нервничает: «Это от нас. Это Нуну. Что-то стряслось с детьми». Муж успокаивает: «Давайте не будем сходить с ума». Это его любимая фраза. В ресторанах, когда нужно делать заказ, он произносит: «Давайте не будем сходить с ума». Я снимаю трубку. Это Кризи. Слышу ее неотчетливый голос. Ей страшно. Ей нужно, чтобы я приехал, срочно. Я слышу, как она рыдает. «Я совсем одна. Ты мне нужен». Ее голос выплывает из черноты. Из черноты ночи. Из эбонитовой черноты. На меня устремлено три пары глаз. Лицо встревоженной Колетт обращено ко мне. Я чувствую себя затравленным. Разорванным на две части. Если бы в комнате была одна Бетти, я прекрасно знаю, что бы я сделал. Я выкрикнул бы в эбонит все, что нужно, я крикнул бы Бетти все, что нужно, прыгнул бы в свою машину, побежал бы спасать тебя, моя утопающая, моя Офелия, я побежал бы и вырвал бы тебя из этой ночи, наводящей на тебя ужас. Бетти я могу сказать все, что угодно. А когда на меня устремлены эти два других взгляда, то я не могу. Моя Кризи, слышишь ли ты, что я кричу тебе: не могу. Еще я мог бы изобразить на лице беззаботность, ответить первое, что придет на ум, повесить трубку, посетовав на бесцеремонность некоторых коллег. Не знаю почему, но мне кажется, что для Кризи так было бы еще хуже. Нет, даже не это.

Так я сказал Кризи на следующий день. А в тот момент мне просто не хватило присутствия духа. Я говорю Колетт: «Ничего страшного». Я говорю в трубку: «Ничего страшного». И опять слышу голос Кризи, ее неотчетливый голос: «Ты не понимаешь, ты не можешь понять». И мягко, как тогда ночью, когда, уходя, я укрыл ее простыней и одеялом, я вешаю трубку. Я говорю: «Ошиблись номером». Бетти уже продолжает прерванный разговор. Колетт пребывает в некотором недоумении. На лице ее мужа застыла саркастическая улыбка. Которая, впрочем, ни о чем не говорит. Он напускает на себя саркастический вид даже тогда, когда сообщает, что на улице хорошая погода. Я, мол, не дам себя провести. Как же он меня раздражает. Взять хотя бы его манеру приветствовать людей своей трубкой.

Именно по таким вот мельчайшим черточкам и нужно судить о людях. Он говорит, что пора идти спать. Колетт возражает. «Пойдемте к Брошу». Только одна она, судя по всему, почувствовала, что между нами пролетел ангел, что он — все еще здесь, между широкими кремовыми диванами, что между ним и мной нужно что-нибудь бросить, неважно что, пусть хотя бы просто час, проведенный в ночном ресторане. Перед уходом я иду к себе в кабинет, набираю телефон Кризи: никто не отвечает. Мы приезжаем к Брошу. Входим в большую черную и низкую коробку, в густой полумрак, где вращающиеся прожектора смешивают светло-желтые, голубые и фиолетовые лучи, входим в эту коробку, наполненную гамом, в эту похлебку из шумов, где на площадке для танцев колышется и ходит ходуном бесформенная масса, совсем как машины на площади. С трех сторон большие зеркала, которые тоже кажутся черными и отбрасывают черные блики, создавая такой эффект, что ты уже не понимаешь, где находишься, и уже не знаешь, где заканчиваются эти люди, эти столы, эти низкие лампы, висящие в полумраке. Какая-то толстая женщина, которую я никогда прежде не видел, целует меня, говорит мне, что я мужчина ее мечты, что моя речь о вотуме недоверия была безупречна, ну просто ее мысли, ведет нас к столу, усаживает меня нога к ноге рядом с пышной блондинкой, которая жутким и откровенным взглядом, в котором все легко угадывается, мгновенно взвешивает меня и оценивает. У нее большие голубые и холодные глаза. Под этим циклопическим взглядом я чувствую себя, как бриллиант под лупой скупщика краденого. Но я не бриллиант. И циклопический взгляд скользит дальше. Он скользит по Колетт, соскальзывает с него еще быстрее. Муж Колетт явно осуждает это. Он осуждает все: пышную блондинку, вспышки прожекторов, бесформенную массу на площадке и вообще всю эту совокупность общества потребления. Однако Колетт оказалась права. В этом шуме, в этом звонком полумраке, под завывание саксофона моя тревога утихает, рассеивается. Этот неясный гул меня убаюкивает. Но тут происходит следующее: в середине черной деревянной рамы, отделяющей зал от бара и расположенной чуть выше остальных дверных проемов, оттого что бар находится на возвышении, в свете фиолетовой вспышки я вдруг увидел Кризи. Я увидел ее дерзкую улыбку, ее вскинутую головку, ее сверкающий взгляд. Прожектор скользнул дальше. Я опять не вижу ничего, кроме теней. Прожектор возвращается, останавливается. Управляющий им человек, вероятно, узнал Кризи: прожектор больше не двигается. И в оркестре грохочет большой барабан, которому аккомпанируют цимбалы.

Четыре дня нашего погружения заставили меня забыть, что Кризи — такой человек, которого все узнают. Еще тогда, во время нашей поездки за город, когда мы отправились в ресторан, люди вокруг склонялись над тарелками и начинали шушукаться. Кризи, стоя на своем возвышении, улыбается. Под лучами прожектора она моргает, я вижу ее золоченый профиль, она что-то говорит людям, которые пришли вместе с ней: молодой симпатичной блондинке рассудительного вида и высокому молодому человеку с честным лицом. В окружении таких женщин, как Кризи, всегда есть какой-нибудь высокий молодой человек с честным лицом. Потом Кризи спускается на танцплощадку и вливается в бесформенную массу. Я больше не вижу ее. Я опять слышу музыку. Слышу, как муж Колетт произносит: «Один раз взглянуть на это очень даже занятно». У меня еще есть время подумать: сейчас он заговорит об атмосфере. Он говорит: «Атмосфера». Бесформенная масса вращается, и вот Кризи с высоким молодым человеком, танцующие лицом друг к другу, оказываются возле нас. Я вижу взгляд Кризи. Я вхожу в ее взгляд. Он очень быстро скользит по моим спутникам и, ничего не меняя в своей улыбке, без тени какого-либо выражения на лице, Кризи коротко кивает мне головой. Я слегка приподнимаюсь. Приветствую ее. Колетт восклицает: «Да ведь это Кризи! Ты знаком с Кризи?» Я отвечаю утвердительно. «Да, я с ней знаком. Несколько дней назад, возвращаясь на самолете из Рима, я сидел рядом с ней». Я добавляю, обращаясь к Бетти: «Помнишь? Я тебе рассказывал». Да, я и в самом деле рассказывал ей об этом. На Бетти моя информация не произвела никакого впечатления. Она поворачивает голову и говорит: «А, так это она?»

Сейчас Кризи находится на площадке. Чуть наклонившись вперед, она наблюдает за движениями высокого молодого человека. На ногах у нее длинные сапоги охотничьего типа, которые она примеряла передо мной в прошлый раз, черные кожаные сапоги, которые выглядят как брюки, которые доходят ей до пояса, а сверху на ней — облегающий редингот из серой с металлическим отливом ткани, отбрасывающей стальные блики. Я добавляю: «Мы поболтали». Я испытываю одновременно и нечто вроде гордости, и какую-то нежность оттого, что могу сказать, что я болтал с Кризи. Когда я поворачиваюсь за своим стаканом, то замечаю, что Колетт Дюбуа собирается что — то сказать. Но она помедлила и ничего не сказала. Я знаю, что она хотела сказать: про театр. Про театр, где я впервые увидел Кризи. Но Колетт, как говорится, прошла суровую школу жизни. Она молчит. Немного погодя мутный поток сдвинулся на другую сторону площадки, и издалека, в образовавшийся просвет я вижу Кризи, сидящую за столиком. Она одна. Это странно, но, несмотря на обращенные в ее сторону взгляды, у нее посреди всей этой толкотни вид такой, словно ее покинули. Вокруг нее как бы сгустилось какое-то уныние. И до меня, наконец, доносится ее телефонный звонок. Ее телефонный звонок меня настигает. У себя дома, в скрещении трех обращенных на меня взглядов, я думал только о себе. А тут, в этой шумной коробке, я, наконец, слышу ее голос. И в свете фиолетовых прожекторов я вижу, как с Кризи спадает пелена, и вдруг понимаю, что я не знаю Кризи. За ее дерзким профилем и уверенной походкой вдруг появилась другая Кризи, Кризи, которой ночью стало страшно и которая позвала меня, потому что я был ей нужен. Не найдя меня, стала сразу же искать что-то другое, позвонила друзьям и приехала сюда, чтобы спрятаться в шуме. Я начинаю осознавать это: мне что- то протянуто, и если я этого не возьму, то в один прекрасный день у меня это отнимут. Бетти наклоняется ко мне и говорит: «Она одна, ей, наверное, грустно, ты бы пригласил ее потанцевать». Я говорю: «Ты думаешь?» — «Ну как же, — говорит муж Коллет, — самолетное знакомство, тебе на крыльях нужно летать». Вот ведь мерзавец! Я направляюсь к Кризи.

Через образовавшийся просвет я иду к Кризи, и внезапно все вокруг словно куда-то исчезли, словно замолк оркестр. Я продвигаюсь в тишине. Я продвигаюсь в пустыне. Кризи увидела меня. Она встает. Она лучезарно улыбается какому-то мужчине, сидящему рядом с ней, которого ей приходится побеспокоить, чтобы пройти, который поспешно встает, опрокидывает свой стакан и опять ставит его на стол. И мы идем по просвету друг к другу. В полуметре от меня она останавливается и сразу же, без единого слова, выдвинув вперед плечо, начинает танцевать. Она начинает свой танец. Согнув руки под прямым углом, наклонив голову, она смотрит в пол так, как если бы своими легкими шажками писала на черном полу какое-то послание, сама удивляясь написанному. Потом она снова поднимает голову. Я смотрю ей в глаза. Спрашиваю: «Что произошло сегодня вечером?» Сегодня вечером? В ее широко расставленных зеленых глазах не отражается ничего. Можно подумать, что она забыла. Думаю, она и в самом деле забыла. Она вся находится в настоящей минуте. А ее настоящая Минута — это танец. Ее руки похожи на крылья, она сосредоточена на своих шажках, сосредоточена на иероглифах, которые чертят ее обтянутые черной кожей ноги. И для меня тоже все вокруг постепенно перестает существовать. Все, кроме этого вскинутого лица,

Вы читаете Кризи
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату