— Прочь! — взвизгнула она пронзительным, неестественным голосом. — Ни одного слова больше! Я не хочу слышать твоих наглых, циничных излияний! Сегодня же вечером я вместе с детьми уезжаю в имение к матери, и между нами все кончено! Все и навсегда!.. Довольно я мучилась и унижалась! Всему есть предел! Пора положить конец твоим надругательствам надо мной!..
Глаза Ольги Алексеевны снова сверкнули лихорадочным блеском, и лицо ее сделалось молодым и даже красивым. Окинув смущенного и подавленного Да-лецкого с ног до головы презрительным уничтожающим взглядом, она порывисто вышла из комнаты.
В тот же вечер Ольга Алексеевна вместе с детьми выехала из Москвы на юг, в имение матери.
XLI
Далецкий сидел в отдельном кабинете одного из лучших ресторанов Москвы вместе с известным музыкальным критиком Куликовым. Критик пользовался большим влиянием в среде артистического мира и не чужд был олимпийства, в особенности с тех пор, как В.В. Стасов в своих статьях признал его «здравомыслящим». Такое признание, да еще на страницах солидного толстого журнала, было своего рода крещением в «знаменитости».
И Куликов быстро стал подлинной знаменитостью с блестящей карьерой. Он занял в Москве видное положение, обрюзг, растолстел и в своих музыкальных рецензиях стал безапелляционно вещать непреложные истины.
С этими истинами считались не только артисты, но и все музыкальные рецензенты других московских газет и журналов.
Впрочем, в обыденной жизни знаменитый критик являлся простым, милым и потому вполне приятным собеседником. С ним хорошо было провести час-другой за бутылкой вина в товарищеской компании, пошутить, посмеяться и даже поговорить о «важных и тайных предметах».
Далецкий сидел, навалясь всей грудью на стол и тяжело подперев левой рукой голову. Куликов полулежал на мягком диване, заложив обе руки в карманы просторного артистического пиджака и, точно изнеженный, не в меру наевшийся кот, щурил подслеповатые глазки.
— Люди, дорогой мой, разделяются на две категории, — лениво и протяжно рассуждал он. — Одни не в состоянии надеть на себя какую бы то ни было маску и поэтому проявляют свою сущность, свое «я» лишь в исключительных случаях или… или в интимной, очень близкой компании. Поэтому во всех других случаях они молчаливы, скромны и почти совсем незаметны. Они, так сказать, всеми силами, во что бы то ни стало стараются стушеваться и в некотором роде напоминают улиток… Из этих людей появляются герои, сподвижники и вообще субъекты, лезущие на рожон и желающие пробить лбом стену. Это одна категория… Другая категория людей, составляющих большинство, к которому, между прочим, принадлежим и мы с вами, представляют из себя нечто противоположное… Они не в состоянии пробыть без маски даже в самой интимной, близкой компании. Маска — неотъемлемая принадлежность их туалета. С помощью ее они всегда и везде, при всяком удобном и неудобном случае стараются всеми силами казаться не теми, кто они на самом деле есть, а кем-нибудь во много раз лучше или хуже, смотря по обстоятельствам. Я знавал и таких, которые бесцельно и глупо взваливали на себя вину в самых несбыточных, подлых и омерзительных поступках, лишь бы этим возбудить к себе интерес… Понимаете ли, дорогой мой, человек сам по себе — ничто, тля. Ну, так дай-ка я встану на подмостки и надену маску героя, злодея, мошенника, циника, развратника — все равно!.. То, или другое, или третье, н-но… во всяком случае, более интересное, чем ничтожество и тля… Даже в интимной, самой закулисной, жизни такие господа не в состоянии обойтись без помощи маски! Даже, оставаясь наедине с самими собой, они драпируются в различные тоги и напяливают на свои богопротивные рожи те или другие маски… Первая категория людей из горделивой скромности и самолюбия, а может быть, и презрения перед «подлой гнусной чернью» скрывают свое «я», проявляя это святая святых только в кругу избранных… Vous comprenez, много званых, а мало избранных! Последняя категория людей уже давным-давно, со времен развращенного юношества, отчетливо и ясно осознала, что его «святая святых» превратилась в зловонную, помойную яму, а затасканное «я» представляет из себя не что иное, как гнойный, надоедливый прыщ… Одним словом, в глубине души своей эти люди совестятся самих себя!.. Согласитесь, что при таких обстоятельствах маска, какая бы она ни была, — единственное утешение!.. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»
Куликов вынул из кармана руки, приподнялся к столу, налил себе рюмку ликера, но неосторожно взял ее и ликер разлился по столу.
— А, черт!.. — пробормотал он с гримасой и, озлившись на себя, снова откинулся на спинку дивана и принял прежнее положение.
Далецкий задумчиво поглядел на критика и помотал головой.
— «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!» — произнес он звучным голосом, отчеканивая каждый слог, и снова помотал головой. — Именно «дороже»!.. — с необычайной уверенностью затем воскликнул он и, подумав, вдохновенно заговорил: — Я помню, когда-то в детстве рассказывала мне старая нянька сказки. Вечер, кругом тишина… Мать, по обыкновению, где-нибудь отсутствует… Отец лежит за перегородкой пьяненький. Помните, у Достоевского Мармеладов говорит: «А я лежал пьяненький»! Отец мой в некоторых отношениях напоминал этого самого Мармеладова. Мать же по музыкальной части промышляла, благодаря чему и я в консерваторию попал, и в настоящее время знаменитым певцом сделался, и ваших похвальных отзывов удостоился… Впрочем, не в этом дело! Я разбрасываюсь, ибо уже достаточно пьян… О чем, бишь, я начал?.. Да, да!.. Вспомнил! Так вот-с! Вечер, сидит старая нянька, воистину таковая была у меня!.. Не для картинности и красоты слога ее изобрел, а на самом деле была у меня такая нянька, хотя жалованье ей мои родители платили в высшей степени неаккуратно. Опять, черт возьми, сбился!..
— Ничего, продолжайте! — успокоительно заметил Куликов и зевнул.
XLII
— Рассказывала мне нянька сказки!.. — вдумчиво и старательно снова начал Далецкий. — Рассказывала о том, как за дальними синими морями, за теплыми водами жила-была царевна, такая красавица-раскрасавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Жила эта царевна, пила сладкие заморские вина и печатными пряниками закусывала. Тогда мне земля представлялась не в виде глупого приплюснутого шара, который во сколько-то дней кругом можно объехать, а скорее в виде необъятной, неизмеримой площади, в конце которой небо сходилось с землей, причем бабы на это голубое небо свои прялки вешали… Помните «Конька-Горбунка»? «И прялки на небо кладут»… К царевне-красавице я был довольно равнодушен, ибо половые потребности во мне еще дремали… Ну, а насчет сладких заморских вин и печатных пряников у меня большое вожделение было!
Страстно хотелось отведать и того и другого, в особенности печатных пряников. Даже во сне нередко эти пряники видел!.. Потом вырос, объездил всю Европу, побывал и в Америке; перепробовал всякие заморские и незаморские вина, печатные и непечатные пряники и… удовлетворения не почувствовал… Те вина и пряники, о которых рассказывала мне нянька в своих сказах и которые я так отчетливо и ясно представлял в своем воображении, а подчас и во сне видел, куда лучше, аппетитнее и заманчивее всех существующих на свете вин и пряников! Ибо «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Куликов.
Далецкий вздохнул и ничего не ответил. Куликов опять приподнялся и на этот раз осторожно и сосредоточенно налил себе рюмку ликера.
— Ну, а насчет заморской царевны не мечтали? — с усмешкой осведомился он, смакуя душистый ликер.
— Только теперь мечтать начал! — признался Да-лецкий и тоже усмехнулся своим грустным мяслям.
— Теперь?
— Да…
— Где же живет ваша царевна?
— Здесь, в Москве.
— Не очень далеко?
— Недалеко, но зато в неприступном замке Черномора, который околдовал ее блеском своих миллионов и приставил к ней неусыпную стражу…
— Тэ-тэ-тэ!.. Да не господин ли Рогожин этот Черномор-то?..
— Он самый.
— Значит, царевна — мадемуазель Лили Теплова?
— Да.
— Ну, батенька, тогда я должен сообщить вам пренеприятную новость… Ваша царевна при смерти. У постели ее поочередно дежурят чуть ли не все знаменитые доктора Москвы. У Лили Тепловой, как я слышал, нервная горячка!
Далецкий шумно поднялся со стула и, опершись руками о стол, посмотрел на Куликова мутными, осоловелыми глазами.
— Лили при смерти?.. — глухо пробормотал он, как будто не веря своим ушам.
— Так, по крайней мере, говорят доктора, — спокойно сказал критик, пожав плечами.
— Теперь я понимаю!.. Я все понимаю!.. — с трагическим отчаянием воскликнул Далецкий. — Так вот почему я до сих пор не получаю ответа на свое письмо!.. О, Боже мой, Боже мой! Лили может умереть, и я не увижу ее! Нет, я должен сейчас же к ней ехать! Что бы ни ждало меня там, но я сейчас же отправлюсь туда…
Куликов посмотрел на свои карманные часы и тихо, почти беззвучно рассмеялся.
— Сейчас, во всяком случае, вы туда не поедете! — возразил он. — Теперь половина первого ночи, а в такое время ни в один порядочный дом вас не пустят! Vous comprenez, mon cher? Не пустят! А если вы под влиянием Бахуса и проявите свой строптивый характер, то вас вежливо, но энергично препроводят для надлежащего вразумления в участок и познакомят там с правилами житейского общежития!..
Далецкий тяжело опустился на стул и подпер голову руками.
— Вы правы… — в раздумье произнес он. — Надо ждать утра… Но, Боже мой, какую мучительную ночь проведу я в ожидании этого утра!..
— А вы успокойтесь! Во-первых, доктора, по всему вероятию, врут, что им в высокой степени свойственно… А во-вторых, большую часть ночи мы скоротаем вместе и даже в довольно приятной компании. Сейчас спектакль уже кончился. Многоуважаемая Марья Сергеевна Холмская скинула с себя одежды вероломной Далилы и, превратившись в обычную вероломную женщину современного века, скоро приедет сюда и прольет целительный бальзам на вашу страдающую душу.
Едва только успел Куликов докончить этот шутливый монолог, как двери кабинета распахнулись, и на пороге показалась Холмская, а следом за нею самодовольный и сияющий Жорж под руку с опереточной певичкой Лариной, или попросту Дусей, как звали все ее благоприятели, которых она также в ответ величала «дусями».
До четырех часов ночи время было проведено шумно и весело. Далецкому пришлось не только затаить скорбь, но и безостановочно пить ликеры и шампанское, а затем проводить Холмскую домой. Больше провожать было некому. Жорж отправился с Дусей, а критик до того опьянел, что едва ворочал языком.
— Может быть, зайдешь ко мне на часок-другой, по старой памяти? — кокетливо предложила Холм-ская Далецкому, выскочив из пролетки лихача к подъезду своей квартиры.
Пьяный Далецкий согласился и, расплатившись с извозчиком, покорно пошел следом за своей прежней любовницей. Он не слишком хорошо помнил, как очутился в ее постели.
И когда затем, еще более опьяненный ее порывистыми жадными ласками, он держал ее в своих объятиях, то скорбь и тоска по Лили как будто потускнели и сгладились в его сердце.
