иногда сцепляются по двое и по трое и катаются вместе. Мамка сцепилась с какими-то двумя противными дядьками, которых я никогда раньше не видел, и только со мной никто не хотел сцепляться.
Я нашел девушку с волосами, как у фрау Инге, и покатился по полу к ней. Это было совсем непросто, потому что она оказалась в противоположном углу, и я все время натыкался на разных других, которые были так заняты общением душ, что не замечали, как я переползал через их тела. Когда я, наконец, добрался до этой девушки, которая мне так понравилась, она как раз кончила с кем-то общаться, я не рассмотрел, с кем, и лежала на полу одна, положив голову на руки. Я обрадовался, что она одна и подкатился к ней. Она подняла голову, посмотрела на меня, вскрикнула и откатилась от меня к стенке. Но я еще не понял, что она не хочет со мной общаться, и покатился за ней, радуясь, какая она красивая. Когда я оказался совсем рядом с ней, она оттолкнула меня так сильно, что я ударился головой обо что-то твердое, но, все-таки, подкатился к ней опять, и тогда она села, прислонилась спиной к стене и начала отталкивать меня ногами. Я попробовал схватить ее за ногу, но она закричала на меня так сердито, что я испугался, как бы на меня снова не набросился тот бородатый, который запретил мне петь вместе с другими. Но он, наверно, тоже общался с чьей-то душой, и ничего не заметил.
Пока я волновался, что бородатый на меня набросится, девушка поднялась, одернула свою короткую юбку и ушла, а я остался валяться на полу один-одинешенек.
Хоть ничего особенного не произошло, - ведь со мной почти никто не хотел общаться, - но, все- таки, я чуть не заплакал. Я постарался удержаться, но ничего не вышло: из глаз у меня потекли слезы, я зажмурился, чтобы они не вытекли из глаз на щеки, тогда они стали меня душить, и я начал громко кашлять. Я кашлял и кашлял, пока кто-то на меня не шикнул, и мне вдруг страшно захотелось поскорей убежать из этой душной комнаты и от всех этих людей, которым не было до меня дела.
Я быстро поднялся с пола, прокрался к двери, потихоньку открыл ее, выскользнул в прихожую и снял с вешалки свою куртку. Я уже хотел было отпереть замок входной двери, но вспомнил, что у меня нет денег на автобус. Рядом с моей курткой висело мамкино вишневое пальто. Я сунул руку ей в карман и нащупал там кошелек, в котором она держала мелочь. Я вытащил кошелек и открыл: там было несколько монет по одной марке и две монеты по пять, а мне нужно было всего четыре марки двадцать пфеннигов. Я бы не решился взять у мамки деньги на автобус, если бы не вспомнил, сколько разных монет - по одной марке, по две и по пять - она забрала у меня в День Охотника. Тогда я схватил свои пять марок и помчался на автобусную станцию.
Когда я приехал в Нойбах, мне стало легче дышать - воздух был чистый, и все было знакомое, не то, что в городе. Дома я сварил себе две сосиски, съел их и включил телевизор, но мне почему-то было неинтересно все, что они показывали. Тогда я сварил еще две сосиски, но они уже не были такие вкусные, как те первые. Я одну съел, а вторую положил обратно в холодильник и стал думать, как было бы хорошо, если бы вместо того, чтобы ездить в город общаться через тело, я полез бы на башню с Ури и сторожил бы его там наверху, пока он спускается в цистерну. Я все думал и думал о том, как бы было здорово сидеть на стене и ждать Ури, и сам не заметил, как вышел из дому, взял в сарае велосипед и поехал в сторону замка.
Не успел я переехать через мост, как сверху из-за поворота на огромной скорости вылетел синий фольксваген гольф и чуть меня не сбил. Тормоза гольфа завизжали громче, чем все наши свиньи вместе, и из окна выглянуло чье-то красное распухшее лицо и сказало голосом фрау Штрайх: 'Иди сюда, Клаус'. Я бы ни за что ее не узнал, а если бы узнал, то не поверил бы, что это она ехала вниз на такой ужасной скорости, но когда она меня окликнула, я понял, что это именно она. Я подъехал к ней поближе, удивляясь, почему она уезжает из замка так рано, и увидел, что она плачет - наверно, поэтому лицо ее так страшно распухло. Она начала что-то быстро говорить, но ее трудно было понять из-за того, что она все время громко рыдала. Я только разобрал, что в замке было наводнение, и что Отто умер. Когда она произнесла, что Отто умер, она зарыдала еще громче, ни с того, ни с сего нажала на газ посреди фразы и рванула с места, но не через мост в Нойбах, а влево, по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Мне показалось, что она сама не знает, куда едет, но она умчалась так стремительно, что я не смог ее остановить. Мне стало ее жалко, и я вдруг вспомнил, что ее зовут Габриэла.
Я поехал вверх по дороге, стараясь понять, какое там наверху может быть наводнение. Понять это было трудно, но еще трудней было представить, что Отто умер. Я уже привык, что он всегда сидит в своем кресле и сердито стучит лапой в рельс. Я так сильно задумался о том, как будет в замке без Отто, что незаметно для себя доехал до самого карьера. Я бы, наверно, доехал как во сне и до самого замка, но меня разбудил знакомый визг: где-то внизу, совсем близко, отчаянно визжал Ганс. Я соскочил с велосипеда и побежал по тропинке, ведущей в карьер. Я завернул за большой камень, скрывающий начало подземного хода, и чуть не свалился в огромную лужу, которая начиналась прямо у моих ног. Возле дальнего края лужи на вершине торчащей из воды красной скалы стоял и жалобно визжал мой друг Ганс, испуганный и худой, но живой! Вода уже покрыла его коротенькие ножки и дошла до самого живота.
Я не стал гадать, откуда в карьер могло натечь столько воды - целое озеро! Мне было не до того, потому что Ганс увидел меня и завизжал еще громче, но уже от радости. Я осторожно нащупал ногой дно и вошел в лужу: оказалось, что мне вода доходит только до пояса. Я начал медленно двигаться к Гансу, стараясь не попасть в какую-нибудь глубокую яму, вырубленную в карьере при добыче камня. Когда я подошел к тому месту, где в скале начинался подземный ход, мне показалось, что из-под воды торчит чья- то рука в черном рукаве. Мне было очень страшно, но, все-таки, я решился подойти поближе, чтобы проверить, ошибся я или там кто-то есть.
Я не ошибся: под водой плавало что-то черное. То есть, оно не плавало, а колыхалось на одном месте возле выхода из подземного хода, откуда потихоньку продолжала вытекать вода. Боясь оступиться и попасть в яму, я, все-таки, подошел совсем близко и наклонился, чтобы лучше рассмотреть, что это. Я наклонился, глянул вниз и заорал еще громче, чем Ганс: из-под воды на меня смотрели широко открытые глаза Дитера-фашиста! Рот его тоже был широко открыт, но он уже не дышал, а просто качался всем телом взад-вперед вместе с водой: наверно, зацепился ногой за камень и застрял в узкой дыре подземного хода.
Когда я понял, что Дитер-фашист мертвый, я перестал его бояться и даже подумал, что теперь я бы тоже мог начать пинать его ногами в лицо, как он пинал меня тогда ночью, когда я вылезал из подземного хода. Но я не стал его пинать, не потому, что мне было его жалко, а потому, что вокруг подземного хода было слишком глубоко и не во что было упереться второй ногой. А кроме того, мой бедный Ганс совсем разволновался, - пока я ходил туда-сюда, вода успела подняться почти до его морды. Так что я оставил Дитера качаться под водой и побрел выручать Ганса.
УРИ
- Это ужасно, что я никогда не смогу попросить у него прощения за то, что была к нему несправедлива, - сказала Инге, когда они, наконец, распрощались с Вильмой и, завершив все неприятные формальности, связанные со смертью Отто, выпроводили из замка рыдающую фрау Штрайх. Тогда они заперли ворота и калитку и остались одни.
Ури обнял Инге за плечи и молча повел в дом. Они вошли в кухню и, не зажигая свет, остановились у окна, опустошенно следя, как в небе над замком быстро угасает день, уступая пространство тоскливым осенним сумеркам. Ури вдруг почувствовал, как усталость окутывает его тяжелой пеленой и буквально валит с ног. Он понимал, что и Инге сейчас не легче, - им обоим хорошо досталось за этот бесконечный день.
Инге с усилием отодвинулась от него и покачнулась, словно без его поддержки у нее не было сил стоять на ногах. Он подхватил ее под локоть, но она отвела его руку, и устало сказала:
- Надо как-то дожить этот день до конца. Давай выпьем чего-нибудь и ляжем спать.
Инге зажгла маленькую лампочку над плитой и, открыв дверцы буфета, стала искать что-то на верхних полках, а Ури продолжал стоять у окна, даже не пытаясь охватить разумом все пережитое и предстоящее. И вдруг в полной тишине звякнул колокольчик отворяемой калитки, ясно-ясно слышный и
