XLV
Лили долгое время находилась между жизнью и смертью. И только через две недели наконец наступил благоприятный кризис, и после продолжительного покойного сна к больной возвратилось сознание.
Рогожин провел немало бессонных ночей, то дежуря вместе с сиделкой у постели Лили и тоскливо прислушиваясь к ее бессвязному бреду, то в отчаянии и страхе расхаживая целыми днями по пустой зале в ожидании очередного приезда доктора. Он почти забросил все служебные дела, не отвечал на деловые письма и даже ни разу не заглянул на фабрику и в банкирскую контору.
Все его помыслы и чувства всецело были сосредоточены на Лили. Любовь к этой женщине властно захватила его и сгладила в его душе следы всякой обиды и горечи по поводу ее рокового признания. Рогожин искренне готов был все простить Лили и все позабыть, лишь бы она осталась жива.
Такой привязанности и любви он еще ни разу не чувствовал ни к кому в течение всей своей жизни, и если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал Павлу Ильичу, что он способен на такую любовь и привязанность, то он рассмеялся бы в лицо этому человеку.
Он всегда считал себя чуждым какой бы то ни было сентиментальности, а ко всем женщинам относился гордо и пренебрежительно. «На свете нет и не может быть такой женщины, которая заслуживала бы сильного чувства со стороны мужчины, — часто говорил он во время задушевных бесед в мужской компании. — Женщина всегда была более низшим существом, и пройдет много веков, прежде чем она достигнет уровня мужчины. Все толки о женской эмансипации, о даровании женщинам тех или других прав — вздор и нелепость! Веками женщина играла роль наложницы и рабыни, целые века принижали и развращали ее, атрофируя в ней способность мышления и самостоятельность, и вот, когда женщина вполне выродилась в самку с птичьим мозгом, вдруг начались толки об эмансипации!..»
Иные охотно соглашались с Рогожиным, другие горячо оспаривали его. Но Рогожин твердо стоял на своем, пока… судьба не столкнула его с Лили.
Зато теперь он не побоялся бы открыто признать себя побежденным и рабски склонить перед Лили властную и гордую голову. В лице Лили Рогожин как бы получил отмщение за всех поруганных и приниженных им женщин.
Лили, исхудалая и бледная, лежала в постели с полузакрытыми глазами и рассеянно слушала, что говорила ей сиделка. Это была полная, пожилая женщина с добродушным лицом и выпуклыми, вечно изумленными глазами. Ко всему на свете, даже к собственной судьбе, она относилась лениво и равнодушно. Поэтому никакие капризы больных не могли нарушить ее душевного равновесия. Она невозмутимо исполняла свои тяжелые обязанности, с пунктуальностью автомата поправляя и меняя компрессы, подавая лекарство и не смыкая глаз иногда целыми ночами.
У постели Лили сиделка провела две недели, и к выздоровлению больной отнеслась так же безразлично, как отнеслась бы и к ее смерти. На глазах сиделки так много выздоравливало и умирало людей, что это уже не производило на нее никакого впечатления. Для нее важно было лишь то, что с поправкой или уходом в мир иной очередного больного завершались ее обязанности, и, получив свои деньги, она возвращалась домой в тесную и сырую квартиру из двух полутемных комнат в полуподвальном этаже. Там вместе с нею жила ее незаконнорожденная чахоточная дочь, зарабатывающая гроши шитьем юбок для магазина готового платья.
Об этой дочери сиделка вяло и монотонно и рассказывала Лили. Когда в спальню вошел Рогожин, она сконфуженно замолчала.
Лили встретила Павла Ильича радостной улыбкой и приветливо кивнула ему.
Рогожин подошел к постели и, наклонившись, тихо и осторожно поцеловал ее в лоб.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — с нежностью в голосе спросил он.
— Мне совсем хорошо! — ответила Лили и снова улыбнулась.
Большие глаза ее за время болезни сделались еще больше и темнее. Выражение их стало задумчивым и скорбным.
Вглядевшись в эти глаза, Рогожин невольно почувствовал грусть и невыразимую жалость к дорогой и бесконечно милой ему женщине. И вдруг вспомнил тот вечер, когда после тяжелой, мучительной сцены Лили заявила, что если бы не случилось того, в чем она призналась ему, то она никогда бы не полюбила его: «Вы, мужчины, часто говорите, что готовы какой угодно ценой достигнуть любви женщины, которая поразила ваше сердце… Неужели та цена, которой ты достиг моей любви, слишком высока?»
Память Рогожина отчетливо и ясно восстановила эти слова Лили, и он вздрогнул. Теперь для достижения любви Лили никакая цена не казалась ему высокой. Он охотно согласился бы перенести какие угодно муки и страдания, лишь бы сохранить любовь этой женщины.
Павлу Ильичу страстно захотелось тотчас же, немедля сказать об этом Лили, но его смущало присутствие сиделки. И он только осведомился, принимала ли она лекарство.
— Да, да! — весело ответила Лили. — Доктор велел мне докончить эту микстуру.
Рогожин просидел у постели Лили около часа и, снова поцеловав ее, уехал.
Спускаясь к поджидавшей его карете, он строго-настрого приказал Берте не передавать Лили без его ведома каких-либо писем и ничего не говорить ей о приходе Далецкого.
— Если же этот господин еще раз явится сюда и будет требовать и настаивать, чтоб его допустили к барыне, то пригрози ему дворником и городовым! — грубо добавил Рогожин.
Он уже посетил ближайший полицейский участок и договорился с его начальником, подкрепив свою просьбу несколькими золотыми империалами, чтобы стражи порядка позаботились о покое больной молодой женщины.
— Не извольте беспокоиться, — на прощание козырнул Рогожину полицейский офицер. — Если названный вами хулиган попытается прорваться в ту квартиру, я его на денек помещу в холодную, чтобы остудил свой пыл.
XLVI
Ни на другой, ни на третий день после грубой сцены с Рогожиным, Далецкий не поехал к секундантам. Желание вызвать Рогожина на дуэль хотя и не исчезло в нем вовсе, но значительно потускнело. Страх за собственное существование удерживал Далецко-го от решительного шага в этом направлении.
«Раз я приглашу секундантов, то уже нельзя будет отказаться от дуэли, — думал Далецкий. — Волей-неволей придется драться с Рогожиным. А я между тем не умею даже как следует держать пистолета в руках!.. Надо прежде выучиться стрелять, а затем уже вызывать на дуэль это грубое, невоспитанное животное».
И, купив щегольской пистолет, Далецкий начал учиться стрелять в цель. Местом для этого он выбрал кабинет, через плотно запертые массивные двери которого звуки выстрелов почти не проникали в другие комнаты. На стену он повесил фотографию Рогожина, вырезанную из старой газеты, и методично пускал в эту мишень пулю за пулей. Когда на бумажном лице заклятого врага появлялись дырки, это вызывало бурный восторг стрелка, воображающего, что он и в самом деле всадил свинцовый заряд в ненавистный лоб соперника. Кроме того, чтобы при стрельбе его правая рука не дрожала, Дмитрий Николаевич приобрел массивную железную трость и ходил только с ней, с удовольствием ощущая, как кисть становится сильнее.
В течение недели Далецкий настолько набил руку, что без промаха попадал на расстоянии 10–12 шагов в маленькую фотографическую карточку.
Желание отомстить Рогожину за оскорбление не оставляло Далецкого, а уверенность в меткости стрельбы в значительной степени ослабила страх за свою жизнь. «Я, конечно же, пристрелю его, после чего мое положение в обществе несомненно улучшится. Во все времена удачливые бретеры пользовались особым уважением мужчин и успехом у дам. Никто не рискнет манкировать в общении с человеком, способным с улыбкой стоять под неприятельским пистолетом и с одного выстрела решать любой конфликт».
Единственное, что смущало Далецкого, так это то, что со дня полученного оскорбления прошло уже две недели. Появление у Рогожина через такой промежуток времени его секундантов могло вызвать иронические замечания и насмешки по поводу того, что не слишком ли поздно решил оскорбленный артист требовать удовлетворения?
Может, лучше добиться нового столкновения с Ро-гожиным и, если возможно, нанести ему прилюдно жестокое оскорбление, чтобы он сам вынужден был требовать дуэли. В этом случае Далецкому, по законам дуэли, достанется право первого выстрела и он, конечно же, сразу решит все дело, выбив пулей противнику мозги или прострелив ему сердце.
Случай помог этим планам реализоваться. Возвращаясь от Лили, Рогожин обыкновенно заезжал поужинать в ресторан к французу Сердану. Здесь уважаемого предпринимателя хорошо знали и всегда встречали с особым почетом. Садился гость за один и тот же отдельный столик в общей зале и, поужинав и выпив полбутылки красного вина, тотчас же уезжал домой спать.
Далецкий узнал об этой привычке своего врага случайно от одного из знакомых и тут же решил устроить засаду на «кабана». Приехал он в ресторан прямо из театра, вместе с музыкальным критиком Куликовым. По дороге, трясясь в извозчичьей коляске, певец тщательно продумал, как именно подколет «зверя», чтобы спровоцировать его на атаку. При этом Далецкий чувствовал себя маршалом, задумавшим хитроумное сражение, и одновременно бесстрашным охотником, выследившим опасного хищника и отправляющимся затравить его.
«Как и все дельцы, Рогожин лишен воображения, примитивен и упрям, и, если причинить ему боль, он непременно тут же бросится на меня и останется только захлопнуть приготовленную ловушку», — высокомерно размышлял Далецкий, представляя банкира в роли тупого животного, а себя — тореадора, легко уворачивающегося от направленных на него рогов.
Еще в дверях увидав Рогожина, который, успев уже поужинать, лениво прихлебывал вино и слушал оркестр, Далецкий решительно направился в его сторону и занял стоявший рядом пустой столик.
Увидев артиста, Рогожин вначале густо покраснел, а потом притворился, что не обратил на его появление никакого внимания. Но Далецкий видел, как лицо его заклятого врага стало будто каменным и как выступили синие вены на его висках. Несомненно, Рогожин, внешне сохраняя видимость спокойствия, внутри напоминал кипящий котел. Довести его до эмоционального взрыва было очень легко. Далецкий вдруг подумал о том, что никогда не слышал, чтобы Рогожин в прошлом дрался на дуэли. А поэтому оставалось тайной, как он поведет себя в критической ситуации, ведь нередко случается, что человек с внешностью льва превращается в зайца, когда судьба начинает грозить ему смертью.
«А что, если, когда дело дойдет до реальных пистолетов, Рогожин и впрямь перетрусит и между долгом чести и жизнью выберет второе?!» Воображаемый вид гордого барина, на коленях выпрашивающего у него, Далецкого, прощение, вызвал в душе артиста такое веселье и приступ боевитости, что Дмитрий Николаевич окончательно избавился от всяких опасений за свою жизнь и дальше уже вел себя, как гусар-забияка.
Потребовав водки и заказав ужин, Далецкий развязно развалился на стуле и нагло уставился на Рогожина злыми и возбужденными глазами. В его взгляде читались и самые яростные оскорбления, и уничтожающая ирония. Вскоре окружающие стали обращать внимание на столь вызывающее поведение модного оперного певца. Многие, зная о конфликте двух известных персон, с острым любопытством ожидали продолжения бесплатного спектакля.
Рогожин в продолжение нескольких секунд спокойно выдерживал этот взгляд, но затем смутился и еще больше покраснел. Отодвинув от себя недопитое вино, он шумно встал с места и хотел было уйти. Но Далецкий тотчас вскочил, чтобы загородить ему путь к отступлению.
— Мне надо вернуть вам некий долг!.. — с вызовом, нарочито громко, чтобы слышали окружающие, произнес он. — Или вы предпочтете долгу чести бегство с поджатым хвостом?
Рогожин смерил его презрительным взглядом.
— Не слишком ли поздно вы обнаружили у себя зачатки чести, господин шут? — насмешливо спросил он. — С тех пор как я хотел преподать вам палкой урок вежливости, прошло уже две недели…
