Я его так уважал…
Я любил убегать к живому Михееву из этого мира. Алексею Алексеевичу так и не удалось вывесить звездный флаг над нашим далеким городом, где давно забыли о небе, но любили рисовать красные звезды, где царило бесцарствие. Но Михеев не огорчался, на его двери в обсерватории значилась надпись: 'БЕЗ ДУШИ НЕ ВХОДИТЬ!' Правда, эта надпись изрядно обожжена спичками любопытных, исцарапана прохожими…
Мне пришло письмо от Геннадия Филипповича Жирова, тоже отпетый любитель, в котором написано о смерти Михеева…
Но сейчас Михеев был жив, и он суетился у своих телескопов, налаживал их, корректировал оси, менял, будто патроны, окуляры, заряжал их в металлические трубки…
Вике очень понравилась Луна: ее поверхность в прожилках каналов, в чешуе кратеров, а свет у Луны — дивный, точно свет Вселенского холода и равнодушной печали. У меня таилось чувство какого-то ожидания…
Я уже несколько раз занимался дыханием Астрала, я заботился о разжигании всех цветов радуги…
И теперь я постоянно ощущал некоторое жжение на затылке и теплые струи и волны в позвоночнике. Что-то должно неминуемо очень скоро произойти…
Я торопил события, пребывал в желаниях…
Я видел, как уже горел бикфордов шнур моего терпения и светлячок его огонька, жужжа, будто пчелка, приближался к одинокому бруску динамита, на котором лежал мой букет чувств, завернутый в мысли прежних устоев. Я ожидал взрыва. Оксанка, замечательная девочка! Мне нравилось это маленькое существо в спортивной шапочке и модной крохотной куртке, наверное потому, что оно было частью Вики. Алексей Алексеевич человек тяжеловесный, медлительный, умел долго думать, но основательно работать. На вид крупнолицый, скуластый, краснощекий, широкоплечий, высокий, но мягкий и слабохарактерный. Звезды, еще до нашего прихода под купол, проявились на небе и теперь мерно блистали. 'А может, Михеева не стало потому, что я начал уходить в другое? А может, потому, что я стал уходить в другое, — не стало Михеева?..' — думал я.
— Наташа!.. Я не вижу тебя…
— Я рядом, совсем близко, протяни руку…
— Где?.. Где ты?.. — я ласково ощупывал воздух, но ничего не чувствовал и щурился.
— Вот моя рука, Сережа…
И тут, в своих ладонях, я ощутил мягкую тяжесть прозрачного пространства.
— Господи!.. — воскликнул я, — это твоя рука, Наташа!.. Как я хочу тебя видеть, милая… Не ощущать, а видеть!.. Живую и близкую…
— Я тоже этого хочу, Сережа, — и Наташа заплакала, словно тайком, но всхлипы, теплые всхлипы выдавали ее.
— Не плачь… Зачем же ты меня расстраиваешь… Не плачь, — умолял я и слышал все же всхлипы.
— Боже мой! Сережа!.. — всхлипывала Наташа. — Я ничего не понимаю, и мне опять становится страшно…
— Не бойся, ничего не бойся. Я же рядом, иди, я обниму тебя…
Я стоял, не в состоянии сделать хотя бы полшага навстречу Наташе!
— Что это?! — воскликнул я, обнимая Наташу.
— Это малыш, — прошептала она.
— Малыш… — ласково повторил я.
— Да… — мягко всхлипнув, отозвалась Наташа у моего плеча.
— Но он… — только и сказал я.
— Это девочка, наша девочка, Сережа…
— Это… моя дочь?…
— Да… Она сейчас уютно спит.
— Дай… Я подержу ее…
Мое дыхание прерывалось от счастья: отец… я отец…
Я держал на своих руках, в целом свете, единственного ребенка! Моя душа отливала золотистым блеском радости, и моему сердцу стало очень жарко в груди, оно будто ласкалось к невидимой девочке…
— Как ты ее назвала? — тихо и нежно спросил я. Наташа не отозвалась, и я испугался!.. 'Что же я буду делать с невидимой девочкой, она погибнет!..'
— Наташа! — снова громко и взволнованно позвал я.
— Тише, — послышалось рядом, — ты разбудишь малышку.
— Почему ты молчала, Наташа?
— Я еще не назвала нашу девочку.
— Можно назвать ее мне? — шепотом попросил я.
— Мне это будет приятно.
— Так пусть же торжествует все на свете… Я назову ее Сабина, можно?..
— Сабина… — повторила Наташа.
— Ты недовольна? Коль нет — скажи.
— Нет… Напротив. Мое все то, что и твое. Я рада.
— Приблизь ко мне свои губы, Наташа. Я тебя поцелую.
— И я тебя тоже поцелую… Вот мои губы, Сережа…
— Семья моя, родные вы мои, — я обнял Наташу, стараясь не разбудить малышку Сабину, мою доченьку, и я целовал, целовал невидимое, но родное: Господи… Господи… Господи…
Пока мое в движенье тело: могу трусливым быть и смелым, могу один ходить, с толпой, — но только не самим собой! Пока в движенье только я, с последней мысли острия, вспорхнув, — я к образам причислен, — тогда я только вижу мысли! Пока мое в движенье тело — я нахожусь своем без дела!.. Бездвижно тело, — бытия простор! — В движенье только я!..
Карабкаются в гору мысли, — до неба дотянуться б им!.. Порой над пропастью зависнут, а там, внизу — бездонный дым. А там, внизу — простор безумства, без крыльев — смерть… Я так раним. По краю ходят мысли, чувства. Но только б не сорваться им!..
Осторожно — чувства пламенные… Суть надежно — чувства каменные! Их слагают только праведники, воздвигают, будто памятники! Безмятежно, все они вдалеке… Сердцу нежно и душа налегке!
Приму себя за постоянство, опорной точкой бытия, и размышлениям пространства молитвенно придамся я… И то, что было неподвластно, недосягаемо извне: понятно будет мне и ясно. Все под рукою, как во сне…
Весь, беззвучно, предаюсь я пению! Осветляют душу только тьмой. Поклоняюсь только вдохновению: каждый выдох, вдох учитель мой… Чтобы распознать просторы гения, осознавши скованность свою, для души беру уроки пения: душу в целый космос распою!
Невежество я в людях презираю, бесстрастен к проявленьям чувств людских, но я с великой нежностью взираю на их тела, на все одежды их… За что себя мы привязали к телу? — Желания огромно разогрев, которые так часто оголтело, не исполняясь, будят жадный гнев!.. Желания, как стая волчья, — страсти! Мы наслаждаться чувствами хотим!.. Голодного желанья лязг порождено лишь телом, — только им… Такие вот невежества приметы, — желанные телесные тиски! Я в людях презираю только это, бесстрастен к проявленьям чувств людских!.. Но как прекрасны тело и одежды! — Они, как воплощенье Божества! И я на них гляжу бесстрастно, нежно, как на судьбу земного естества…
Ты властительно — терпенье! Топчут пусть тебя они: то ли люди, то ли тени, только ты их не гони! Расстелись в покорстве лести. И от смеха и от слез топчутся они на месте на твоей ладони грез… Не гони их, что убоги! Зря на них не сквернословь… Ведь твоя ладонь им строго ограничила любовь! Ограничила пространство, мысли, долю, суету. И они смакуют пьянство, дружбу, драки, красоту! То ли тени, то ли люди: шаг с ладони, и конец! Чувства, помыслы им судьи; Бог — верховный образец… Столько о земном остроге понаписано всего! Но ничто о Боге, о терпении его…
Я в людей влюбленный нелюдим, я теперь живу совсем один. Вещи, люди — мыслятся вокруг, — словно вечность разомкнула круг!.. Мир, как настроение мое, моего сознанья бытие…
Здравствуй, Сергей! Привет тебе из нашей столицы!
Ты знаешь, невероятно, как много впитал я в себя за время учебы, а точнее, пребывания в Москве! Сережа, я теперь имею множество друзей. Среди них артисты, поэты, писатели, даже ученые…
Но это все, как говорится, столичные издержки! Шутка, конечно, но, главное, действительно не в этом. О занятиях я и не говорю: они протекают более или менее успешно.
Основное мое известие для тебя в том, что я возникаю по-новому, совершенно другим человеком, и происходит это благодаря одной удивительной организации, в которую я не так давно вступил! Они — солнечные люди, Сергей. Я сказал бы даже: солнечные зайчики среди многих и многих теней!.. Ну-ка, попробуй отгадать: что это за организация?..
Ты говоришь: 'Металлисты'? — Нет! — 'Память'? — Нет! 'Баптисты'? — Опять — нет! И ты конечно же задумался: 'Тогда кто же!' Отвечу: кришнаиты! Да, да! Именно так! Я предчувствую: в недалеком будущем все изменится, все будет по-другому!.. Ладно, не буду предсказывать, лучше опишу, какое это удовольствие являться кришнаитом!.. Понимаешь, Сергей, прежде всего, это самое верное и первое лекарство от сумасшедшего мира нашего…
У меня деревянные четки: бусинки на закольцованной веревочке — 108 штук! Я их перебираю каждый день: кладу одну бусинку на стык — между первой и второй фалангой среднего пальца, туда, где обычно у нас ручка или карандаш располагаются, прижимаю эту бусинку большим пальцем и как бы начинаю немного растирать ее, а в это время я читаю Великую Мантру: Хари Кришна, Хари Кришна, Кришна, Кришна, Хари, Хари, Рама, Хари Рама, Рама, Рама, Хари, Хари. И так все бусинки по очереди по кругу. Итого — шестнадцать кругов в день! Но, только если первый круг начал по часовой стрелке, то следующий обязательно должен читаться наоборот, против часовой стрелки. Это важно, потому что эти 108 бусинок разделяет одна крупная бусинка, она является — символично — самим Кришной, а через него не перескакивают! Мантру можно читать вслух, можно и про себя, но это вначале, а потом все же лучше, да ты и сам почувствуешь необходимость в чтении вслух. Читать можно и на ходу, в троллейбусе, где угодно, а четки прекрасно укладываются в специальный мешочек: его подвешивают на шею, и в нем имеется прорезь для руки, можно четки держать в кармане, это не страшно. В общем, на это занятие я трачу не так уж и много времени, а то ты подумаешь, что я с утра до вечера сижу в молитвах; поверь — всего полтора-два часа в день, не больше. Зато, Сергей! Я испытываю такое наслаждение! Во-первых, многие привязки от мира сего рвутся начисто! Становишься свободным, успокоенным, целенаправленным, сдержанным, отступают гордыня, эгоизм. Во-вторых, приходят сказочные ассоциации, интуиция разветвляется непредсказуемо объемно! А в-третьих, легче видеть в жизни более главное! Мир открывается широко, крупным планом, приходит искренняя доброта и радость! А если читать не по шестнадцать кругов в день, а тридцать два, шестьдесят четыре и более, то… можно выйти на Вселенскую Первопричину!.. Но это возможно только для Священно-Преданных Кришнаитов. Вообще, конечно, Мантру надо читать двадцать четыре часа в сутки, а шестнадцать кругов — грешный минимум! Список состояний, ощущений и чувств, осмыслений можно продолжать невыразимо долго —
