совершенно упустила это обстоятельство из виду и не подумала о сестре раньше. О том, как же быть с намеченным планом перехода в полную женскую самостоятельность без учета Нининого к этому отношения. Но потом она еще немного подумала и решила, что страшного ничего не будет. Нинка в последнее время странная какая-то ходит: то приедет, задумчивая вся из себя, посидит, чаю попросит и, не дождавшись чаю этого, вскочит вдруг внезапно и, как полоумная, домой засобирается, в город. Надо мне, говорит, забыла, что надо… И все одна больше постоянно, и не смеется совсем, как раньше, и про Максовы успехи фотографические не хвастается, как будто само собой, что он такой способный к этому делу получился, и на выставку не пришла: ни к открытию, ни к закрытию тоже.
Доллары подаренные Милочка обменяла на рубли и отложила. А на специально выделенную часть купила трусики, малюсенькие такие, почти из веревочек одних, а сзади, вообще, в попку все укладывается, так что ягодицы, как в глянцевом журнале получаются, шариками, как две капли воды одинаковые, но разделенные сексуальной перемычкой. Подумала, когда купила и тайком от мамы Поли примерила, что, если б не девка та, попросила бы Макса снять ягодичные шарики на цветную покрупнее, тоже тайно. Тогда б он мог сравнить с девкиной попой и посмотреть, у кого шарики красивее. Но только, чтобы ноги тоже на фотографию попали, по всей длине причем, тогда ясно станет, кто чего стоит на самом деле…
Все прошло не так, как планировали они оба. С самого утра, еще находясь в постели, Милочка ощутила не то чтобы особое волнение, но очень знакомое жжение и истому, идущие изнутри, из знакомой точки напротив фасадной ложбинки. Бутылка с портвейном была спрятана в сарае, в тайном от матери уголке, в сенном закутке под куриным насестом. Она выпила один стакан, и это было несколько больше привычной дозы. Но зато ровно настолько же ей удалось перекрыть волнение от предстоящей встречи с дядей Шурой и привести себя в состояние легкого и неуправляемого плота, выбравшегося из быстрины и продолжающего плыть по инерции, уже неторопливо, в безопасном, но не в вполне понятном направлении.
Александр Егорович приехал посуху, на «Мерседесе-600», когда плот, теряя инерцию, начал зависать, добравшись до середины бухты, но до берега было все равно далеко, и потому шансов быть снова унесенным оставалось еще немало. Он отпустил охрану, поднялся по ступенькам на крыльцо, оглянулся и открыл дверь в дом. Милочка стояла босиком, неподвижно, в веревочных трусиках и накинутой на голое тело рубашке и смотрела на родственника, слегка покачиваясь. Тогда он, не говоря ни слова, подошел к девушке, взял на руки и отнес в комнату, бывшую бабкину, потом – его самого, затем Нинину, а уж после нее – Милочкину.
«Надо же, – подумал он, стаскивая с племянницы невесомые трусики и попутно снимая с себя одежду, – кровать-то все та же, бабы-Верина».
Милочка закрыла глаза и не произнесла ни слова, пока Александр Егорович крутил так и сяк ее худенькое тело; хотя нет, теперь уже не было оно худеньким, оно могло вполне считаться стройным и модельным, каким не могло считаться Нинкино тело шестнадцать лет назад, конечно же, нет. Оно тоже было тогда юным, и тоже худым, и тоже нетронутым, но и только, не больше. И это вспомнилось в самый сладкий миг, когда двигатель его «шестисотого» достиг наивысшей точки скорости, а за рулем был он сам, и никого рядом, ни охранников, ни бывших наставников, ни других прихлебателей – они же пожиратели его жизни, которую он сколотил сам, своими руками, своей хитроумной головой, своим звериным чутьем, своей рисковой и умной отвагой и удачей своей, наконец, в смысле, фартом. И тогда он утопил педаль до отказа – он, Ванюха, мамонтовский пацан, и вознесся над дорогой и полетел над ней то ли коршуном, то ли райской птицей – ему было все равно, потому что он снова сумел взлететь, как всегда умел, и полет этот длился необычно долго, и он не хотел разбираться – почему, он просто парил над землей, судорожными толчками выбрасывая наружу остатки сил: ить, ни, сан… сить, хать… кю… дзю-ю-ю-ю!!! И, лишившись их окончательно вместе с завершающим толчком, вернулся наконец обратно, к земле, опустошенный и счастливый.
А когда он только набирал скорость, еще не разогнавшись до высшей точки, в тот самый момент Милочка почувствовала, как плотик ее сдвинулся с места, и постепенно, но неуклонно река начала забирать его своей тягой, вкручивать обратно в течение, в самый край поначалу, размытый, между берегом и главной силой воды, той, что в самой серединной точке водной стихии, а затем – ближе к ней и еще ближе, и еще через мгновение плот ее стал совсем непредсказуем и потерял всякие уже ориентиры между берегом и водой и закрутился волчком в поисках спасительной суши, но суши рядом не было, как не было и самого спасенья. Тогда она открыла глаза и посмотрела вверх, в небо, ища укрытия там, но оттуда на лоб ей капнула влага, и она была соленой, как морская вода, а не обычная речная, и она догадалась, что это океаническая капля из того соленого океана, Индийского или другого, о котором она мечтала, чтобы плавать там, плавать бесконечно и крутиться волчком вместе с теплым течением, на плоту или без плота, сама по себе, и приплывать, когда вздумается, к любому его берегу, которых у него бессчетно…
И она захотела приплыть сейчас же и снова закрыла глаза, и плотно сомкнула губы, и поплыла вместе с плотом в центр пучины, помогая себе руками и ногами, чтобы пересечь ее и выплыть с другой стороны. И тогда ее подбросило над водой, над самым центром водяного вихря, оторвало от плота, она судорожно дернулась несколько раз, но уже найдя спасительный путь к берегу, не по воде – по воздуху, ласковому и теплому, как давно перешедшая к ней от сестры ангорская кофта, – и плавно приземлилась в сухое тепло бабы-Вериной перины, с которой в первое свое путешествие и отправилась…
Это потом уже, когда его «шестисотый» летел по Ярославке к Москве, пугая окружающий транспорт бандитским шиком, Ванюха понял, перебирая в памяти недавние сладчайшие минуты, что подумал о кровати, на которой померла баба Вера, от давно забытого чувства, от обычного волнения неделового характера, редкого в его нынешней жизни, самого по- человечески примитивного, бытового волнения, сталкиваться с которым за последние годы не было ни причины, ни нужды. И еще он поймал себя на мысли, что вот-вот автомобиль пересечет окружную дорогу и окажется в Москве, а ему все еще хорошо, и его все еще продолжает приятно будоражить это приключение с родственницей и заставляет включать воображение и рисовать не менее увлекательные картинки будущего.
«Кто бы мог подумать, что целка натуральная…» – растроганно подумал он, подъезжая к Плющихе, и с удовлетворением ощутил, как у него снова слегка дрогнуло в паху.
Поступать в институт Милочка не планировала – знала, что мозги не позволят подняться в образовании выше уровня средней школы. Да и с той навряд ли удалось бы справиться без дядькиного вмешательства. Вмешался он и на этот раз – оплатил учебу в Академии коммерции и туризма, из вновь созданных, левых, но с лицензией на образование.
– Все ближе будет к городу, – сказал матери, – там я присмотрю хоть за ней, как смогу. Понадобится – Нинку подключим, чтоб не кисла от безделья.
Что для дочки будет лучше – собственный присмотр в мамонтовской ссылке или же передача в городской недогляд под сынов контроль, – Полина Ивановна не знала сама. Чувствовала только, что и так и эдак спасительно для дочки не получится. А значит, и для нее тоже. Но с Шуркой согласилась и на городское обученье Милочку отпустила, не переставая думать о варианте больничного излечения.
Для встреч с племянницей Александр Егорович снял квартирку недалеко от офиса, в Малом Власьевском переулке, и поручил обставить ее как положено для создания нужного уюта. С Милочкой он договорился так: может учиться, может не учиться, диплом он ей купит в любом случае. Но прикасаться к спиртному она может только в Москве, только под его контролем, и ни единого шанса их общей матери выявить неуемную питейную страсть Милочка не даст.
Туристическую свою Академию Милочка начала честно посещать с первого дня занятий и посещала до тех пор, пока не началась первая экзаменационная сессия. Тогда она просто тихо исчезла, не сообщив об этом ни дома, ни Шурику. Шуриком она стала называть Александра Егоровича вскоре после начала регулярных встреч в Малом Власьевском. Нельзя сказать, что банкир Ванюхин таким обращением с собой был очарован, но теперь он был уверен: терпеть маленькую прихоть юной любовницы есть за что.
Шло время, и Милочка с явным опережением набирала обороты любовного опыта, втягиваясь в процесс все интенсивнее, втягивая туда попутно и Шурика, который постепенно, день ото дня, стал привыкать к оздоровительному сексу, сочетая его, к собственному удивлению, с другим типом адреналиновой зависимости: нежности, щедрости и привычке то и другое регулярно проявлять.
К концу несостоявшегося первого курса Милочка сообщила Шурику правду про Академию, обозвав ее по забывчивости институтом. Шурик махнул рукой и простил. Как решил не обращать больше внимания и на вечно меняющийся состав заморской стеклотары в гнездышке в Малом Власьевском. Ему это не особенно мешало, а вот сил на душеспасительные лекции потребовалось бы много. Милочка каждый раз выслушивала его внимательно и серьезно, не оставляя ни малейших сомнений по части будущей благопристойной трезвости, и обещала исправиться. К концу увещевательной беседы она уже успевала стянуть с Шурика брюки и, усевшись на дядю верхом, приступала к плавным покачиваниям с заведенными к потолку глазами. От нее пахло детством, невинностью и молодой кожей, и часто запах этот напоминал Ванюхе тот, Нинкин, в чертановской квартире, перекрывая своей силой остатки слабых перегарных испарений, и это возбуждало Шурика еще сильней, и снова он парил над Малым Власьевским переулком, и снова опускался вниз опустошенный и счастливый.
Милочка же тоже летала, но по своим воздушным трассам, и иногда в середине собственных полетов ей представлялся Максик Ванюхин на месте его отца, и тогда ее воображение отрывало планер от маршрута и увлекало его в сторону, в другой воздушный коридор, под иные восходящие потоки, и она взлетала еще выше, еще ближе к небу, но с другим уже пилотом, еще более юным, чем она сама, и уже вместе с ним она закладывала смертельные виражи и бросала себя вниз, делая «бочку», совершая петли одна опаснее другой, но в последний момент она брала управление на себя и всегда успевала выровнять летательный аппарат перед самой землей, чтобы совершить посадку туда, откуда отправилась в полет, но уже со старым пилотом.
Времени на педагогику Александру Егоровичу не хватало совершенно: к середине девяносто шестого основные ловушки были им расставлены, стратегические и текущие: значительная часть активов обоих «Мамонтов» была разведена по номерным счетам так, что кроме него самого и Дмитрия Валентиновича разобраться в хитросплетениях не смог бы ни один совладелец. Диме, в отличие от Ванюхи, требовался, правда, путеводитель. Но таковой был составлен, отредактирован самим же составителем Ванюхиным и в наличии у главного его компаньона имелся. На короткое время сен-сей снова оказался при деле: реализовывал разработанную учеником схему подкупа и шантажа одного из людей хозяина, владельца двадцатипроцентного пакета мамонтовских акций. Операция прошла без сбоев, удалось привлечь высокий чин из спецслужб, который за смешные деньги тут же нарыл кучу расстрельного компромата, и не по одной статье расстрельного.
Человек акции вынужденно уступил, взял билет в один конец и сгинул на прозябание в реальном капитализме. Охранная грамота к моменту суммарного владения шестьюдесятью девятью процентами была заготовлена заранее и исходила с самых верхних властных этажей. «Люди» потоптались, узнав о случившемся, взвесили ситуацию реально, прикинули так и сяк и решили сопротивление не затевать, так же как и не тратить сил на месть и обратный отыгрыш условий прошлого сходняка. Силы теперь явно были неравны, и удача была не на их стороне. В смысле, фарт.
Таким образом, пункт плана под номером три был успешно завершен, а переход к следующей по очередности позиции требовал сосредоточиться не на шутку – слишком мало свободного пространства оставалось впереди, слишком мало…
Ослабевать желанием к племяннице Шурик начал года через полтора, где-то в середине девяносто восьмого, когда Милочке стукнуло двадцать, и она стала медленно, но неуклонно обращаться в опытную, пьющую и красивую стерву. В течение последнего года она все реже и реже появлялась в доме Ванюхиных, а когда наезжала, рассказывала Полине Ивановне небылицы о своей студенческой занятости, а также про подвернувшуюся в Москве работу в коммерческой фирме, по вечерам которая в основном, после учебы, но с нормальной зарплатой и служебной жилплощадью. Полина Ивановна слушала, вздыхала, верила и не верила одновременно, но Шурка это же подтверждал, и тогда она больше верила, чем не верила. Однако в те дни, когда объявлялась Милочка, с блестящими глазами и подозрительным букетом дыхания, мать снова брала городские истории под сомнение, но и понимала уже: ни до истины докопаться, ни поправить чего, если надо поправлять, она уже не в силах: и жизнь давно другая стала, и семьдесят два года за спиной стоят, не уйдешь от них, не спрячешься. А вскоре дочка окончательно съехала из Мамонтовки в Малый Власьевский. За все проведенное там время она успела привыкнуть к своей уютной квартирке так, будто именно в ней прошли лучшие годы жизни, а не в затерянной во льдах Подмосковья Мамонтовке.
Потерю дядькиного интереса по отношению к себе она почуяла в тот день, когда перевезла на Власьевку остатки своих вещей. Он, узнав о переезде, вопреки ее предположениям, не обрадовался почему-то, а прореагировал вяло и даже, показалось ей, несколько раздраженно. В тот же день она напилась одна по поводу окончательного новоселья и приняла нетрезвое решение о своей дальнейшей жизни. С этой целью она посетила гинеколога и изъяла предохранительную спираль, о которой Шурик в деликатных выражениях договорился с ней в самом начале их романтического прошлого, обозначив таким прозрачным способом свои намерения.
Действовать Милочка решила, не откладывая проблему в долгий ящик. Она хорошо подумала, определилась с линией поведения, какую будет правильней применить в обстоятельствах угасающего романа, немного для этого напряглась и забеременела в назначенные собой же сроки.
Отсчитав двенадцать положенных медициной беременных недель, она добавила для пущей верности еще одну, после которой о прерывании жизни зародыша очередного Ванюхина речь уже не шла, затем напилась, но не сильно, а так, для храбрости, после чего вызвала в Малый Власьевский Шурика по экстренному номеру и сообщила новость сразу, как он явился, без подготовки и сопутствующих слюней.
То, что она услышала в ответ, заставило ее переменить мнение о гуманизме и человечности в широком масштабе, значительно более широком, чем отдельно взятая семья Ванюхиных
