И когда снова распрямился, когда почувствовал влажной кожей прикосновение прохладного вечернего воздуха, увидел закат над далекими горами, накатила нежданно сильная радость — свежая, как вечер, и пьянящая, как запах земли: «До чего же хорошо жить!»
Несколько секунд он стоял, не двигаясь, и дышал, дышал вдосталь.
Там, где заходило солнце, над далекими горами, стояли три облака. Они светились по краям. А меж ними прорывались снопы солнечного света и доходили почти до полнеба.
Звонко, отчаянно свиристели цикады.
«Чего это развезло тебя, Петр Тарасович? — сказал он себе. — Що такэ ты зробыв и що тоби радуватися? А? Що жив — то гарно! И буде».
Он вернулся в палатку. Вытирая лицо полотенцем, спросил:
— А зачем в Лериду?
— Листер вызывает. Машина ждет.
— Ого!
— Поехали?
Машина ждала их на дороге.
— А ты не знаешь, что случилось? — спросил Педро, усаживаясь.
— Наверно, ничего хорошего.
Педро покосился на Хезуса и словно впервые увидел его с тех пор, как вернулся в батальон. Хезус еще больше осунулся за две недели, глаза стали больше. Посмотреть на такое лицо мельком, в памяти одни глаза и останутся — темные, с голубыми белками.
— Думаешь, получим приказ об отступлении? — спросил Педро.
— Нет.
— Конечно, нет. У нас здесь отличный ударный кулак. А если оставим Лериду, нас отбросят к отрогам Пиренеев, к Балагеру. Там будет еще труднее держаться.
— И все-таки мы оставим Лериду.
— Что у тебя за настроение?
Хезус промолчал. Потом спросил неожиданно:
— Ты согласился бы навсегда остаться в Испании?
Теперь промолчал Педро.
— Ты отдаешь Испании свое сердце, можешь отдать за нее жизнь. Но родину никогда не сможешь забыть. Тебя все время будет тянуть туда, — Хезус опять надолго замолчал. — Если моя родина будет у франкистов… Я не знаю, что со мной будет…
Закат еще алел позади машины: она быстро и бесшумно ехала в сторону ночного востока. Там, над Леридой, уже зажглись звезды. Но силуэт города, стоящего на холме, был светел, и хорошо различались дома, а выше всех зданий поднимался собор, белый и легкий.
По обе стороны дороги росли деревья. Их шпалеры тянулись до самого города. За деревьями шли беспрерывные сады.
Они цвели.
«Не белы снега… Не белы снега…» — всплыли из прошлого слова песни и все повторялись, повторялись в сознании Петра Тарасовича.
Такое вот буйное цветение садов никогда не отзывалось в его душе радостным чувством, и песня «Не белы снега» — тоже.
Потому что и тогда цвели сады. В селе хозяйничали петлюровцы, а в подземелье около их дома прятались красноармейцы. Ночью они собирались уходить. Он отнес им в тот вечер кринку молока и, сидя в яме под копной, вдруг услышал во дворе шум. Выбрался по подземному лазу в сарай, вышел во двор.
У хаты петлюровцы били мать. Они кричали, что душу из нее вытрясут, если она не скажет, где прячет красных. Петлюровцев было трое. Бойцы тоже вылезли из подземелья, напали на бандитов, убили их и садами стали уходить из села. А куда сбежит женщина, у которой на руках семеро детей?
Услышав стрельбу, во двор ворвались другие петлюровцы, никого не застали и бросились в погоню. А один схватил в сенях веревку и поволок мать за волосы к вербе.
Петро кинулся на него. Петлюровец шибанул мальца прикладом. Петро упал. А когда открыл глаза, увидел мать, качающуюся в петле на суку. Бросился бежать куда глаза глядят. Сколько бежал и куда бежал, не помнит. Очнулся и хате. Было утро. Какая-то женщина возилась у печи и монотонно напевала одну и ту же фразу из песни «Не белы снега».
Горько пахло кизяком и свежим хлебом. Потом женщина вышла, захватив с собой подойник. И когда выходила, все напевала: «Не белы снега…»
Петро схватил каравай и убежал — не мог выносить вида людей.
Он потерял счет дням. Жил в степи. А в села и на хутора заходил ночью — стащить что-нибудь поесть. Потом на железнодорожной станции попал в компанию беспризорников…
— Вот видишь, — негромко сказал Хезус. — Ты так и не ответил мне. И загрустил…
— Вспомнил детство… Иногда, в такие вот дни, вспоминаю, и бывает грустно. Когда повесили мою мать…
— Ты говорил, что она жива!
— Она жива. Я увидел, что ее повесили, и убежал, а соседи вынули ее из петли и спрятали. А я убежал. Десять лет скитался вдали от дома. И только случайно узнал, что мать жива. А тебе я, знаешь, что отвечу? Когда речь идет о свободе класса, дело не в национальности. Стойкость и мужество определяются мировоззрением. Как ты думаешь? У нас на левом фланге снова бригада анархистов, а они настолько ценят личную свободу, что готовы без оглядки жертвовать свободой других. Боюсь, что они непременно убегут.
— Насчет левого фланга я с тобой согласен.
— А центр и правый фланг у тебя не вызывает сомнений?
— Нет.
— У меня тоже. И ты и я знаем, как дерется дивизия Листера, которой мы приданы.
Машина остановилась.
— Приехали, — сказал шофер.
Подгоняемые ветром, по площади и над ней летали черные хлопья сгоревшей бумаги. Педро взглянул на дом, к которому они подъехали; На фасаде красовалась вывеска гостиницы. Из окон тянулись провода полевых телефонов.
— Вам в двадцать седьмой номер, — сказал вдогонку шофер.
Предъявив документы часовому у входа, они прошли в здание. В вестибюле и коридоре валялись на полу бумаги. По ним торопливо проходили люди с сердитыми и сосредоточенными лицами. Электрические лампочки горели тускло. Пахло горелой вощеной бумагой, кожей и ружейным маслом.
При входе в двадцать седьмой номер у них снова проверили документы, и они вошли.
У стола, покрытого картой, стояли двое мужчин. Оба невысоки, только один коренаст, а другой юношески строен и быстр в движениях.
Хезус и Педро отрапортовали о прибытии.
Подвижной шатен, с прямыми волосами, откинутыми назад, слушал, смотрел в их сторону, и левая бровь на его подвижном лице была приподнята вверх. Энрике Листер. Он был одет в кожаную куртку на «молнии», наполовину расстегнутую. Под курткой виднелась белая рубашка. На левой стороне, прямо под «молнией», запирающей нагрудный карман, Педро видел звездочку. Командир легендарной дивизии был всего-навсего подполковником. Педро знал, что Листер деятельно участвовал в обороне Мадрида в самое тяжелое время, еще в октябре тридцать шестого года, остановив бегущие из-под Толедо части республиканской милиции. Потом Листер вел наступление под Гвадалахарой. Пятый полк, одним из руководителей которого был Энрике Листер, стал ядром, первой по-настоящему боевой частью регулярной армии республики. Он сдержал самое значительное наступление франкистов на Мадрид. Бойцы Пятого держались месяц под огнем в Бельчите и сражались за Брунете.
И после всех этих выдающихся военных заслуг и побед Листер — подполковник. Как он вообще мог командовать войсками, находясь в подчинении полковника штаба Центрального фронта Касадо — того Касадо, который в самый разгар боя под Брунете бежал в Мадрид, сославшись на ослабление сердечной деятельности? Да что говорить!
В то время как сотни солдат умирали под бомбами мятежников, министр обороны изволил собственноручно сделать Касадо инъекцию камфары, вместо того чтобы расстрелять полковника за саботаж.
Могло ли быть иначе? Генеральный штаб, главнокомандующий, министр обороны, да и еще кое-кто из министров куда больше, чем поражения, боялись усиления влияния коммунистов в армии…
Подполковник Листер, выслушав доклад, опустил левую бровь и попросил командиров подойти к столу.
На карте Педро увидел знакомую до мелочей картину, только уменьшенную по сравнению с двухверсткой, лежавшей у него в планшете. Синие стрелы — силы мятежников — упирались в железнодорожную насыпь на подступах к Лериде. Лишь этот плацдарм — залитые весенним цветом сады — и остался в руках республиканцев. Выше и ниже по течению Сегре не было никаких стрел, ни синих, ни красных. Там не существовало линии обороны. Старая, руганная самим Листером тактика — бои на дорогах — брала свое и здесь. У республики не было войск, чтобы создать непрерывный фронт. Франкисты пользовались этим и создавали на тех участках, где считали нужным, безусловный перевес в живой силе и технике. И здесь, на этой большой карте, где взгляду открывалась почти пятая часть Испании, особенно четко просматривался основной замысел франкистских генералов и их немецких советников — расчленить республику, отделить Каталонию, которая имела выход к границам Франции, и изолировать сопротивляющуюся Кастилию и остальные провинции Юга.
Это был уже испытанный фашистами маневр. Так они отсекли и задушили Север, Страну Басков — Урал Испании. И там — Педро узнал об этом в Барселоне — не была взорвана ни одна доменная печь, ни один рудник, ни одна шахта. Они достались фашистам целехонькие, готовые на следующий день к эксплуатации.
Требования коммунистов о выведении из строя промышленности Севера перед сдачей потонули в парламентской болтовне. А социалист, премьер-министр Франции Леон Блюм сделал все для того, чтобы наглухо закрыть границу и не допустить никакой помощи Северу извне.
Листер громко и металлически четко выговорил:
— Мы оставляем Лериду.
Педро поднял глаза, но не встретил взгляда Энрике — тот смотрел на карту. Прямые волосы, резкое лицо, сведенные у переносья брови, которые вдруг вскинулись вверх, когда Листер тоже поднял глаза — голубые, с красными жилками на белках от бессонных ночей… Он совсем не походил на классический тип испанца, скорее его можно было принять за парня из-под Калуги или Рязани. Наверно, те, кто работал вместе с ним на строительстве первой линии Московского метрополитена, так и считали.
Но Листер был испанцем. Испанцем до последней капли крови. И он приказывал оставить испанский город.
— Надо задержать противника до завтрашнего вечера. Нам нужен день, чтобы эвакуировать город.
Хезус стоял бледный. Педро боялся, что он взорвется и, ни к кому толком не обращаясь, наговорит грубостей.
— Ясно, — только и сказал Хезус, и краска бросилась ему в лицо. — Ясно. Задержать противника и дать возможность эвакуировать город.
— Помочь вам ничем не сможем, — снова глядя в карту, проговорил Листер. — Нам надо беречь силы. Справитесь?
Хезус оперся одной рукой о стол, а второй указал на левый фланг обороны:
— Меня беспокоит фланг.
— Анархисты?
