ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Темное женское лицо в удивительно белом — огромном и рогатом сооружении — чепце склонилось над ним.
«Что это со мной?.. — Педро вздохнул и почувствовал острую боль в груди. Хотел поморщиться, но и это было больно. — Где я?»
Ловкая и осторожная рука скользнула под затылок, приподняла голову. У губ оказался край чашки. Педро почувствовал тонкий и острый аромат апельсинового сока. Хлебнул. И тогда уже все тело ощутило жизнь, все, до кончиков пальцев.
— Бьен… Бьен… — ровно произнес женский голос.
«Да, хорошо…» — мысленно согласился Педро.
Он хотел улыбнуться в знак благодарности, но помешала боль в щеке и челюсти. Он очень осторожно кивнул.
— Бьен, бьен, русо, — проговорила сестра.
И Педро вздохнул, как вздыхают успокоенные дети: глубоко и прерывисто.
Потом он проснулся ночью от острого чувства голода и лежал, не открывая глаз. Он понимал, что просить в это время еды неловко, но голод очень обрадовал его: голод означал бесповоротное возвращение в жизнь. И Педро стал вспоминать блюда, какие бы он сейчас с удовольствием съел.
Вареники с вишнями в сметане. Сметана должна быть холодной, прямо из погреба, густая, как масло. А вареники — горячими. Раскусишь вареник — рот наполнится душистой обжигающей мякотью кисло-сладкой вишни. Потом холодная сметана остудит и тесто и ягоды…
— Ох!..
— Нес ке се?[8] — послышалось с соседней койки.
— Са ва, са ва,[9] — пробормотал в ответ Педро.
Сосед француз небрежно произнес длинную фразу. Педро понял: сосед выражает свою радость по поводу хорошего самочувствия русского.
— Са ва, са ва, — повторил Педро.
— Карош, — прошептал француз.
— Мерси.
Они замолчали, боясь потревожить соседей.
«Сколько же я здесь?» — подумал Педро. Он не мог ощутить времени: золотая вспышка в танке после выстрела и темное лицо в белом чепце разделялись в его сознании трещиной тьмы.
— Диа? — прошептал Педро.
— Нуар, — ответил француз, решивший, что Педро спрашивает, день сейчас или ночь.
— Коман диас? — соединив французское слово с испанским, опять спросил Педро.
— Десятое, — ответил по-испански француз, и дальше они говорили только по-испански.
— Десятое?
— Да.
— Как Лерида?
— Оставили третьего апреля.
— Третьего? — Педро открыл глаза, но ничего не видел в темноте.
— Да.
— Хорошо.
— Почему? — удивился француз.
— Выполнили приказ.
— А…
— Лериду уже начали эвакуировать, когда мы получили приказ задержать фашистов. — Теперь Педро почувствовал духоту ночи. Потом постепенно различил во тьме проем высокого-высокого окна, небо — оно было все-таки светлее — и лохматый силуэт пальмы. — Я был ранен тридцать первого. Значит, приказ был выполнен.
— Позавчера оставили Гандесу.
Педро дернулся, застонал от боли, помолчав, переспросил:
— Гандесу?
— Да. Теперь фашистам до моря рукой подать.
— Гандесу оставили…
— У вас там знакомые?
— Нет.
Там была семья Хезуса. И семья Антонио тоже там. Успели ли они уйти? Судя по словам француза, фашисты двигались быстро.
— А сегодня? — спросил Педро. — Что случилось на фронте сегодня?
— Узнаем утром, — сказал сосед слева.
— Простите, мы вас разбудили.
— Ничего. Вам, Педро, не стоит так много разговаривать. Вы еще очень слабы.
— В Гандесе семья Хезуса Педрогесо. И Антонио. Хезус командир, а Антонио комиссар танкового батальона. Я был советником у них. Где они могут быть?
— В Каталонию перебрались. Наверняка. Фронт стабилизируется по Сегре-Эбро. Они должны быть в Каталонии. Как будто они не знают, что с ними сделают фашисты!
Горячая волна крови прилила к голове Педро. Стало душно, он потерял сознание. Виделось ему: женщина, простоволосая, в темном платье, брела с сыном на руках по выжженной солнцем рыжей земле. Над ней стервятником вился самолет. Кругом вздымалась от взрывов земля. Он полз и полз вслед за женщиной и кричал ей, чтобы она спряталась в воронку. Но она не слышала его и бежала, бежала. А он охрип от крика, и горло пересохло, голова раскалывалась от жары. Когда женщина бежала, он видел, что это не его жена и не его ребенок у нее на руках, но стоило ей обернуться, как он узнавал лицо жены.
Наконец женщина остановилась, оказалась рядом, склонилась над ним.
Он все кричал, кричал.
«Тише, тише…» — бесконечно твердил женский голос.
Педро открыл глаза и увидел ослепительно белый рогатый чепец, который обрамлял смуглое лицо женщины.
— Тише, тише… Нельзя так метаться.
Ловко и бережно женская рука скользнула под его затылок. У губ оказались края чашки, наполненной прохладным и острым апельсиновым соком.
В узком очень высоком окне, распахнутом настежь, он видел удивительное синее небо и черные в тени веера пальмовых листьев. Опустил взгляд. На столике у кровати стояла вазочка с тремя белыми розами. Внутри одного цветка запуталась в лепестках капелька влаги и поблескивала, как ртуть.
— Как вас зовут? — спросил Петр Тарасович, чувствуя, что сестра еще здесь, у кровати.
— Кармен.
— Кармен…
— Вам нельзя разговаривать.
— Не буду. Я стану самым послушным.
— Это не я принесла цветы, — сказала сестра.
— Мне некогда здесь залеживаться.
— Вам нельзя разговаривать.
Педро замолчал.
Кармен поправила подушку и ушла.
Француз очень долго ворочался на койке, потом не выдержал:
— Ах, какой ты сухарь, Педро!
Педро закрыл глаза и молчал.
— Ты молчи, молчи, — продолжал француз. — Но скажу тебе по секрету: цветы принесла она. И не только цветы. Ты дышал на ладан, когда тебя привезли. Она дала свою кровь. Так что ты можешь считать себя немного настоящим испанцем.
— Педро?! — Комиссар танкового батальона так поспешно вскочил из-за стола, что едва не опрокинул его, подбежал, обнял советника. — Педро… Педро! Дружище! Выкарабкался… Вернулся! А я уж думал, что тебя не пустят на фронт… — Антонио сияющими глазами глядел на товарища. — Цел! И не хромаешь?
— Признаться по секрету — стараюсь не хромать, — сказал Педро, чуть пришепетывая. На правой щеке алел рубец, похожий на латинское «t». — Вот только «вывеску» мне попортили.
— Чего?
— Ну, щеку, лицо. Врачи пообещали, что пройдет. Не совсем, но будет почти незаметно. Наплевать.
— А я подумывал, отвоевался. Отправили в Россию.
— Я вернулся еще большим испанцем, чем уезжал. Теперь я на одну десятую чистокровный испанец. Из окрестностей Сабиняниго.
— Ты в госпитале стал шутником!
— Клянусь святой мадонной дель Пиляр, я не шучу! Говорят, когда меня привезли в госпиталь, я дышал на ладан. И одна девушка, женщина вернее, дала мне свою кровь.
Антонию подмигнул и придал своему улыбчивому лицу строгое выражение.
— Ты отблагодарил ее? Она не забудет человека, которому пожертвовала свою кровь, а?
— Уж не перешел ли ты в веру Альфонсо? Он все вился вокруг меня этаким змеем-искусителем по женской части.
— Анархиста Альфонсо больше нет.
