ощущения, возвращаясь к делам земным, и в такие минуты она с ужасом вдруг понимала, что любовь к первенцу своему, маленькому Максиму, тоже постепенно утекает, как вода из-под крана, не оставляя в материнской душе хотя бы достойного следа. И сердце сжималось тогда, и над глазами вновь постукивали молоточки, но так же быстро это проходило, и сердечная мышца разжималась, но лишь затем, чтобы стянуться вновь в еще более твердый комок в силу совсем другой причины, гораздо более важной.
Так шли дни, превращаясь в месяцы, и она знала, что предстоят еще и годы неизвестности, и не находила Нина Ванюхина способа забыть о том, что сделали с ней и ее сыном Иваном и чужие, и родные ей люди.
Старый Лурье, вызвонив Нину, просил передать матери его нижайшую просьбу – прийти на Пироговку, чтобы сделать последний укол Торри Второму, избавив их обоих от мучений.
– Конечно, Самуил Ароныч, – ответила Нина, – все сделаем для вас. – А сама подумала: «Не случайно это: Ванюша меня зовет, хочет, чтобы пришла к нему, туда пришла, откуда его у меня забрали…»
Мать она упросила, напомнив про Милочку, соврала также, что лекарство у старика есть. Сама же достала его по соседству, в ветлечебнице на Россолимо: пошла, нашла кого следует, договорилась, сунула деньги, получила умертвляющее снадобье – откуда чего взялось, умение такое неожиданное дела делать, – в общем, все получилось.
Мать приехала в субботу, на другой день, и прихватила с собой обоих детей, Милочку и Максика. Ребяток они оставили дома, на «Спортивной», а сами направились к Лурье. Пока Полина
Ивановна налаживала на кухне шприц, готовя смертельную инъекцию, Нина пошла по квартире, безошибочно определив направление, ведущее в бывшую детскую комнату. Найдя, толкнула дверь. Все оставалось там, как и было при ее Ванюше, – она поняла это сразу. На письменном столе она обнаружила цветную фотографию в буковой окантовке. Внизу надпись: «Судак, 86». Марик и Ирина улыбались в объектив, стоя слева и справа от сына, он же, наоборот, смотрел прямо перед собой внимательно, строго и неулыбчиво. Нина машинально протянула руку вперед, чтобы дотронуться до стекла, за которым в центре фотокомпозиции был зажат посторонними людьми ее мальчик, но тут же быстро отдернула руку назад.
– Это мой внук, Ванечка, – раздался голос Самуила Ароновича откуда-то сзади, – он теперь далеко отсюда, с матерью и отцом.
– Навсегда? – спросила Нина, не оборачиваясь, чтобы старик не заметил, как ее пробивает дрожь.
– Что? – рассеянно переспросил Самуил Аронович, продолжая думать о том, что в этот момент на кухне умирает Торька.
– Они вернутся сюда еще когда-нибудь, говорю, дети ваши с внуком?
– Все… – тихо сообщила Полина Ивановна, неслышно подойдя сзади. – Давайте теперь мы в пакет тело положим, если есть большой, или в мешок.
Дед закрыл лицо руками.
– Мне на фронте так страшно не было, – сказал он, не разнимая рук. – Там смерть кругом и рядом ходила, а Сара тут же кишки пополам с землей обратно вправляла, и пока одного оттаскивала, еще четыре за это время умирали, друг у друга на глазах: кровь вытекает, а остановить не могут, и помочь некому – танки прут… прямо по живым еще прут и по мертвым…
Нина взяла Самуила Ароновича за руку и сказала:
– Вы не печальтесь так, я к вам заходить теперь буду, по-соседски. Помогу, если что, ладно? – В этот момент она подумала, что кстати бульдожка их околел, который Второй, за какого Милочку отдали, потому что теперь можно сдружиться со стариком на волне сочувствия к животному, к жизни его и смерти, и приблизиться к правде о сыне: глядишь – дорожку нужную протоптать.
Старик был никакой: они побыли с ним еще сколько-то, а вечером, когда стемнело, вернулись обратно, вынесли завернутое в простыню тело собаки и зарыли в глубине пироговского двора, под кустом отцветшей дворовой сирени…
В тот день Полина Ивановна тоже обратила внимание на фотографию на письменном столе. Лицо мальчика она узнала без труда: это было лицо ее родного внука Максимки. То есть не родного, конечно, приемного, и не Максимкино, естественно, а другого близнеца, Ивана, кажется, так его назвали новые родители. Нине об этом она ничего не сказала, деликатно решила отношения своего к обнаруженной ситуации не выражать. Но про себя подумала, что если дочка все про это знала, про другого маленького, все прошедшие годы, то не могла так долго оставаться равнодушной и наверняка настрадалась, как никто. Она подождала еще пару дней, пока гостила с Милочкой на «Спортивной», но так и не дождалась Нининого к ней разговора про Ваню. С тем и вернулась домой в Мамонтовку.
Нина же, выдержав месячный срок, чтобы дать старику Лурье очухаться от собачьей кончины, позвонила в первых числах июля, позвонила и пришла. Повод был минимальный: справиться о самочувствии, не надо ли чего по-соседски, может, убрать немного или в магазин? Себе брать буду, так и вам по пути прихвачу, да?
Помощи не требовалось, но приятно старику было. О своих говорил неохотно: не очень там, как она поняла, получается вжиться в местные условия: и по работе, и вообще. Тепло разве что очень, не по-нашему. Ванюшке климат зато тот очень подошел, в школу с сентября пойдет, на автобусе возить будут: привезут-отвезут, задаром причем. Контракт сыну трехлетний обещали по прямой специальности, а там видно будет…
Это была крайне важная информация: о трех годах контракта Нина не догадывалась – думала, навсегда, с концами, на другой край земли улетели, через Тихий океан или какой там, Атлантический, что ли, и еще дальше. Домой впервые за последние годы пришла окрыленная – забрезжила надежда, что не все потеряно еще, увидит, увидит Ванечку своего, всего-то ждать осталось – перетерпит.
С того дня визиты ее к старику стали регулярными, и отдельный повод уже не требовался: Самуил Аронович постепенно привык к ней и с нетерпением ожидал очередного прихода, если она долго не появлялась в квартире на Пироговке. Для нее дед стал носителем информации о сыне, которую она каждый раз, не подавая виду, трепетно вбирала в себя до малейших подробностей, с тем чтобы, возвратясь домой, долго потом еще перебирать в мыслях услышанное и перекручивать внутри себя по-всякому.
Для него же Нина стала отдушиной в однообразной и невеселой жизни, вяло текущей вокруг Большой Пироговки в ожидании любых событий или любого конца.
Полине Ивановне о своих контактах с дедом Лурье Нина ничего не сообщала, а та, в свою очередь, заметив, что дочка немного повеселела и стала вроде приходить в себя, порадовалась и беспокоившие ее смутные соображения отбросила за ненадобностью, сосредоточившись на воспитании девятилетней Милочки.
Со второго класса Максик стал посещать Дворец пионеров и школьников, что на Воробьевых горах, которые раньше назывались Ленинскими. Сам придумал и сам напросился. Нина, конечно, не возражала, а с отцом они не посоветовались: знали – не до ерунды тому сейчас, дел по бизнесу невпроворот, компьютеры там и еще что-то типа мебели плетеной из Индонезии в трех точках по Москве одновременно. Слава богу, ночевать приходил домой, хотя бывали и исключения, но всякий раз с оправдательным мотивом. Возвращения эти утренние сопровождались обычно устоявшимся перегарным духом, но и на этот факт ответ был заготовлен как всегда дежурный и вполне объяснительный: переговоры всю ночь, ресторан сначала, куда деваться-то, а потом, сама понимаешь, десерт в разговорах у купца на даче, иначе не соглашался партию обсуждать, а мы, целиком чтоб брал, настаивали, сломали, в общем, подписал…
В кружке, который выбрал Максим, ребята занимались фотографией. Позднее он был переименован в детскую фотостудию, но до той поры прошло два года усердных посещений, которые постепенно начали перерастать в серьезное увлечение, если не сказать – в страсть. Одним словом, к окончанию четвертого класса стало совершенно ясно, что для методического школьного обучения Максим Ванюхин пригоден плохо. Явный гуманитарий, но и то лишь по расположению характера, а не по способностям или наклонностям в сторону изучения конкретных предметов. Хотя один предмет все-таки нашелся, где удалось найти место мальчикову прилежанию, и даже в хорошем смысле – настырности, да еще и с успешными результатами, – английский язык. Забалабонил он практически сразу, с первых уроков. Учительница терялась в догадках, не могла понять и интересовалась у Нины – не занимались ли с ним раньше, до школы? Нина удивленно пожимала плечами – признаваться было не в чем: не занимались и не пытались. Сказала Шурке об этом с гордостью. Тот отмахнулся, но успел бросить перед очередным уходом:
– Ванюхинская порода, чего ты хочешь, – и дал денег на фотоаппарат, шестьсот рублей, на «Киев» с широкоугольной оптикой.
Почему так лихо пошел язык, она так и не узнала. Зато немалый повод для огорчения по остальным предметам сильно перекрывал имевшийся необъяснимый успех в английском. То на то не получалось: дисбаланс Максиковых знаний был могуч и плохо поддавался принудительному вмешательству матери и усилию учителей. Вообще случай с Максимом Ванюхиным был отдельный. Несмотря на бестолковость по всем предметам, в школе его любили все равно – и учителя, и одноклассники. За добродушие любили, за беззлобность и открытость, с одной стороны, но и за серьезность особую, непривычную такую для ребенка, – в оценках и поступках недетских порой вовсе.
Восемьдесят девятый был годом переломным в определенном смысле: новая жизнь еще только напирала, давила по всем сторонам прорезавшегося света, старая же сопротивлялась как могла, но окончательно еще не поддалась. Тем не менее Максим Ванюхин отказался вступить в пионеры, когда всему классу повязали треугольные тряпочки на шею. Причем отказался не стыдливо – не просто увильнул в этот момент или же не пошел в школу вообще, вовсе нет. Принципиально, но твердо третьеклассник Ванюхин сообщил организаторам акции, что отказывается принимать участие в пионерской процедуре, потому что считает ее бессмысленной и принудительно-нарочитой. Так и сказал, такими именно словами и обозначил. И снова удивил всех несказанно, так удивил, что отстали от него, отошли без разбирательств, решили не привлекать внимания, замяли, одним словом. Так он один и проходил весь третий класс без галстука. А на следующий год и все остальные ученики красные эти символы прошлой жизни поснимали, а приема в пионеры вообще не стало, повсеместно в стране. Нина узнала об этом не сразу, об истории этой, об отказе сына от галстука. С ней уже гораздо позже историю эту обсуждать взялась одна родительница, через полгода, наверное, уважительно так разговаривала, приняв за продвинутую интеллектуалку, принципиальную антикоммунистку с либерально-демократическими принципами. А Нина поразилась, узнав об этом впервые от нее, и не прореагировала никак – стыдно было за незнание это. И тогда она, придя домой, задумалась впервые о том, что нет между ней и Максиком чего-то тесного, по-матерински и по-сыновьи близкого, примагничивающего их друг к другу особой, необъяснимой силой родственных уз. Как, впрочем, подумала, что нет этого и у отца с сыном тоже, хотя внешние признаки любви семейной имелись в полном наборе: и по продуктовой корзине, и по ласке родительской, и в постоянно проявляемой щедрости по отношению к единственному ребенку. Вскоре мысли ее привычным образом перетекли на Ванечку, отнятого и потому безответно и безоглядно любимого и далекого, она даже заметить не успела, в какой момент перетекли.
Приглашение от даласского университета прочитать курс лекций на тему «Строительные конструкции и мосты» доктор Марк Лурье получил к концу второго года жизни семьи в Америке. А получилось все следующим образом. Фирма «Транс Бридж», где за тридцать тысяч в год трудился Марик, приняла на стажировку студента местного университета, который к этому моменту завершал дипломный проект по мостоконструкциям, разрабатывая одновременно оригинальную теорию опор на основе свай из облегченных материалов. Практиканта прикрепили к Марику: знали – этот русский потянет наряду с основными обязанностями и нагрузку в виде параллельного консультирования претендента на диплом. В этом и состояла главная ошибка руководства. Марик, успев изрядно соскучиться по преподавательской деятельности, взялся за дело с энтузиазмом. Уже на второй день после внимательного ознакомления с теорией и проектом, ни от того ни от другого не оставил камня на камне. Логика доктора Лурье была настолько убедительна, а выводы безукоризненны и неоспоримы, что бедному студенту не осталось ничего лучшего, чем, использовав пару бесценных Мариковых советов, засучить рукава и взяться за другой проект, без революционных теорий и облегченных материалов. Марику он, несмотря на фиаско, благодарен был бесконечно, о чем и донес по университетским инстанциям. На профилирующей кафедре информацией заинтересовались – студент был многообещающий и пользовался уважением, – и Марика пригласили для знакомства и переговоров. И снова без неожиданностей: Марик подтвердил профессиональную состоятельность собственной персоны в первые полторы минуты, обнаружив две принципиальные ошибки на цветном чертеже, что прикреплен был в виде эталонного плаката на стеклянной перегородке, отделяющей заведующего от сотрудников кафедры.
В общем, начал он преподавать на условиях почасовой оплаты и сразу по высшей ставке, но выкраивать график посещения университета приходилось так, чтобы расписание лекций не накладывалось на основные рабочие часы в «Транс Бридж». Таким образом, снова Марик Лурье окунулся в одновременную стихию работы, науки и преподавания. Нельзя сказать, что такой спрос на русского сотрудника руководству пришелся по вкусу. Мягко, но настойчиво дали понять, что компания частная и способы правильного распределения и отдачи способностей должны совпадать с политикой фирмы и настроением руководства. Дважды Марику объяснять было не надо, и он немного пригорюнился. Но и бросить любимое преподавательство был уже не в силах. И вообще, напрасно в силу природной скромности он снова недооценил собственное инженерное величие. Приглашение на интервью от конкурентов «Транс Бридж» поступило через два дня после ультимативного намека обуздать многостаночный темперамент. Сходи, сказала Ирка, и Марик сходил, принеся обратно предложение на сорок тысяч годовых. К себе в «Транс Бридж» он явился на следующий день не выполнять служебные обязанности, а увольняться. Но с этим не получилось, поскольку домой он вернулся после полноценно отработанного дня и с новой зарплатой в пятьдесят тысяч годовых. Откажись, вздохнула Ирка, не скрывая радости, имея при этом в виду сорок тысяч. Марик послушно позвонил и извинился. Но
