окончательно при новых решительных властях, и рано или поздно наступят времена, когда он, сен-сей, теряющий прошлое лидерство быстрее, чем бывший ученик организует накопление совместного благосостояния, снова сможет занять достойное и привычное место авторитетного учителя по жизни, а если короче – авторитета…
… Так вот, Милочка, никому не поведав истинной причины, насмерть обиделась на родню из-за той самой таиландской поездки в конце августа. Макса забрали из Мамонтовки в пятнадцать минут: дядя Шура пригнал к ним на своей красивой машине и велел собираться как можно скорее – вечером надо улетать на Индийский океан, туда, где Африка, но еще правее по глобусу и еще дальше. После этого Макс уехал с отцом, а Полина Ивановна ничего не могла понять: дочка замкнулась, ушла к себе и не выходила до конца дня.
«Уроки, наверное, – подумала мать, – пусть занимается».
В учебе дочь успевала неважно, не как это получалось у Нины. При этом старалась: мать отмечала искренние попытки Милочки выбраться из троек и закрепиться в «хорошистках», но получалось это у нее плохо, а учиться становилось с каждым днем труднее. Да и отвлекающих от занятий увлечений образовалось вокруг немало: видео, дискотеки. Видик с японским телевизором им подарил Шурка: привез, соединил и включил – музыкалку сначала, а потом про погоню и убийство на крыше. Тогда Милочка обалдела просто: такого у них в классе не было еще ни у кого. Она повисла на дяде Шуре в тот день, обцеловала всего и попросила еще кассет разных. Дядя Шура погладил ее по щеке, ущипнул за попку и пообещал. А когда привез обещанное через месяц, то снова поцеловал, в губы, кажется, чмоком таким отеческим, и шутливо потрепал по ягодицам, по одной сначала, а потом по другой…
А на следующий день Милочка впервые разрешила себе вольность: отстегнула видик от телевизора, забрала кассеты и без спросу унесла все это к подруге-однокласснице – смотреть с ребятами музыкалку на чужой территории. Вернулась припозднясь, чего раньше тоже не бывало, без видика и без кассет. Оставила, сказала она матери, до завтра, а то нести вечером опасно было.
Но не это явилось самым неприятным в получившейся ситуации. Полина Ивановна обнаружила, что от дочки пахнет вином. Вином не вином, то есть она не знала конечно же, но что природа запаха изо рта алкогольная, было несомненно. Отпираться Милочка не стала, сказала, пива выпили с пацанами, что такого? И это невесть откуда взявшееся, неожиданно равнодушное спокойствие дочкино по поводу собственной нетрезвости и выпитого пива озадачило Полину Ивановну настолько, что про унесенное из дому добро она вспомнила только через два дня. Впрочем, и магнитофон вернули, и жизнь тоже вернулась в привычное русло.
Полина Ивановна решила на этот первый раз не раздувать кадила, а спустить приключившуюся историю на тормозах как случайную. Но осадок неприятный внутри остался и на какое-то время застрял в глубине где-то, до конца так и не растворившись.
Второй раз она уловила признаки опьянения у дочери месяца через два после того, как улеглось волнение от первой истории и она стала уже о неприятности прошлой забывать. И снова Милочка отпираться не пыталась, а согласно кивнула матери, отметив лишь, что все немного выпили, а она что – хуже других, что ли?
И на этот раз Полина Ивановна перетерпела: ни сыну, ни Нине жаловаться не стала – в себе оставила, с трудом, но погасила прихлынувшую волну, не захотела приближаться к рубежу, за которым, она знала, скрывается опасность, неведомая раньше и незнакомая.
То, что с дочкой Милочкой не все в порядке по линии здоровья, вернее, нездоровья – того, что скрыто внешними признаками, не явного, мать догадалась, лишь когда Милочка не пришла домой вовсе. Наутро ей помогли добраться до дому две девчонки, раньше которых Полина Ивановна не видала никогда и не знала: скорее всего, они вообще были не их, не мамонтовские. Всю ночь она не могла найти себе места, будучи уверена, что ее четырнадцатилетнюю дочь уже наверняка убили, вдоволь наиздевавшись перед смертью, и бросили где- нибудь в лесу.
Девчонки сгрузили мычащую Милочку на пороге дома Ванюхиных, ничего не сказали, развернулись и ушли.
С того дня к Полине Ванюхиной, приемной матери арестантской дочки, вернулись прежние страхи. Они напомнили ей те самые, давние, когда Милочке исполнился годик и она, громко пукая и выпузыривая изо рта сладкую слюнку, надежно соответствовала споковским графикам и розовощеким цветным рисункам на вкладках там же. Но те, как ей теперь казалось, в отличие от нынешних страхов, были кратковременны и мимолетны, они быстро тогда забылись и не возвращались больше, как и канувшие в небытие воспоминания о покойной родной матери. Эти же – были устойчивы и болезненны, и, начиная с того дня, как всплыли на поверхность давние ее опасения, они с методичной беспощадностью пронизывали Полину Ивановну по всей материнской вертикали, начинаясь от головы и заканчиваясь неприятным холодом в самом низу, еще ниже ступней, ниже, казалось, самой земли: так, что получалось со всего размаху как бы…
Сыну она рассказала о своих подозрениях первому. Первому, поскольку травмировать Нину не хотела, подождать решила, что скажет Шура сначала. Ну, а подозрения ее основывались прежде всего на факторе наследственности, на алкоголическом прошлом Люськи Михеичевой.
– Ты б поближе постарался быть к ней, Шур, – просительно обратилась она к сыну, – она в возрасте очень переходном сейчас, – и добавила сосредоточенно: – Если уже не перешла куда не надо… Сам знаешь, от кого взяли ее, да без отца с малолетства к тому же. А от меня какая строгость? – Она всхлипнула. – Пробовала я, да поняла – не выйдет, не смогу уже, после всех лет этих. Она последняя моя, самая любимая стала. Я думала, к Нинуле твоей прикипела больше, когда за ней ходила, а вышло, что Милочка сердце рвет больней, чем все другие вместе, – она махнула рукой и вытерла глаза краем фартука, – да и не было у меня с вами никогда ничего такого… Все только в радость было да в покой…
– Ладно, мать, – серьезно ответил главный Ванюхин, – пригляжу как смогу. Сама знаешь, какая жизнь у меня теперь, дел сколько: на Макса-то времени нет совершенно. Нинка там его куда-то пристроила, водит на занятия фотографические, на язык еще дополнительно английский, – он обнял Полину Ивановну, сунул руку в карман, достал перетянутые резинкой купюры и бросил на стол, – я в выходные его только и вижу, да и то не всегда. Но при случае, обещаю, буду заскакивать почаще, а если что – вызывай сама…
Слово свое Ванюха сдержал и стал заглядывать в Мамонтовку чаще прежнего. Нине он не всегда об этом сообщал – помнил материну просьбу не травмировать старшую дочку открывшимися новыми обстоятельствами, связанными с ее сестрой. В школе у той дела шли еще неважней: предстоящий восьмой класс был последним перед принятием решения – что дальше: нормальное среднее образование или что-нибудь другое одновременно с вечерней школой. Посоветовались и решили все вместе: десятилетку заканчивать надо непременно, нормальную, дневную, любым путем. А дальше что – видно будет.
Перед экзаменами за восьмой класс Шурка сходил к директрисе, той же, что была и при нем, плотно прикрыл за собой дверь и пробыл там минут пятнадцать. В итоге получилось, что, когда подошла пора, Милочка Ванюхина переходные экзамены в дальнейшее ученье выдержала и в сентябре явилась в очередной девятый класс как будто ничего не случилось. А за усердие такое и прилежание она получила от дяди в подарок дубленку на зиму, кроссовки на осень и открытый купальник на лето. Причем все они, кроме Нины, которую так и не поставили в известность, знали, что преодолеть тягу к спиртному пока не получается, зависимость алкоголическая – теперь уже было совершенно ясно – носит наследственный характер, и борьба за Милочку должна быть твердой, но обставленной по-деликатному, без родительского надрыва и некрасивых семейных сцен.
В общем, поскольку Шурка по настоятельной просьбе матери ввязался в это дело, то и стал основным координатором Милочкиной реанимации и возврата в достойную носителей фамилии Ванюхиных жизнь.
Особенность унаследованного Милочкой свойства заключалась в том, что уловить момент очередного употребления градусосодержащей жидкости – по поводу или без – было невозможно, применение пагубной страсти происходило всегда на стороне и в неизвестном матери составе принимающих в этом участие – память дочери с трудом восстанавливала предыдущие события, и пойти, таким образом, по горячим следам для выявления организационной стороны пьяного дела Полине Ивановне никак не удавалось. Сама же Милочка, обаятельно улыбаясь, проблемы никакой с собственным здоровьем не обнаруживала и каждый раз искренне удивлялась такой повышенной заботе близких о себе из-за пустых мелочей. Несмотря на нередкие перепады в режиме жизни, в школе поселковой она успевала – минимально, правда, но этого хватало, чтобы держаться на плаву: тылы, организованные дядей Шурой, продолжали нести договорную вахту и следовать в проложенном им фарватере.
Проблема Милочкина, таким образом, все еще тянулась, но происходило это несчастье равномерно, отделялось от нормальной жизни довольно редкими порциями, поведенческих последствий не имело и беды чужим людям не приносило. Что же до своих, то до конца школы оставался год всего, и свои решили врачебных историй пока не затевать, а приложить усилия к тому, чтобы контролировать девочку как можно лучше, не оставляя по возможности с незнакомыми людьми. Потом дождаться аттестата и, если к тому времени острота вопроса не спадет, то, избегнув больничного позора, который в ином случае обязательно просочится через школу, обратиться все же к врачам – специальным и на стороне.
А потом дядя Шура исчез внезапно и не появлялся в Мамонтовке почти целый год, несмотря на данное матери обещание. Причина, правда, у него была достаточно серьезной: в бизнесе его внезапно начались совсем другие дела, по сравнению с которыми все предыдущие занятия стали казаться ему теперь пустым и недостойным времяпрепровождением.
Без помощи сына, без влияния его на ситуацию с дочкой Полине Ивановне стало неуютно и беспокойно, еще, пожалуй, неуютней и беспокойней, чем было прежде. За прошедший год она сильно сдала: похудела изрядно и потухла вся, как будто растеряла по чьей-то злой воле большую часть присущего ей жизнелюбия, кожа под глазами обвисла и образовала заметные мешки. И этого не могла не заметить Нина. Для начала она попыталась вызнать у мужа возможную причину таких изменений: прошлый год Шурка появлялся у матери чаще еще, чем сама она, и это ее радовало, а задумываться, почему чаще, – не было оснований.
Теперь же Шурке было ни до матери, ни до нее самой. Шесть валютных обменников пришлось открывать разом, без времени на обдумывание шанса, который мог бы больше и не представиться милостью важных людей. Люди возникли по Диминой наводке, вышел он на них, можно сказать, случайно, через своих же крышевых ребят. Люди эти не то чтобы принадлежали к какой-либо из организованных группировок, но самым тесным образом с одной из них были связаны – дали это понять, не скрывая, – в то же время они примыкали к властям и тоже не к самой последней из ветвей и не с самой дальней от нее стороны.
Милочка тоже пожимала плечами: с мамочкой все в порядке, ей кажется, просто стареет мамочка наша, и это ей не к лицу. Стареть – вообще никому не к лицу, да? Но мы все равно ее любить будем: и худую и очень худую, и с мешками и без мешков, да, Нин?
Сама Милочка к своим шестнадцати вытянулась нежной такой дылдой, задумчивым журавлем эдаким, стройным, перышко к перышку, пальцы тоже длинные и худые, в мать: но не в Полину, разумеется, а в Люську, отметила про себя Нина, в мать их общую и в нее саму, в сестру. Полина, похудев от нервных перегрузок, не приобрела, однако, тонкость кости и длинноту пальцев, они просто подсохли, но изящества это рукам не добавило. Только теперь Нина, вглядываясь в сестру новым зрением, обнаружила, что мать их, арестованная Михеичева, в нормальной, не в пьяной жизни, вполне могла бы считаться красавицей, умей она жить иначе и выглядеть или сложись, к примеру, жизнь ее по-человечески сама, без идиотских случайностей и неслучайных идиотинок.
По дяде Шуре Милочка за время, пока не видела его, соскучилась и об этом на голубом глазу сообщила сестре. Но сказала не всю правду, только лишь открытую для всех часть. Оставшаяся же, скрытая от Нины доля этой правды состояла в том, что порой девушка ловила себя на мысли о дяде Шуре не как о близком родственнике – двойной, по сути, родне по линии и сводной сестры, и приемной матери, – но как и о совершенно постороннем человеке, интересном мужчине, высоком, светловолосом, с красивой фигурой и загадочной деловой жизнью в столице. Иногда Нина забирала сестру с собой, чаще на выходные, и в основном зимой, но за все время этих гостевых поездок так получалось, что мужа Нининого дома не было, и в эти дни он уже не появлялся.
– Дела… – вздыхала Нина, – дела его бесконечные…
«А может, она нарочно дни такие выбирает, специально подгадывает так, когда зовет меня на «Спортивную», – думала Милочка.
Но так это было или наполовину так, поездки такие она все равно любила, и главным образом из-за Максима еще, племянника сводного, или как он там по-родственному считается: никто в семье особо не задумывался – в названиях все одно путались, не будучи уверены до конца, кто кому и кем правильно приходится по сложившейся жизни. Главное – уважать, любить, помогать и прислушиваться. А Максик нравился Милочке всегда, с первого дня как родился, вернее, с того момента, как привезли его в ванюхинский дом, малюсенького такого, чернявого неизвестно в чью породу – с той минуты, в общем, как она его признала и тотчас же по направлению к нему закосолапила.
Два года, разделяющие Максима и Милу по возрасту, вызывали, начиная с детских лет, тайные сожаления лишь у Милочки. Поначалу они носили совершенно открытый и настойчивый характер и высказывались громогласно, а из-за невозможности бракосочетаться с Максиком прямо сейчас – с сопутствующим ревом. Затем, по прошествии лет, тоже малых покуда, – со смешным, игривым недовольством и обаянием детской непосредственности, чем умиляли маму Полину и нередко возвращали расположение духа Нине, особенно в те поры, когда мысли ее плавали далеко от Мамонтовки. И всякий раз течение стягивало их в единое пятно, и оно прибивалось всегда к одному и тому же берегу, ближе к Большой Пироговке, к месту обитания так подло отнятого у нее сына…
Смешная любовь эта длилась лет Милочкиных до четырнадцати, до момента, когда Максик, оставаясь миленьким и любимым, как раньше, в их общем детстве, стал вызывать первый
