'- ...когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если кто- нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, тогда он проникает мне прямо в душу, и меня пронзает яркий свет...'
Как только я услышал мамкин голос, мне сразу захотелось удрать, чтобы с ней не встречаться. Я терпеть не могу, когда она заводит разговор про то, как ее пронзает яркий свет - она почему-то рассказывает про это только мужчинам, которых хочет заманить к нам в дом. А когда они приходят, они видят меня и начинают пятиться к двери, а она им говорит: 'Не обращайте на него внимания, он у меня идиот и ничего не понимает'.
Я бы удрал, пока она меня не заметила, но мне важно было оглядеться вокруг, чтобы узнать, не принес ли убитого Ганса кто-то из тех охотников, что сидели на лавках вокруг трех столов. Правда, на столах стояло так много кружек, что вряд ли они вообще были сегодня в лесу, - а то когда бы они могли успеть выпить столько пива? Я решил посчитать, сколько кружек выпил каждый из них, но получалось так много, что я не мог поверить и начинал считать снова. Пока я считал их кружки, мамка в углу за автоматом все говорила и говорила своим особенным сладким голосом, совсем непохожим на тот, каким она говорит со мной:
'...в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится, и когда мы долго поем, мы становимся как один человек, будто все поем одним голосом. Тогда мы все падаем на пол, как попало - кто на колени, кто ничком, и начинаем кататься по полу и друг по другу... к нам приходит озарение и мы уже не знаем, где чьи руки, где чьи ноги...'
Я тоже не знал, чьи ноги в красных гетрах поверх охотничьих ботинок торчат из-за автомата, и поэтому не мог догадаться, для кого она так старается. Я всегда слышу по ее голосу, когда она очень старается. Хоть игровой автомат закрывал ее от меня, я все равно будто бы видел, как она придвигается поближе к тому, в красных гетрах, и дышит ему в ухо, так что он прямо утыкается носом в круглый вырез ее кофты.
Тут пьяные охотники очень громко запели - кто в лес, кто по дрова, так что даже трудно было сказать, они поют одну и ту же песню или каждый свою - и заглушили мамкин рассказ. Мне это было все равно, я этот рассказ уже тысячу раз слышал, но тут я подумал, - а что, если эти пьяницы, все-таки, были в лесу рано-рано утром и подстрелили Ганса? И я решил тихонько пройти мимо их ружей к их столам и постараться разглядеть, не бросили ли они куда-нибудь сумку с подстреленной дичью. Я осторожно прошел за спинами тех, которые сидели лицом к окну, наклонился, будто у меня развязался шнурок, и заглянул под стол - никаких сумок там не было.
Зато, проходя мимо ружей, я быстренько глянул через плечо, чтобы узнать, с кем это моя мамка прячется за игровым автоматом. Глянул и тут же отвернулся, будто в меня выстрелили дробью из охотничьего ружья. Я бы ни за что не поверил, если бы кто-нибудь мне рассказал, но никто мне это не рассказывал, а я своими глазами увидел, что моя мамка сидит там с Дитером-фашистом!
Моя мамка с Дитером-фашистом! Я просто не сразу его узнал, потому что уже много лет не видел его без черного кожаного костюма и черных кожаных сапог. А сегодня он напялил на себя настоящий охотничий костюм - зелено-красную клетчатую куртку, зеленые штаны до колен, красные гетры, и зеленую шляпу с красным пером, заткнутым за красную ленту. Наверно, этот костюм достался ему по наследству от его дедушки-фашиста - не того, который отец фрау Штрайх и разводит форель в Крумбахе, а того, который жил у нас в Нойбахе и умер в прошлом году.
Хоть я боялся, что Дитер и мамка могут меня заметить, я не удержался, обернулся и еще раз глянул на Дитера. Морда у него была красная и довольная, - он, наверно, очень нравился себе в своем шикарном охотничьем костюме. И мамке он тоже нравился, - она поставила локти на стол и прямо налезала на Дитера своим белым мясом, торчащим из-под нарядной красной кофты, обшитой белыми кружевами. На столе перед ними тоже стояли пустые кружки, только было неясно, сколько из них выпил Дитер, а сколько мамка. Моя мамка может выпить очень много пива, особенно если ее кто-нибудь угощает. Во всяком случае, сегодня они оба выпили достаточно, чтобы не обращать на меня внимания, так что я мог пялиться на них сколько угодно.
Но мне быстро надоело на них пялиться, тем более, что охотники, продолжая громко петь, вдруг все разом поднялись из-за столов и гурьбой повалили в сортир. Я быстро отступил к двери и стал следить, как каждый из них, выходя из сортира, шел к пирамиде ружей, на ходу проверяя ладонью, застегнута ли молния на штанах, потом застегивал молнию, брал из пирамиды свое ружье и, спотыкаясь, двигался к выходу. И ни у кого не было никакой сумки - ни с дичью, ни без. Значит, точно: ни один из них даже не собирался ходить сегодня в лес, они с самого утра так и сидели тут, в 'Губертусе'.
Как только они вывалились из дверей к своему автобусу, припаркованному на стоянке перед входом, Эльза поднялась из-за стойки и скомандовала, не разжимая зубов, в которых торчала незажженная сигарета:
- Хватит любезничать, Марта! Иди, собирай кружки!
Мамка медленно вылезла из своего угла и, все еще не замечая меня, стала составлять кружки на поднос. Я попятился за бильярд, чтобы от нее спрятаться, но тут в 'Губертус' ввалились другие охотники. Я засмотрелся на них и, как всегда, споткнулся о бильярд и локтем смахнул со стола несколько кружек. В одной кружке осталось немножко пива и оно выплеснулось прямо на клетчатый пиджак Дитера, который как раз вылез из-за игрового автомата и направился в сортир. Дитер начал громко чертыхаться, и тут мамка заметила меня.
- Ты зачем сюда приперся на мою голову? - зашипела она, - Убирайся сейчас же!
Но я и не подумал убираться, а повернулся к ней спиной и пошел к автомату. Тогда она крикнула Эльзе:
- Ты не можешь выставить отсюда моего болвана? Он мешает мне работать!
Но Эльза сразу поняла, что я не мешаю мамке собирать кружки, а мешаю ей заманивать Дитера своими дурацкими рас- сказами. Поэтому она не стала меня выгонять, а только спросила:
- А деньги у тебя есть?
Я вытащил из кармана полную пригоршню монет и показал Эльзе. Она мельком посмотрела на мои деньги и сказала, не выпуская изо рта сигарету:
- Раз так, иди играй.
Зато когда мамка увидела, сколько у меня денег, она позеленела от злости и двнулась прямо на меня:
- Я запрещаю транжирить! Запрещаю! Я буду жаловаться! - орала она, - Он несовершеннолетний и неполноценный!
Я быстро сунул монеты обратно в карман, а Эльза пожала плечами и начала накладывать на расставленные перед ней тарелки картофельный салат и горячие сосиски. Мамка говорила что-то еще, но я уже ее не слышал: я вдруг почувствовал, как страшно я проголодался. Я положил на стойку бумажку в десять марок, которую дал мне вчера Ури, и сказал, не глядя на мамку:
- Пару сосисок с капустой. И шмальценброт.
Эльза взяла десять марок, повернулась к мамке и сказала:
- Можешь жаловаться, если хочешь. Каждый, кто платит, имеет право получить у меня сосиски с капустой, даже если он несовершеннолетний.
Мамка у меня совсем не дура, она сразу поняла, что сегодня Эльза меня не выгонит, - просто назло ей. Тогда она отстала от меня, молча поджала губы и пошла составлять кружки на поднос.
Я был очень голодный, а сосиски очень горячие и сочные, так что я не заметил, как Дитер вышел из сортира. Я только увидел, что он стоит на коленях возле моего стола и что-то ищет. Я сперва испугался, что он подстраивает мне какую-нибудь пакость, но он вытащил из-под стола птичку с красными крылышками и поднялся на ноги. В кулаке у него была зажата еще одна птичка - с зелеными крылышками. Он остановился рядом со мной и бросил красную птичку в стену за моей спиной. Я обернулся и увидел на стене большой круглый щит, на котором были нарисованы разноцветные кольца. Над щитом висел кусок белого картона, на котором было написано зеленой краской: 'Домашняя охота'. В верхнем углу плаката торчали красные крылышки, и только тут я понял, что это не птичка, а маленькая стрела. Пока я рассматривал щит и плакат, Дитер бросил зеленую стрелу, но не попал даже в плакат - стрела ударилась об стену и упала на пол. Мамка хихикнула, и Дитер сказал ей сердито:
