поправее, где стоит чагодуйский вокзал, словно свистнул в два пальца и махнул белым платком чернобородый, черного-ловый кучер Василий, когда клубом выпустил пар большой паровоз, уставивши на свинью два огненных глаза, она на всем скаку остановилась, уперлась в землю пятаком, а Зайчик на спине у нее не сдержался и кувырком через свиную башку полетел на траву.
Свинья словно в землю врылась ногами, смотрит на Зайчика и будто ехидно смеется, собравши под зобом морщины в гармошку и завязавши их возле рта в смешной узелок. Показалась эта улыбка Зайчику очень похожей на то, как Пенкин - был случай такой смотрел на него, когда Зайчик кланялся Пенкину в ноги,- смотрит свинья, как живой человек, только вот сказать словами не может.
Взял Зайчик палку с земли и запалил ее в пятачок.
* * *
Скучно стало на душе и безотрадно.
Все мутит перед глазами, будто кто с глаз уносит на руках запеленатый в туманный саван мир, уснувший вещим под звездами сном.
Мир нелюдим, и никого в мире теперь не осталось.
Клаша уплыла на облаке розово-крылом в иной неведомый край: нет ей теперь возвращенья, и к ней тоже нигде нету дороги. Не в этом же красном вагоне, похожем на старый сундук на колесах, догнать можно опять навеки уплывшее счастье.
Его и на Петровой тройке уже не догнать.
Да и тройку теперь не догонишь: гикает Петр Ереемич по дальним полям, проезжает шажком по темному лесу, пока в приказе строчат за бумагой бумагу и на бумаге под Каинову печать льют красную кровь сургуча.
В стороне от Чагодуя заря, словно сидит там середь поля, по дороге в Чертухино, у кочки на корточках в новом нагольном полушубке пастух и коротает ночное, грея возле костра захолодев-шие руки.
Поклонился Зайчик заре, словно простился с родным человеком, и встал на приступок вагона.
Ручка от двери обожгла Зайчика холодом, распахнул он дверь и вошел в сундучную темень вагона: стояла лавка, как свинья, расставивши ноги, в окно глядела зеленая заревая звезда, и в углах уж залег сумрак, тяжелый и плотный, от которого словно рябило в глазах, как рябит в них, когда смотришь в темную воду.
- Сяду в вагон, а там будь уж, что будет!
Зайчик на лавку прилег, зарыл голову в руки и сразу от земли оторвался и покатил в сундуке на колесах; колеса затарахтели, отбивая однообразный настойчивый счет, как будто вся жизнь теперь в одном колесе, и если колесо со счету собьется, то и жизнь сама, и колесо, и все вместе с ним полетит в черную прорву, и будешь лететь так быстрей, чем птица летит, быстрей, чем жадный зверь догоняет добычу...
Качается красный сундук.
Качается все в голове, откроешь глаза на минуту, и потолок под ногами; вентилятор - словно в преисподнюю ход, закрыт до часа чугунною крышкой, и Зайчик уж будто не на лавке лежит, а лавка сама забралась на Зайчика и давит его своим брюхом.
- Крышка, видно, всему...
Вспомнилось Зайчику вдруг: молельня, лампадный сумрак в молельне, из углов святые смотрят, поблескивая ризами в синем свету, на правом клиросе Клаша стоит в белом платье, с черемухой в дрожащей руке и не смеет на Зайчика оглянуться... на левом сам Зайчик... у него тоже захолонуло в сердце, и двери с улицы щелкнул замок, ушел теперь Андрей Емельяныч, и Зайчик и Клаша до зари... одни, с глазу на глаз до утра, когда придет Пелагея и осыпет их хмелем и напоит свяченой водой.
Может быть, надо бы, может, не так, собраться с духом, подойти к Клаше, взять из рук черему-ху, тронуть чуть за руку и клашиных губ коснуться губами, взглянуть в глаза и сорвать очарованье и тайну... в глазах же плывет золотой венец, кажется он Зайчику столь несбыточным и чудесным, что как-то чудно, что положил его Андрей Емельяныч на полку после венчанья, завернувши в простую холстинку... а может так лучше... так вот простоять до зари, не отрывая глаз со страницы, на которой раскрыта на подставке непонятная книга: на книге сбоку застежки, на желаньи отныне запрет, но в душе радость и свет... радость и свет...
А теперь... страшно... так страшно!
Страшно открыть глаза, еще страшнее закрыть.
Закроешь, и вот летишь, но только не кверху, а вниз, куда и лететь-то нельзя, куда можно лишь провалиться: пусто под притаившимся осенним небом, страшно в черной, бездонной утробе земли!
Кажется Зайчику, что это не лавка под ним и на нем, а Колыгинская полуторасаженная свинья, вскочившая с ним и за ним в вагонный сундук. Только закроет глаза, а пятачок у самого носа, у ссохшихся губ нижняя свиная губа, и на губе висят ниточки от бардового пойла и хлебные крошки. В руках Зайчик чувствует ноги, холодные копытца крепко жмут ему пальцы, а на животе такая черная тяжесть, что лучше умереть, чем шевельнуться.
Плюнет Зайчик в губу и все пропадет на минуту, откроет глаза, потолок завертится внизу, как карусель, а пол кверху привскочит, и вагонные лавки на нем все кверху свиные ножки поднимут.
- Крышка,- думает Зайчик, пришедши в себя на минуту.
И снова сами слипаются веки... гонит ветер мир перед глазами, как всадник коня.
У коня такая ж метельная грива, как на Клашиной шторе, только на коне теперь сидит моло-дой Колыгин, на нем золоченый камзол, в руке сияет у него на ладони, как амулет, неразменный рубль, за который можно какое хочешь счастье купить, от любой беды откупиться, потому-то со всех концов и сторон стаями летят лебедицы и крыльями машут и, клювы раскрывши, кричат:
- Слава! Слава! Слава!
...И среди лебедиц быстрее всех несется белая лебедь, на маковке с белой короной,- теперь похожа она на прежнюю Клашу.
Замирает у Зайчика сердце, заходится дух, а рядом сидит большая свинья, чешет брюхо копытом и умно так глядит ему прямо в лицо, оскаливши зубы.
- Нет, не уснешь... не уснешь!..
Зайчик привстал и прижался к окошку...
Так кончилось у Зайчика с Клашей венчание в свете и духе!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ОБРАЩЕННЫЙ МИР
За окном ветреная листопадная ночь.
То ли гремят под вагоном колеса, то ли ветер, согнавши опавшие листья к дороге, крутит и вертит их и загибает в листвяные колеса и катит за колесом колесо по дороге, наполняя осеннюю темь шипом, гуком и приглушенным звоном.
И Зайчику жутко, что сейчас нет около него никого, и хорошо, что никто не увидит и не узнает, как больно ему и как ему сейчас тяжело.
Уселся Зайчик половчее на лавку, по телу мурашки ползут, свесил он ноги, и показалось ему, что сапогом он за что-то задел и в чем-то запутался шпорой.
Нагнулся Зайчик, руку вниз протянул и со шпоры отдел - не поймешь в темноте - то ли хвост, то ли клин от люстриновой юбки. Похолодела с испуга сначала рука, а потом показалось занятно, кто это под лавку, где Зайчику казалось, что нет никого, забился и так присмирел, что ни разу не чихнет от подлавочной пыли и не шелохнется, чтоб на другой бок перелечь...
Потащил Зайчик за полу или подол, казалось, тащил его долго, а ему все не видно конца.
Пощупал Зайчик на руку и к окну поднес, чтоб на звездном свету разглядеть, видно поповский люстрин, и по всему тоже видно, что это не юбка, а ряса...
- Дьякон,- подумал Зайчик,- никто, кроме него, сюда не забьется.
- Дьякон! - Зайчик шепнул и крепко дернул за рясу.
В ответ кто-то чуть-чуть шевельнулся.
- Разве не вы это здесь, отец, дьякон? - громче Зайчик сказал.
- Нет, это... я!
- Ну, так и есть: дьякон с Николы-на-Ходче!..
- А вы... это кто?..
- Я,- говорит Зайчик, хотелось ему соврать, да самому страшновато, я-то... я Зайцев, Микалай Митрич, чертухинский эауряд...
- Эвона,- радостно вскрикнул дьякон под лавкой,- гора, значит, с горой!
Зайчик от этого вскрикнул, выпустил полу, а дьякон зашевелился, застучал затылком под лавкой, рукой заскребся по полу, как мышь под сусеком, и скоро села рядом с Зайчиком большая оглобля, головы на четыре Зайчика выше, на верхушке широкая шляпа, под шляпой висит борода, которая даже и в темени кажется рыжей, и на ноге большенный, как окоренок, сапог...
- Гора, значит, с горой,- дьякон гудит, запахнувши рясные полы,- в Питер, значит, все же решили...
- Пожалуй... а вы, отец дьякон... как попали сюда?
- Кондуктор упрятал, сказал, что этот вагон будет в составе.
- В составе?..
- Да, питерский поезд... Я ведь вам говорил, что вместе поедем?!
- Да: я компании рад,- хмуро Зайчик ему отвечает...
- Ну, господин охвицер, много я здесь под лавкой продумал: решил, что об этом таком даже и думать больше не стоит... голову зря забивать!..
- О чем?..
- Да все о том же: есть Бог или нет, и почему я в бога не верю...
- Да это вы, отец дьякон, больше все спьяна ..
- Пьян, да умен, знаешь... почему дьякон водо-святный крест пропил на самую Пасху?.. Что он жулик какой или вор?.. Что он не мог бы пропить свою рясу... Почему именно крест - первый вопрос?..
- Почему?..- улыбаясь, Зайчик спросил.
- Да оченно просто: потому что он больше не нужен... а ряса... у меня старые рясы супруга режет на юбки...
- Выходит: все в пользе?
