Ксандр раскрыл газету. Со страницы на него смотрело лицо еще одного старого друга, Карло Пескаторе. Надпись под фото сокрушала еще больше: УЧЕНЫЙ НАЙДЕН В АРНО — ПОЛИЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТ СЛЕДСТВИЕ.
— Это становится еще интереснее, — добавил Ганс. — Полиция утверждает, что его кабинет взломали, видны следы борьбы, компьютерные диски испорчены и, — тут он выдержал паузу, для пущего эффекта положив револьвер на стол, — двое неизвестных были замечены выходящими из дворика университета в день нападения, один из них с бородой. Мне эта деталь показалась странной.
Ксандр раскрыл было рот, но замолк. А Ганс продолжил:
— Как долго вы носите эту бороду, доктор?
Ксандр поймал его взгляд: в голубых глазах не было ни мягкости, ни тепла. А он-то забыл про щетину у себя на лице, которая отросла за несколько дней, и его рука взметнулась, ощупывая щеку.
— Это недавнее приобретение, — сказал Ферик, до того молча сидевший в кресле.
— Ага, и я обязан верить слову человека с пистолетом? — Ганс вернулся к своему креслу, но предпочел в него не садиться. — Вероятно, теперь вам понятно, почему я ждал с револьвером в руках? Я получил Эйзенрейха — заметьте, только вторую половину, — и на следующий день человек, которому я сообщил о своей находке, поскольку он был одним из очень немногих, кто способен воистину оценить ее, оказывается мертв. Но умер он не в тот день. Нет, умирает он по крайней мере неделей раньше, примерно тогда, когда Лондон высылает мне книги для реставрации. Совпадение? Вероятно. Я глубоко обеспокоен утратой коллеги (странные обстоятельства огорчают не меньше), но еще не вижу поводов беспокоиться о себе самом.
Затем, на следующий вечер, наш общий приятель герр Тюбинг извещает меня, что второй человек, которому я отправил письмо об Эйзенрейхе, приезжает в Вольфенбюттель (никакого уведомления о визите мне) и что он путешествует с компаньоном. Какой-то компаньон. Ездил ли он когда-либо прежде с помощником? Нет, сколько я помню, зато всегда говорил, как радуется он одиночеству поисковой работы. Более того, он звонит по телефону с вокзала в Геттингене — скоропалительное, в последнюю минуту, решение для человека, которого я привык знать как дотошно и тщательно все планирующего. — Допрос продолжался, на лице старика появились следы усталости. — И вот теперь, когда вы все-таки прибыли, вы вламываетесь ко мне в дом с человеком, у которого пистолет… а сами отпустили бороду. Эти вещи я не могу отнести к совпадениям. — Ганс взял револьвер и поднял его. — Вы — старый друг, однако старые друзья не ведут себя, как вы. В центре всего этого Эйзенрейх,
Ксандр заговорил прежде, чем Ферик успел его остановить.
— Потому, что есть очень влиятельные и способные люди, которые пытаются претворить эту теорию в практику.
Взгляд Ганса сосредоточился на Ксандре. Почти минута прошла, прежде чем Ганс заговорил, голос его был сдержанным:
— Тогда это куда хуже, чем я опасался. Пытаются или им удается? — Молодой ученый не ответил, и тогда Ганс кивнул, обратившись к Ферику: — Это, разумеется, объясняет, почему вы здесь. Сомнений нет, вы бы убили меня из-за книги. — Ферик ничего не сказал. — Я понимаю. Таких людей надо остановить, каких бы жертв это ни стоило. Надеюсь, вы с этим согласитесь, доктор. — Ксандр сидел молча, а Ганс открыл верхний ящик стола и убрал в него револьвер. — Очень не многим достало мужества принести эти жертвы пятьдесят лет назад. Не думайте, что ваш приятель безжалостен, поскольку он принимает бремя с таким легким сердцем. Смею вас уверить, что те, кто использует манускрипт, станут действовать с равным безразличием.
— Они уже действуют, — ответил Ксандр.
Ганс задвинул ящик.
— Понимаю. Эта самая… первая попытка. — Он кивнул самому себе, потом поднял голову. — Манускрипт объясняет это совершенно ясно. — Некоторое время он выдерживал взгляд Ксандра, потом обратился к Ферику: — Можете забрать свой пистолет. Я не люблю, когда такие штуки лежат на виду. — Ферик, потянувшись, забрал пистолет, а Ксандр был не в силах отвести взгляд от старика, в пронизывающих глазах которого появилось больше собранности и решимости, понимание цели. Ганс опять заговорил, речь его была такой же сильной: — Первые девять глав, естественно, у вас?
— Да, — ответил Ксандр.
— И это может означать, что существует еще один вариант рукописи.
— Еще два, — поправил Ксандр. — Один на немецком, другой на латыни. Люди, которых я только что упомянул, держат оба.
— И им, разумеется, не терпится заполучить третий.
— Это, — заговорил Ферик, засовывая пистолет в карман, — как раз и продолжает беспокоить меня. Зачем им все эти хлопоты из-за других вариантов? Из того, о чем доктор рассказал мне, ясно, что теория полна обобщенных предложений, рассчитанных на процесс, для создания которого потребуются годы и годы. В теории этой, однако, нет никакой подробной детализации. Только общие места: что они намерены делать, что они проделали, сколько народу потребуется, сферы, где надлежит создать хаос, и так далее. Но если теория не извещает нас в точности, как и, что еще важнее, когда им заблагорассудится привести схему в действие, то ценность манускрипта ограниченна. Он дает общий взгляд, но ничего конкретного, ощутимого, ничего определенного, необходимого для каждодневного процесса, какого, как мы должны предполагать, они придерживаются. Они знают, что манускрипт не способен раскрыть детализацию, — почему же так важно, отыщем мы любые другие варианты или нет?
— Вы сами ответили на свой вопрос, герр Ферик. — Первый проблеск улыбки коснулся лица Ганса. — Совершенно несомненно, в манускрипте есть что-то, что дает искомую вами детализацию. В противном случае, как вы говорите, не было бы никаких причин проявлять такой интерес ни к вам двоим, ни к нашему дорогому другу Пескаторе. — Ганс повернулся в кресле, коротко взглянул на Ксандра и открыл ящичек внизу стола. Вынул небольшую книжку, цвет которой и переплет разглядеть в ярком свете было трудно.
Ксандр вскочил с кресла и принял книгу из рук коллекционера, в предвкушении раскрывая обложку. Сердце у него оборвалось, едва он увидел первые слова на странице: жирный умляутированный шрифт немецкой машинописи. Какое-то время он непонимающе таращился на книгу
— Прочтите имя автора, — посоветовал Ганс. — Не совсем то, что вы ожидали.
Волчий Лог, Монтана. 4 марта, 20.45
Час назад позвонили из Нового Орлеана, но звонок ничего не разъяснил: Си-эн-эн с шести часов показывала картинки разрушений. Старец не отходил от телевизора, изображение, заполнявшее экран, и восторгало, и возмущало его.
«Слишком поспешно, — подумал он. — Все это слишком поспешно». Судьбе опять угодно испытать его решимость. Взрыв задумывался как составная часть завершающей стадии (вовсе не первой попытки), единичность, обособленность умалила его эффект. События, с которыми он координировался, не начнутся еще в течение трех дней, разрушение порта теперь не более чем случайный акт терроризма.
И все же урок явно становился поучительным. Бернард Шоу через спутник интервьюировал торговых представителей из Аргентины и Чили, двух человек, все еще не желавших рассуждать о последствиях недавней катастрофы.
— Насколько я понимаю, — говорил Шоу, — почти треть всей торговли с Южной Америкой ведется через Новый Орлеан. — Оба торгпреда согласно кивнули. — И если порт оказывается непригоден для коммерческого судоходства по крайней мере в течение десяти дней, по самым предварительным подсчетам, то это вызывает довольно интересные вопросы, господа. В сочетании с недавним крахом зернового рынка…
Старец слушал вполуха, раздумывая о том, какова была бы реакция, если бы в течение нескольких часов после взрыва порта из строя вышли также ключевые железнодорожные и автомобильные артерии Среднего Запада. Какие бы это вызвало вопросы? Какого рода экономическую панику?
Увы, этому не бывать: выбор времени оказался неверен. Теперь необходимо переосмыслить завершающую стадию и, вероятно, даже внести изменения в расписание.
— Подтверждение? А это, черт возьми, что значит?
Стайн был вторым, кто за последние десять часов выпытывал у Сары ответ на этот вопрос.
— Мне нужно, чтобы кое-кто узнал, что случилось со мной после Аммана.
— Вам нужно…
— Они в любом случае собираются заполучить мое досье. Поверьте мне.
Стайн покачал головой:
— Хотите уверить меня, что есть утечка? Самое большее десять человек имеют доступ…
— Поверьте мне, — перебила она его. — Беда в том, что в отчеты включены наблюдения за моим выздоровлением, а они содержат сведений больше, чем мне хотелось бы, чтобы попало в руки наших друзей. Там психологические отчеты…
— Я знаю, что это такое.
— Здорово. Тогда вам не составит труда отыскать мои. — Сара встала и пошла к кровати, где стояла ее сумка.
— Вовсе никакого труда. Всю последнюю неделю ваши хранятся у меня в кабинете.
На лице Сары промелькнуло удивление.
— Это удобно. Могу я спросить — зачем?
— Я люблю знать, с кем имею дело.
Возясь с молниями на сумке, она спросила:
— А сколько копий в ходу?
— Ни одной.
— Еще удобнее.
— Удобнее для чего? — спросил Стайн, в голосе которого послышалось нетерпение.
Сара как ни в чем не бывало обернулась к нему:
— Тут перечень четырех разделов: дата и час записи… Мне нужно, чтобы вы… избавились от них. Потеряйте их.
— Что?!
— На их месте напишите все, что вам угодно. «Пациент невменяем» или «Необходим покой. Процедура отменена». Все, что они и впрямь писали в те дни, когда считали, что лучше меня обуздать. — Сара на мгновение умолкла, взгляд ее устремился в невидимую точку. В сознание прорвались голоса прошлого, видения кровати, связанных кистей рук, шприцев, наполненных… — Все, что вам угодно, и ровно столько, чтобы не выглядело, будто есть пробелы. Затем суньте их обратно и верните досье. — Она протянула лист бумаги: — А это даты…
— Погодите. — Стайн крутился, следуя взглядом за Сарой. — Вы не только хотите, чтобы я подделал нечто, чего мне и видеть не положено, так вы еще хотите, чтобы я это вернул и кто-то другой этим воспользовался? — Качая головой, он потянулся за кофейником. — Если вам хочется, чтобы я хоть что-то из этого проделал, то улыбочкой вы не обойдетесь. Мне нужны ответы.
