Шелли Перси
Новое платье королевы
Перси Шелли
НОВОЕ ПЛАТЬЕ КОРОЛЕВЫ
«There she stood in the doorway...»
Человека, к которым связана эта история, я не видел уже несколько лет, и все мои попытки разыскать его ни к чему не привели. Возможно, это исчезновение связано с его непростой работой, или он просто переехал в другой город, не успев поставить меня в известность — в последнее время мы встречались довольно редко. Был период, когда я ездил в Ленинград и виделся с ним чуть ли не каждую неделю, но потом навалились дела, и когда суетливая Москва отпустила меня опять в Питер — его там уже не было. Как бы то ни было, я решил, что теперь могу рассказать эту историю без особого вреда для него или для кого-то еще.
Моего знакомого звали Виктор. Он был старше меня, и вид имел такой, что вряд ли кто мог бы по этому виду угадать о его профессии. Во-первых, он обладал типичным лицом «кавказской национальности» — черные вьющиеся волосы, крупный нос и карие глаза с каким-то темным, пронизывающим взглядом. Такие глаза часто встречаются у людей южных кровей, у азиатов и у негров; даже если человек с такими глазами — ваш давний друг, все равно встречать этот взгляд в упор бывает не совсем приятно. Во-вторых, одевался Виктор совершенно нейтрально, хотя некоторый вкус все-таки проглядывал сквозь эту неприхотливость. Я, например, заметил, что с синим костюмом он носит золоченый «паркер», а со светло- серым — капиллярную ручку из полупрозрачного оргстекла, и никогда не путает этих сочетаний.
Поэтому принять его можно было за кого угодно, и сам я, познакомившись с ним на выставке современной каллиграфии в Эрмитаже, был очень удивлен, когда узнал, что он работает криминалистом. Впрочем, мы редко говорили о его или о моей работе, поскольку наши интересы пересекались в области хобби. Мы оба увлекались фотографией, и фотографией необычной. Нас привлекали снимки, в которых на первый взгляд не было ничего особенного; как правило, там даже не было людей. Но то, что было запечатлено на этих фотографиях — старый дом, пара искривленных деревьев или какой-нибудь дорожный знак в сочетании со стоящим за ним памятником — все это вызывало определенные ассоциации, выглядело как-то символично или просто необычно, если поглядеть на снимок подольше и повнимательней. Сделав такую фотографию, всегда бывает интересно узнать, как другие люди видят пойманный тобой момент жизни, где редкое сочетание предметов и освещения заставляет выглядеть по-особому совершенно обыденные вещи.
Направляясь в очередной раз к Виктору, я обдумывал новые аргументы для нашего спора, который шел уже очень давно и касался этого странного искусства. По правде говоря, мы не являлись большими знатоками школ, жанров и терминов; наши дилетантские дискуссии обычно строились на каких-нибудь простых сравнениях. Например, моя позиция выражалась такой моделью. Возьмем фотографию розы, говорил я. Разрежем ее на мелкие кусочки. Пока кусочки не перемешаны или перемешаны лишь чуть-чуть, роза все еще различима; возможно, она выглядит даже более впечатляюще, чем на неразрезанной фотке. Но вот мы перемешиваем фрагменты... Я утверждал, что есть какая-то грань, порог, за которым ассоциации перестают работать, оставляя нам лишь кучу разноцветных обрезков бумаги — но уж никак не розу.
Виктор ничего не утверждал, но легко разносил в пух и прах все мои модели. Во-первых, говорил он, художник не разрезает розу — она уже дана нам разрезанной. А тот, кто ее фотографирует или рисует — он, напротив, собирает обрывки, старается сделать так, чтобы цветок увидели другие. А увидят они или нет — роза все равно останется; также, как передача «Очевидное-невероятное», которая идет сейчас по телеку независимо от того, включен ли наш приемник. «К тому же», добавлял с улыбкой Виктор, «ты-то ведь помнишь, что было на фотке, пока ты ее не разрезал — значит, тебя можно подвесить за ноги и все узнать.»
Наши споры всегда заканчивались подобными шуточными компромиссами, тем более что при появлении у нас новой интересной фотографии мы не вдавались в детальные разборы, а выражались невразумительными фразами типа: «в ней что-то есть», «эта как-то нервознее предыдущей», и так далее.
В этот раз Виктор собрал необычный урожай — коллекцию причудливых пятен, разводов, наложенных друг на друга изображений и других «браков», неизбежно возникающих в работе любого фотографа. Наиболее эффектно смотрелась черно-красная клякса, которую Виктор и сам выделил среди других — она была повешена на стену над его рабочим столом. Это было то самое «что-то есть», с которым я сразу же согласился, но ничего не смог добавить. Однако мне тут же пришла в голову интересная идея для продолжения нашего спора:
«Ты прошлый раз сказал такую вещь: я помню, что было на фотке до разрезания. Мне сейчас представилось, что роза действительно может где-то оставаться — но уже не на фотографии! Как в той сказке о голом короле: платье было не из материи, а из рассказов ткачей. Но заметь — самого платья все-таки не было!»
Виктор произнес «хмм...», закурил и откинулся в кресле, глядя в потолок с отрешенным видом. Я знал, что сейчас он выпустит дым, резко выпрямится и с усмешкой выдаст мне контраргументы. Он всегда делал так, не задумываясь надолго, и потому наши беседы больше походили на веселый пинг-понг, чем на занудную шахматную партию — что лично мне всегда очень нравилось. Но случилось другое: в лабораторию заглянул какой-то низенький человечек, Виктор поднялся и вышел в коридор. Через минуту он вернулся, и поморщившись сказал, что нужно съездить по делам. Не подожду ли я минут сорок? Я согласился, тем более что виделись мы редко, а в моем рюкзаке лежала «Игра в классики», и скоротать сорок минут не представляло труда.
Виктор собрал «кейс», показал мне полку шкафа, полную журналов, и уже почти ушел, но потом вернулся и вынул из сейфа толстый конверт.
«Посмотри, если хочешь. Это как раз по твоему «королевскому» вопросу.»
Когда он вышел, я отправился копаться в журналах, но ничего стоящего не нашел. Потом мельком взглянул на другие полки... Честно говоря, я немного приврал, когда говорил, что не интересуюсь профессиональными делами Виктора. Такой работой трудно не интересоваться. Я просто не хотел открыто показывать свое любопытство, опасаясь, что Виктор перестанет со мной общаться. Но каждый раз, когда я входил в его лабораторию, мною овладевало особое детективное настроение — все-таки это не романы и не кино, это настоящая лаборатория криминалистики! Ничего «такого» при мне до сих пор не происходило, но время от времени на глаза попадалось что-нибудь, что разжигало живущий во всех нас дух доктора Ватсона. Так вот однажды попалась мне «магнитная ручка», на которую можно было набрать смесь железных опилок и графита, а потом снимать отпечатки пальцев: в тот день Виктор оставил на подоконнике свой «джентлменский набор», куда я недолго думая сунул нос, и конечно, тут же рассыпал все эти чертовы графитовые опилки себе на джинсы.
Но в этот раз ничего интересного не лежало на виду. Я вернулся за стол и вытряс все содержимое из конверта. Там оказалось несколько писем, отпечатанных на чем-то вроде старого матричного «Эпсона» и начинавшихся словами «Здравствуйте, незнакомка!». Сам же конверт был надписан черными чернилами, притом — ага! — почерк был явно женский. Я похвалил себя за наблюдательность и даже понюхал конверт — он пах испорченным проявителем. На этом детективные порывы моей души иссякли, и я стал читать письма.
<Picture>
«Здравствуйте, незнакомка!
Я был очень рад получить ваше письмо, и очень огорчился, когда ознакомился с его содержанием. По большому счету, это и содержанием не назовешь просто ненадписанная открытка. Я согласен, что человек, обращающийся в брачное агентство — это несколько странный человек. Но вовсе не обязательно так издеваться, как это сделали вы. На вашей открытке изображен художник, рисующий парусник, в то время как самого парусника не видно — перед художником пустая морская гладь. Конечно, мне понятен этот намек. Вы хотите сказать, что я ищу чего-то несбыточного... Выдумываю себе иллюзии, вместо того, чтобы окунуться в реальную жизнь. И то, что я в своем объявлении указал «изобразительное искусство» как хобби, вы тоже учли в своем послании-издевке.
Очень жаль. Мне действительно хотелось бы найти женщину, с которой мне было бы и уютно, и интересно. Может, все-таки познакомимся по-человечески? Можно ведь просто так встретиться, поболтать... Я живу недалеко от большого парка, сейчас в нем очень здорово гулять — деревья наполовину осыпались, вся земля в красно-желтых листьях. Когда я был маленьким, я гулял здесь с бабушкой, и она рассказывала, что кленовые листья — это отпечатки лап невидимых зверей. «Но почему они красные?» — спрашивал я. «Потому что они разбили лапы,» — говорила бабушка, — «Они хотели, чтобы люди пустили их перезимовать, бились в окна, в двери... Но люди их не видели и не пускали.» Я всегда вспоминаю эту маленькую сказку осенью, когда гуляю в нашем старом парке.
Наверное, я мог бы здесь написать: «не знаю, зачем я все это пишу...» Да нет, знаю. Просто хочется показать вам, что человек, дающий объявление в службу знакомств, вовсе не обязательно маньяк или закомплексованный урод.
Всего хорошего.
С.»
«Здравствуйте, незнакомка!
Вот решил вам снова написать, хоть вы и не отвечаете. У нас сегодня все завалило снегом, он так и продолжает идти. Час назад, когда я сидел у окна и курил, я вдруг услышал, что кто-то вошел в подъезд и остановился на нашей площадке. Я почему-то подумал, что это почтальон с письмом от вас — знаете, я живу на первом этаже, и почтовые ящики как раз на моей площадке. Но когда я выглянул, оказалось, что это просто уборщица — она пришла чистить мусоропровод. После этого я и решил снова написать вам.
Наверное, мое прошлое письмо было довольно грубым, я только сейчас это понял, разглядывая вашу открытку. Она оказалась гораздо интересней, чем я думал вначале. Настоящего парусника действительно не видно, но возможно, что он находится как раз за мольбертом, за нарисованным парусником! Потому что настоящая линия горизонта как раз совпадает с линией горизонта на мольберте, если смотреть именно с этой точки. Значит, и парусник должен находиться именно в том месте открытки, где стоит мольберт!
Извините, если мое прошлое письмо задело вас. Знаете, мне часто говорили, что я стараюсь навязать людям свое мироощущение, свой язык вместо того, чтобы прислушаться к чужим мыслям. Возможно, ваша открытка — это как раз и было сообщение на вашем языке, а я его так грубо отверг... Еще раз прошу, извините! Буду очень рад, если вы пришлете мне ответ.
С.»
«Здравствуйте, незнакомка!
Спасибо за письмо. Хотя если честно, новый рисунок произвел на меня неприятное впечатление. Сначала мне даже понравился этот маленький пейзаж, и я повесил его над кроватью. Но в нем было что-то такое, что постоянно цепляло мой взгляд, какая-то неправильность. А вечером, в сумерках, я понял, что вижу на рисунке лицо. Оно как-то незаметно сложилось из этих двух домиков, волн, и деревьев на берегу. Особенно странно выглядели глаза — что-то в них было нехорошее, нечеловеческое. И чем дольше я разглядывал картинку, тем хуже мне становилось. Я вышел прогуляться, но это не особенно помогло. Сейчас у нас в Петергофе пустынно, сыро и промозгло. Конечно, я немного отвлекся во время прогулки, но когда возвращался, увидел у нашего подъезда тающего снеговика — полголовы снесено вместе с левым глазом, а правый ввалился, и от него текут по лицу грязные разводы... Это сразу вернуло мне неприятное ощущение, которое я получил, глядя на ваш рисунок. А когда я пришел домой, то нашел в вашем пейзаже еще два гадко ухмыляющихся лица.
Я убрал рисунок в шкаф и решил больше на него не смотреть. Пожалуйста, не надо присылать мне таких вещей. Может быть, вам нравится такое дисгармоничное искусство, а мне — нет. Я и так уже смирился с тем, что вы мне шлете рисунки, а не нормальные письма. Но есть ведь какие-то пределы... Давайте все-таки дружить, а не пугать друг друга. В мире и так много неприятных вещей.
С.»
«Здравствуйте, незнакомка!
