обществе. Поэтому неудивительно, что, обладая столь многими достоинствами, он общался с самыми лучшими собеседниками своего времени'. Так было в Лондоне. В Стратфорде же благодаря 'его приятному уму и доброму нраву он свел знакомство с окрестными джентльменами и завоевал их дружбу'.[14.11]
Никогда, пожалуй, добродушие Шекспира не подвергалось более строгому испытанию, чем в его сложных и двойственных взаимоотношениях с Джонсоном; отношение к нему Джонсона по крайней мере было двойственными.[14.12] В преданиях настойчиво утверждается соперничество этих двух мастеров. В XVII в. основанные на слухах рассказы попали в записи сэра Николаса Лестренджа, Николаса Бэрга и Томаса Плума. Во всех этих рассказах (за исключением одного) находчивый Уилл берет верх над тугодумом Беном. Во время одной веселой встречи в таверне Джонсон, написав первую строку своей собственной эпитафии ('Здесь Джонсон Бен лежит, он был'), передал перо Шекспиру, и тот закончил ее:
Шекспир, будучи крестным отцом одного из детей Джонсона, столкнулся с необходимостью подумать о подобающем подарке крестнику и 'после глубокомысленных размышлений' придумал. 'Я подарю ему дюжину хороших латунных ложек, - сказал он Бену, - а ты переведешь их' {Шутка основана на созвучии слов 'latin' (латынь) и 'latten' ('латунь'). Обыгрывается в ней и ученость Джонсона, в частности его знание древних языков. - Прим. перев.}. В плумовском варианте рассказа о латунных ложках герои меняются ролями, так что за Шекспиром вовсе не всегда оставалось последнее слово.
Это соперничество памятней всего отразилось в знаменитом отрывке из краткой биографии Шекспира, написанной Томасом Фуллером для его книги 'История знаменитостей Англии':
Много раз происходили поединки в остроумии между ним [Шекспиром] и Бсном Джонсоном; как мне представляется, один был подобен большому испанскому галеону, а другой - английскому военному кораблю; Джонсон походил на первый, превосходя объемом своей учености, но был вместе с тем громоздким и неповоротливым на ходу. Шекспир же, подобно английскому военному кораблю, был поменьше размером, зато более легок в маневрировании, не зависел от прилива и отлива, умел приноравливаться и использовать любой ветер, - иначе говоря, был остроумен и находчив. Он умер от рождества Христова в 16.. году и похоронен в Стратфорде-на-Эйвоне, городе, где родился.[14.13]
'Как мне представляется', - пишет Фуллер. Картина, изображенная им, стоит перед его мысленным взором. Это плод художественного воображения, а не реминисценция, основанная на полученном сообщении. В остальном фуллеровская краткая биография, начисто лишенная конкретных фактов, лишь подтверждает такое впечатление. Исколесив провинцию в поисках материала для своих 'знаменитостей Англии', он даже не удосужился узнать дату смерти Шекспира и оставил для нее жалкий пробел. Между тем эту дату легко увидеть на памятнике в стратфордской церкви.
Эти рассказы, как бы сомнительны они ни были, предполагают добродушное соперничество между двумя противостоящими друг другу гигантами (красивым и хорошо сложенным Шекспиром и дородным Джонсоном с его огромным животом). Они задумывали и создавали свои произведения, исходя из взаимоисключающих принципов. Предание о недоброжелательности Джонсона основано на порицаниях, то и дело встречающихся в его писаниях. В своем прологе ко второму варианту 'Всяк в своем нраве' он саркастически высказывается о некоем современном драматурге, столь равнодушном к неоклассическим единствам, что у него на протяжении пьесы грудной ребенок превращается в бородатого шестидесятилетнего старца, а война между Алой и Белой розами ведется всего несколькими ржавыми мечами, и хор легко переносит публику за моря. В предисловии к 'Варфоломеевской ярмарке' он смеется над теми, 'кто плодит сказки, бури и тому подобные чудачества'. Нетрудно догадаться, кто был объектом этих выпадов. И все же ближайшие друзья Шекспира из труппы короля пригласили именно Джонсона написать основной панегирик Шекспиру для первого фолио, и Джонсон откликнулся на это приглашение одним из самых восхитительных хвалебных стихотворений, существующих на английском языке. Однако, не связанный панегирическими обязанностями, в своих записных книжках, которые были опубликованы уже после его смерти, Джонсон вспоминал с любовью - хоть и не без критики - своего друга, которого, вероятно, уже более десяти лет не было в живых. Похвала Бена только приобретала, а не теряла свою силу от упрямых оговорок, продиктованных убеждениями художника и касавшихся шекспировской легкости письма. В конце концов следующие замечания Джонсона относятся к мастерству, а не к мастеру.
Помню, актеры часто упоминали как о чем-то делающем честь Шекспиру, что в своих писаниях (что бы он ни сочинял) он никогда не вымарал ни строчки. На это я ответил, что лучше бы он вымарал тысячу строк; они сочли мои слова недоброжелательными. Я бы не стал сообщать об этом потомству, если бы не невежество тех, кто избрал для похвал своему другу то, что является его наибольшим недостатком, и в оправдание своего осуждения скажу, что я любил этого человека и чту его память (хотя и не дохожу до идолопоклонства) не меньше, чем кто- либо иной. Он действительно был по природе честным, откровенным и независимым; он обладал превосходным воображением, прекрасными понятиями и благородством выражений, которые изливал с такой легкостью, что порой его необходимо было останавливать: Sufflaminandus erat [его надо сдерживать. - Лат.], как говорил Август о Гатерии. Его ум подчинялся его воле, вот если бы он мог управлять и им. Много раз он неизбежно попадал в смешные положения, как в том случае, когда к нему, исполнявшему роль Цезаря, один персонаж обратился со словами: 'Цезарь, ты несправедлив ко мне', а тот ответил: 'Цезарь бывает несправедлив, лишь имея к тому справедливую причину' и в других подобных смешных случаях {Этой реплики нет в тексте 'Юлия Цезаря', вместо приведенных слов сказано: 'Знай, Цезарь справедлив и без причины // Решенья не изменит' (Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 5, с. 265). Вероятно, Шекспир или актеры изменили эту реплику в ответ на замечания Джонсона и убрали из текста то, что может показаться иным не нелепостью, а раскрывающим смысл парадоксом. Пьеса была впервые напечатана в фолио 1623 г., очевидно, по тексту суфлерского экземпляра.}. Но его добродетели искупают его пороки. В нем было больше черт, достойных хвалы, чем заслуживающих прощения.[14.14]
'Он действительно был честным...' В устах Джонсона это высшая похвала.
Романтическая легенда сводит Джонсона и Шекспира с Рэли, Донном, Бомонтом и другими талантливыми и гениальными людьми в таверне 'Сирена' на Бред-стрит, где рекой лились дорогая канарская мадера и речи, полные живости и тонкого остроумия. Предание столь прочно утвердилось в литературном фольклоре, что обезоруживает исследователя, однако, если он сам не слишком большой любитель пиршеств, он не может не заметить, что эти сборища в 'Сирене' были запоздалым измышлением, игрой воображения биографов XIX в. (Рэли находился в заключении в Тауэре с 1603 г. и был освобожден уже после смерти Шекспира[14.15]). Однако Шекспир действительно знал эту таверну и ее радушного хозяина Уильяма Джонсона, виноторговца, у которого в 1613 г. были неприятности с законом из-за того, что он позволил своим посетителям съесть по кусочку мяса в постный день, когда разрешалось есть только рыбу. Уильям Джонсон принимал участие в качестве доверенного лица Шекспира в заключении его последней имущественной сделки.[14.16]
Некоторое время наш поэт проживал неподалеку от Бред-стрит к востоку от собора св. Павла.
В какой-то период, начиная то ли до, то ли после 1604 г. 'г-н Шекспир... квартировал в доме' французского гугенота Кристофера Маунтджоя, изготовлявшего богато украшенные женские парики, в районе Криплгейт в северо-западном углу, образуемом городскими стенами. Возможно, Шекспир услышал о Маунтджое от своих друзей Филдов. Жаклин Филд могла познакомиться с мадам Маунтджой во французской церкви в Лондоне. Кроме того, с 1600 г. Филды жили на Вуд-стрит, неподалеку от дома Маунтджоев. Этот дом представлял собой основательное строение с лавкой в нижнем этаже и жилыми комнатами наверху и был расположен на северо-восточном углу улиц Монксуэлл (Маггл) и Сильвер-стрит. На карте, составленной около 1550 г., в принятой тогда манере изображен дом с двумя шпилями и карнизами, выступающими над фасадом лавки.
На противоположном углу улицы стоял 'большой дом, построенный из камня и деревянных балок', называемый теперь 'домом лорда Виндзора', а в прежние времена принадлежавший семейству Нэвел.[14.17] На Сильвер-стрит [Серебряной улице], названной так потому, что там обитали серебряных дел мастера, были 'разные красивые дома'. Чуть ниже по дороге стояла приходская церковь св. Олива, 'небольшая церквушка без единого заслуживающего внимания памятника'. В этом районе находились помещения нескольких городских ремесленных гильдий - брадобреев-хирургов, галантерейщиков и (чуть дальше) торговцев свечами. Кроме того, здесь были их богадельни, обеспечивающие кров и скудное вспомоществование одряхлевшим членам гильдий. Шекспиру ничего не стоило добраться пешком до своих друзей Хеминга и Кондела, проживавших в соседнем приходе пресвятой девы Марии в Алдэрмэнбери, где эти актеры-пайщики были столпами местной религиозной общины: Кондел был церковным старостой, а Хеминг - его помощником. Если мещанская респектабельность надоедала нашему драматургу, он мог спуститься по Вуд-стрит или Фостер-Лейн к паперти собора св. Павла, где на прилавках книготорговцев выставляли новейшие книги и где он мог послушать в среднем нефе собора 'странный шум или гул, - смесь речей и шагов проходящих', - этот 'тихий рев или громкий шепот человечества'.
Кристофер Маунтджой преуспевал в изготовлении женских париков для благородных дам (сама королева однажды была его клиенткой), украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями. Сильвер-стрит была центром торговли париками. 'Все ее зубы сделаны в Блэкфрайарзе, - замечает в 'Эписине' Джонсона капитан Оттер, - обе брови - в Стрэнде, а волосы - на Сильвер-стрит'. Мат дам Маунтджой, как и подобало супруге из елизаветинских комедий о горожанах, была в тайной любовной связи с неким Генри Вудом, торговавшим шелками, бархатом и сукном на улице Свон-Элли, неподалеку (вдоль по Коулмен-стрит) от Сильвер-стрит. Мы знаем об этом романе, так как мадам Маунтджой, забеременев, консультировалась с доктором- магом Саймоном Форманом. Заметка в формановском журнале для записей звучит довольно загадочно: 'Мэри Маунтджой скрывает'. Вот сюжет для продолжения 'Виндзорских насмешниц'.
Тревога насчет беременности оказалась ложной, мадам Маунтджой и господин Вуд не завели, как они одно время подумывали, общую лавку, и брачный союз четы Маунтджой остался прочным.[14.18] У них была единственная дочь Мэри. Она помогала им в лавке вместе с подмастерьями. В марте 1598 г. Маунтджой навестил Формана, чтобы маг сообщил ему, пригодны ли к делу его подмастерья, и мудрый маг записал их имена, исказив их на французский лад: Ги Астур и Уфранк де ла Коль. Был еще третий подручный, Стивен Белотт, сын вдовы-француженки, чей второй муж, Хамфри Фладд, известный как 'один из королевских трубачей', определил Стивена к Маунтджою. После того как кончился срок его ученичества, Стивен отправился повидать мир, но вскоре вернулся на Сильвер-стрит, где ему положили постоянное жалованье. Шекспир, проживавший тогда в этом доме, был втянут в семейную драму, участниками которой были чета Маунтджой и их бывший подмастерье. Мы знаем об этом, поскольку через восемь лет, на исходе весны 1612 г., поэт приехал из Стратфорда в Лондон, чтобы участвовать в качестве свидетеля на процессе 'Белотт против Маунтджоя' в Суде по ходатайствам.
В его показаниях изложена история сватовства и последующие события. Холостяк Белотт был подходящей партией. По общему мнению, он вел себя безупречно на службе у Маунтджоя. Шекспир показал, что Стивен 'вел себя хорошо и честно', а также 'был хорошим и прилежным работником у своего хозяина', хотя Маунтджой (как слышал Шекспир) не утверждал, 'что он получал большую выгоду и доход от услуг вышеназванного истца'. Однако Маунтджой 'относился... с большим расположением и доброжелательством' к молодому человеку. Мастер по изготовлению париков и его жена уже видели, как их трудолюбивый подмастерье станет их зятем, и поощряли 'те знаки расположения, которые, по словам Джоан Джонсон, служившей в то время в доме, выказывали друг другу дочь ответчика Мэри и истец'. Джоан продолжает: 'И насколько она помнит, ответчик уговаривал и посылал г-на Шекспира, который проживал в их доме, склонить истца к оному браку'. Услуги свата были необходимы, поскольку Белотт, будучи практичным человеком, заботился о более выгодных условиях брачного контракта. Дэниел Николас, друг дома, сообщил некоторые подробности:
Шекспир рассказал свидетелю [то есть Николасу], что ответчик [Маунтджой] говорил ему, что, если истец [Белотт] женится на его дочери Мэри, он даст ему, истцу, некоторую сумму денег за ней в качестве приданого, И что если он, истец, не женится на ней, на названной Мэри, а она не выйдет замуж за истца, то он, ответчик, ее отец, не даст за ней и ломаного гроша;
