Хроники ближайшей войны

или аморальности, она скорей свидетельствует об остро переживаемом одиночестве: «Господи, ты один у меня!» (Л.Мочалов). А это посещает и плохих, и хороших.

То, как люди отвечают на вопрос о вероятном противнике,- тоже свидетельствует о наличии или отсутствии у них религиозного чувства. Самым симпатичным персонажам случается утверждать, что все теракты спланированы в Штатах, апологетами нового мирового порядка, которые и 11 сентября придумали только для того, чтобы ценой двух с половиной тысяч жизней ограничить собственную демократию. Я очень хорошо отношусь и к Андрею Кураеву, озвучившему эту версию в «Известиях» от 15 сентября в обширной и несколько экзальтированной статье, и к Михаилу Леонтьеву, который 14 сентября в «Рикошете» нес примерно такую же пургу, договариваясь даже до того, что и во время Второй мировой у нас с американцами не было никакого союзничества – «Там все было сложно». Непросто, наверное. В остальном у Кураева и Леонтьева почти ничего общего: Кураев ближе к варягам, Леонтьев – явный и недвусмысленный хазар, хотя не без выкрестовских всплесков варяжства. Принадлежат они, правда, к одному поколению – но ведь к тому же поколению принадлежит и Рыклин, свято верящий (или очень грамотно имитирующий политкорректную веру), что Россия платится сейчас за свою карательную политику в Чечне.

Это, кстати, тоже любопытный психологический излом: чт'о заставляет здравомыслящих людей – и не только Жистов, проживающих за границей, а и вполне московских публицистов – занимать в нынешние времена откровенно коллаборационистскую позицию? После «Норд-Оста» мне казалось, что это – всего лишь тонкое понимание того, где сейчас настоящая сила: бесстрашно противопоставляя себя власти, эти люди отлично понимают, что власть-то сегодня на самом деле слаба, а сила – там, на пассионарном Юге. Может быть, они надеются таким образом купить себе жизнь, когда явятся варвары; но такое объяснение слишком грубо. Либералы вообще благоговеют перед силой куда больше, чем так называемые силовики,- потому что в основе некоторых разновидностей либерализма лежит патологическая трусость; люди, вероятно, в детстве успели столкнуться с грубой и нерассуждающей мощью, отождествили ее с народом и теперь панически боятся, что этот народ когда-нибудь их сметет, а потому его надо выморить как можно быстрее и бесследнее. Для этого все средства хороши – и прежде всего энтропия. Когда собственного народа боятся больше, чем чужого,- это и есть коллаборационизм; многие в русской эмиграции искренне поддерживали Гитлера против большевиков, забывая славную пословицу (впрочем, кажется, Солженицын сам ее придумал) «Волка на собак в помощь не зови». Очевидно, некоторые персонажи в самом деле боятся отечественной государственности больше, нежели шариатской. Объясняется это тем, что с отечественной они уже сталкивались, а с шариатской еще нет. Один герой открытым текстом писал, что у демократии в России одна надежда – на чеченский террор. Ленин, у которого брата повесили, а самого в ссылку закатали,- тоже имел, наверное, основания рассчитывать на помощь германского генштаба в борьбе против отечественного государственного монстра. И я хорошо понимаю людей, которые боятся русской государственности больше, чем любой другой (американской или чеченской – уже не принципиально); «понимаю» здесь – значит почти «прощаю». Мне бы только хотелось, чтобы эти люди были более искренни и сразу заявляли о психологической подоплеке своей чеченофилии, чтобы облегчать тем самым задачу психополитикоаналитику.

Вернемся, однако, на другой фланг – к расколотым в свою очередь консерваторам, примерно половина которых искренне считает, что за «Норд-Остом» и Бесланом стоят Штаты и западный мир в целом, а половина – и я в том числе – думает, что нам противостоит общий враг сродни фашизму, и Россия становится объектом столь массированного террора лишь потому, что она наиболее слабое звено в этой цепи. Проще всего было бы сказать, что для определенного круга персонажей чеченцы лучше американцев – и лучше быть в потенциальном союзе с радикальным исламом (желательно против жидов), нежели в одном ряду с американцами хотя бы и против детоубийц. Это рациональное объяснение, но от истинной психополитологии оно еще далеко – ибо не раскрывает именно психологической разницы между двумя типами консерваторов. Здесь нам опять придется обратиться к аналогиям из времен Второй мировой. Недавно в России вышла чрезвычайно показательная книжка – так и расцеловал бы автора за откровенность: в рубрике «Великие противостояния» издательства «ACT» появилась лирическая монография Сергея Кремлева «Запад против России. Россия и Германия: путь к пакту». Это такой очередной наш ответ Суворову (не зря же настоящая фамилия автора – Брезкун), тоже конспирология, но варяжская. Вы наверняка уже угадали суть кремлевской (простите за невольный каламбур) теории: два могучих лидера, Гитлер и Сталин, должны были объединиться и окончательно извести Мирового Хазара, а также присущую ему демократию, но тут вмешалась подлая Англия и руками несомненного хазара Литвинова поссорила двух тевтонских по духу титанов. «Германия - традиционный геополитический союзник России»,- долбит Кремлев, не уставая повторять эту светлую мысль; «нас рас-ставили, рас-садили!». Потому что если бы не ссорили – то мы бы, объединившись, конечно, навели тут правильный мировой порядок, сплетясь в могучем объятии, как лимоновские Зигфрид и Манфред (для психопатологоаналитика представляет несомненный интерес еще и то обстоятельство, что в варяжском патриотическом дискурсе по-римски отчетлив гомосексуальный подтекст; не зря главный бард отечественной содомии Е. Харитонов так любил сильную государственность, хотя от нее и помер, да и сам К.Леонтьев был не вполне straight; когда-нибудь я это обосную подробно). Словом, если для коллаборациониста правозащитного типа свой народ страшнее чеченского, то для консерватора антиамериканского склада любой противник лучше американского. Это касается и Гитлера (в котором обнаруживается вдруг явственная симпатия к славянству и вообще тонкое понимание великой исторической роли России), и радикального ислама (который большинством почвенников вообще рассматривается как наш потенциальный союзник – и это неслучайно, поскольку именно Гейдар Джемаль написал глубоко арийскую по духу «Ориентацию – Север», и газета «Завтра» печатала его не просто так). Перевод стрелок с мирового терроризма на мировой глобализм осуществляется с единственной целью: как-нибудь этак при случае объединиться с мировым терроризмом, что Советский Союз уже и пытался делать в свои застойно-закатные годы: тогда Отечество было однозначно на палестинской стороне в долгой арабо-израильской битве, а террористы, в славной нашей традиции, рассматривались как истинные герои.

Опять-таки проще всего было бы сказать, что и с германским фашизмом, и с радикальным исламом русское почвенничество сближается по главному признаку: презрению к личности и преклонению перед толпой. Некоторые младотеоретики предпочитают называть такую позицию идеократической: жизнь, мол, ничто, идея – все. Хорошо зная этих идеократов, я как истинный психополитолог вижу, что идею они отождествляют с собой, а стало быть, вместо идеократии мечтают всего лишь о полноценной автократии. Русскому почвеннику подавай мир, в котором он был бы главным, а толпа бы знай себе внимала, так что презирается не личность вообще, а чужая личность. Своя же, чаще всего ущербная, для легитимизации и окончательного торжества нуждается в неоспоримой, авторитетной идее – так возникают идеократические утопии, замешенные чаще всего на идее личной мести или власти. Но и такое объяснение, боюсь, было бы оскорбительно и неполно – поскольку в русском почвенничестве случаются люди, вовсе не рвущиеся к власти и не презирающие личность. Уж как-нибудь Андрей Кураев или Михаил Леонтьев не тянут на полноценных идеократов, поскольку слишком для этого умны. Причина глубже. Разумеется, некоторое количество русских консерваторов предпочитает видеть в образе США врага номер один именно потому, что им кровно близки идеи арийского фашизма, гиперборейской избранности и исламского фанатизма; некоторым Божий лик видится не в отдельном человеческом лице, а в ревущей и бегущей толпе. Но утверждать, что все консерваторы таковы,- я никак не решусь: среди них полно приличных людей вроде двух упомянутых. Заподозрить Кураева в подспудной любви к исламу, а Леонтьева – в том, что фашизм ему ближе глобализации, не смог бы и самый упертый противник. Значит, дело все-таки в ином.

Кураев нам тут много поможет в силу своей откровенности; он давно и часто сетовал на то, что православие утратило подлинную пламенность, пассионарность. Зато у ислама ее более чем достаточно.

Существенная часть русского патриотического дискурса – в его наиболее цивилизованном варианте – как раз в этом и заключается: чтобы победить врага, мы должны стать, как он. И, если можно,- хуже. Чтобы победить их, мы должны стать ими. Переиродить Ирода. На их железную дисциплину ответить закручиванием своих гаек, на их фанатизм – своей кровожадностью, на их силу – своей сверхмощью. Ярким представителем такого мышления в русской традиции был Иван Ильин, чья идея противления злу силою вызвала когда-то такой лицемерный, почти коллаборационистский ужас у записного либерала Бердяева. Выбирать тут, однако, не из кого – все равно что сегодня выбирать между Леонтьевым и Политковской. Леонтьев, конечно, лучше: умней, честней. Политковская вообще не обсуждается. Нельзя добавлять страданий отравленному человеку. И Ильин в тридцатые годы был, на мой взгляд, интеллектуально честней Бердяева – ибо заботился о реальном положении дел, а не о своей репутации в кругу европейских интеллектуалов. Но и программа действий от Ильина устраивает меня очень мало – поскольку с чрезвычайной легкостью оправдывает диктатуру и вообще легко оборачиваема против собственного народа. Концепция противления злу силою хороша на уровне личного поведения, в драке с человеком, посягнувшим на тебя или твоих близких. Но как национальная стратегия она весьма опасна – именно потому, что очень скоро стирает грани между воюющими сторонами. По этой логике, непрерывно превышая врага, советская армия должна была перевешать половину Германии, а выживших сослать в концлагеря. Концепция Ильина слаба еще и потому, что преуменьшает роль духа в победе над врагом: настоящие победы – всегда духовные. Противника надо превосходить в презрении к жизни, в надежде на Бога, в благородстве – а вовсе не в хитрости, жестокости или силе; по большому счету концепция Ильина – не столько христианская, сколько готтентотская. Она сводится все к тому же: ваши убийцы подлецы, а наши убийцы молодцы. У некоторых современных патриотических авторов встречаются мысли об этом самом: чтобы победить мировое хазарство, надо стать немного хазарами – в смысле сплоченности, взаимовыручки и даже «невротизации детей» (читывал я и такую экзотику). Стало быть, чтобы победить радикальный ислам – надо вырастить своих шахидов. Видит Бог, когда три года назад я писал о том, что христианству нужны сегодня свои мученики,- я имел в виду совсем иное. Но в том-то и беда, что и православному Кураеву, и агностику Леонтьеву спасительной представляется равно антихристианская позиция: победить врага тем, чтобы стать хуже, чем он. Тогда как христианский взгляд на вещи заключается в том, чтобы стать лучше врага – и победить его этим. Лучше – значит умнее. Милосерднее. Дальновиднее. Не воспитать собственных фанатиков – а вырастить тех, кого фанатики не пугают. Собственно, победа в Великой Отечественной войне так и была одержана: русские научились воевать не хуже немцев, но во всем остальном – и прежде всего в сфере духа – превосходили их многократно. Это и называется «рукой сильнейшего духом противника», и такие победы одерживаются не «Альфой». Хотя унижать «Альфу» я вовсе не намерен – я хочу лишь сказать, что ее недостаточно.

В чем корень этого странного психополитологического феномена – желания любой ценой стать хуже врага,- я ответить пока не возьмусь. Может быть, все закладывается в детстве, когда побитый хулиганом интеллигент мечтает отрастить себе пудовые кулаки. Некоторые интеллигенты потом вырастают из коротких штанишек и понимают, что победить хулигана можно и без кулаков – его нетрудно превзойти в уме и великодушии, и это куда действенней. Остальные так и пребывают всю жизнь в пубертатной стадии – то есть мечтают превзойти крутого крутизной; в этом смысле радикальный ислам кажется им идеальным союзником, поскольку мыслит он именно в рамках бинарных оппозиций, упомянутых в предыдущем квикле. В этом – в желании быть ими - залог тайной и подспудной симпатии русских почвенников и к фашизму, и к исламу: мы должны стать такими же, только круче. То есть для истинного, откровенного почвенника мораль отменена в принципе: нет плохих и хороших целей, нет плохих и хороших средств. Есть наше и ненаше, триумф имманентности: наше мировое господство – хорошо. Их мировое господство – плохо. Родину предлагается любить на том лишь основании, что она наша (и с точки зрения психополитолога в этом тоже есть характерный психологический излом: всех конкурентов и оппонентов можно уничтожать по принципу ненашести – вот почему всех талантливых людей так старательно вытесняют в хазары, занимаются выяснением корней, а себя просят любить-жаловать на основании собственной этнической чистоты). И в этом смысле русско-исламская коалиция, направленная против Запада,- отнюдь не утопия. Ибо кто наш, тот и хорош. Вне зависимости от моего отношения к Западу – приходится признать, что для него такая парадигма пока неприемлема. Пока.

2004 год

Дмитрий Быков

Поющие в Чернобыле

В Чернобыльской тридцатикилометровой зоне теперь музей. Фирма «Чернобыльинтеринформ», существующая уже три года, организует поездки, посещение пустого города Припять, кладбища техники, смотровой площадки, откуда хорошо виден саркофаг на роковом четвертом энергоблоке. Там же, на площадке, можно посмотреть фильм о том, как этот саркофаг строили, как с вертолетов, с трехсотметровой высоты (ниже было не спуститься – труба) засыпали в жерло реактора тонны песка, как закрывали блок железобетоном, как эвакуировали людей. Есть здесь и трогательный, любовно сделанный макет саркофага. Он действующий – то есть не в радиоактивном, конечно, смысле, а сборно-разборный. Можно снять стенки и крышечку, и становится виден разрушенный энергоблок: трехсоттонная, бетонная крышка реактора, подскочившая после взрыва и вставшая на ребро; аккуратно выпиленные обломки и осколки, вырезанный из бумаги и оргстекла радиоактивный мусор… Картина катастрофы воспроизведена дотошно и наглядно. Помпея, одно слово. Рассматривать все это надо стоя, стульев