она неловко приземлилась на загривок, и пустые глаза ее уставились на задранные разбросанные ноги. Наверняка ей так неудобно.
Очень-очень быстро они сбежали по лестнице и подобрали красный грузовик и цыпляток. Потом ринулись наверх, по пути собирая жертв катастрофы, которую учинила Вдова, — коров и овец, коричневую тележку, пожарную машину, черный «ровер», телегу молочника, молочные бутылочки, уток и гусей, — побросали это все в ящик с игрушками и отволокли к себе на чердак.
Потом опять спустились, проскользнули мимо Вдовы, стараясь на нее не глядеть. Влезли в плащи и резиновые сапоги, отперли дверь и выбежали под дождь в сад, наплевав на все запреты.
Во Вдовьем саду всегда царил порядок, опрятно росли благовоспитанные цветочки — львиный зев и левкои, четкие бордюры из патриотичных белых бурачков, голубых лобелий и красного шалфея. На зеленом бархате газона хоть в кегли играть, а деревья — сирень, груша, боярышник и яблони — всегда аккуратно
