пороге обернулась и, тряхнув косичками, скрылась за дверью.
Я вернулся к себе и вновь погрузился в расчеты.
И вот однажды ночью…
Но разве я раньше не говорил, что страдаю бессонницей? Правда, не той жестокой, что терзает всю ночь напролет, но тем не менее у меня из сна обычно выпадало три-четыре часа. Так могло длиться неделю, а то и месяц. Как видите, никакой особой трагедии. То меня одолевали дневные расчеты, то какая-нибудь забота, которую я надеялся придушить подушкой, а то брошенные вскользь слова разрастались, как лесной пожар. Были ли тому причиной перевозбуждение или усталость? В первые месяцы пребывания в Калляже меня совсем замучила лихорадочная бессонница, усугубленная июльской жарой. Я вертелся в поту с боку на бок, а жужжание прямо над моим ухом свидетельствовало о том, что даже нашим самым умелым энтомологам не удалось уничтожить племя москитов. Я сдавался и вставал с постели. Я читал (помнится, именно тогда мне вздумалось перечитать «Фауста» Гёте), сидел на террасе или же бродил по стройке. Ночи были ясными, квакали лягушки на болотах, небо над головой — все в звездах, над морем — луна.
Невдалеке чуть поблескивали террасы пирамид и огромные спящие машины. Должно быть, пастухи перегнали гурты вглубь, к болотам, так что я с трудом различал вспышки костров. Светилось только окно в хибарке ночного сторожа, и я видел его неподвижный силуэт, видел, как он время от времени подносил ко рту сигарету или листал страницы газеты. Когда он совершал обход, я иногда сталкивался с ним. Он направлял мне в лицо луч своего фонаря.
— А, это вы? Доброй ночи.
— Да, я. Доброй ночи.
Мы обменивались несколькими словами и в конце концов познакомились. Порой, когда дул ветер с моря, медленно и беззвучно вращались высокие подъемные краны.
Итак, однажды ночью я вышел из дома. Было душно. Где-то еще с вечера бродила гроза, которая никак не могла разразиться. По временам тучи закрывали луну, и все внезапно погружалось во мрак. Я дошел до «гавани», как мы называли район будущего порта, надеясь, что у воды будет прохладнее. И в самом деле, здесь, где предполагалось разбить бульвар, пока еще заваленный строительными материалами и мусором, дышалось легче; и отсюда было слышно, как с чмоканьем засасывало куда-то между свай воды прибоя. В фарватерном канале на носу землечерпалки горел сигнальный огонь.
Проходя вдоль опорной стенки, я услышал звук шагов, а затем чей-то говор. По ту сторону насыпи на фоне неба вырисовывался силуэт человека, и я подумал вначале, что это сторож. Я уже совсем было собрался его окликнуть, но он махнул рукой куда-то в темноту, словно сзывал невидимых своих сообщников, в то же время призывая их к осторожности, и я не крикнул. К тому же во всем облике этого человека, пригнувшегося сейчас к пирсу, было что-то странное, хотя различить в темноте его лицо и одежду я не мог. К нему подошли еще двое. Я стоял неподвижно, плотнее прижимаясь к камням, нo, очевидно, они заметили меня, а может, мою тень, которую луна, выглянув из облаков, бросила на землю. Раздался чей-то предупреждающий шепот, и все трое исчезли так бесшумно, словно на ногах у них была войлочная обувь.
Я не принадлежу к числу храбрецов или, скажем, если угодно, к числу неосторожных людей. Я не бросился за ними вдогонку и, лишь выждав некоторое время, решился заглянуть через стену. Они добрались уже до края пирамиды. Завернули за угол ее цоколя и исчезли. Впрочем, луну снова затянуло тучами, а в темноте все равно никого не обнаружишь, так что я уже не испытывал угрызений совести. Чуть позже мне почудилось, будто я слышу конский топот.
Показался свет: на сей раз это был сторож. Я крикнул ему:
— Вы их видели?
— Кого?
— Трех человек. Вон там!
— Нет, — ответил он.
— Что они тут делали в такое время?
— Наверное, это рабочие.
— Я слышал конский топот. Вы ничего не замечали раньше по ночам? Со стройки ничего не исчезало?
— Нет.
Но по его неуверенному тону, по лаконичности ответов я вдруг догадался, что знает он гораздо больше, чем говорит.
— Странно. А вы не думаете, что сюда могли забрести пастухи просто из любопытства?
— Вряд ли, — рассмеялся он. — Их, как известно, ничто не интересует, кроме быков. Над ними даже подшучивают. Говорят, что у них в штанах бычьи хвосты. Поэтому сами понимаете, Калляж…
— А вы откуда? — спросил я его.
— Из Модюи.
— Где это?
— Да тут, на болотах, деревня такая…
— Далеко отсюда?
— Девять или десять километров… Ну ладно, — вдруг сказал он, — спокойной ночи, мне еще обход делать.
— Спокойной ночи. Если вам случайно попадется какой-нибудь пастух, приведите его ко мне. Мне было бы любопытно взглянуть на него вблизи, да заодно и проверить, нет ли у него рогов под шляпой.
— Ну, уж этого я вам не говорил.
Он отошел, водя вокруг фонариком, выхватывавшим из темноты то кучу досок, то перевернутую тачку, то стену, которая тянулась вдоль пирамиды.
И тут я заметил надпись, выведенную большими черными буквами.
— Смотрите-ка! Вон там!
Мы оба наклонились, и я прочел вначале слово: «Берегись!», а потом чуть подальше: «Убирайтесь с Юга!» Угрожающие, даже отчасти зловещие слова, и, помню, меня охватило неприятное чувство, похожее на то, какое испытываешь, обнаружив анонимное письмо. Живешь себе мирно, никого не трогаешь, а тем временем за тобой наблюдает какой-то незнакомый человек, судит тебя и начинает тебя ненавидеть. Я потрогал буквы кончиком пальца. Надпись была еще совсем свежая.
— Ну вот видите, ваши пастухи не так уж безразличны к Калляжу, — сказал я сторожу.
Он взглянул на надпись — и вид у него был по-настоящему растерянный.
— Пастухи, вряд ли… Нет, не думаю. Завтра я об этом доложу.
Направляясь домой, я думал, что доверять ночную охрану местному жителю, да еще живущему на болотах, пожалуй, не совсем разумно. Надо будет поговорить с Гуру. Но в конце концов, какое мне-то дело? И тут я снова подумал о пастухах: бычий хвост? Ну и ну! Действительно ли все идет так хорошо, как утверждает Дюрбен? Ясно, нет. Однако я поймал себя на том, что в глубине души меня это не слишком огорчило.
С той ночи, положившей начало скрытой борьбе, которую вел против нас пока еще невидимый враг, надписи стали появляться все чаще и чаще. Поутру мы обнаруживали то на стене, то на щите, а то и на борту грузовика или на машинах огромные буквы с подтеками, выведенные дегтем, и казалось, их нарочно писали неряшливо, будто желая запугать нас и обезобразить строящийся город. Да и тон их становился все резче. Дошло до того, что появились надписи: «Не пора ли сжечь Калляж?» Еще немного — и дело обошлось бы без вопросов. Гуру пришел в ярость. Он усилил охрану, но, как истый дипломат, не уволил местных сторожей, а приставил к ним людей надежных, не связанных с этим краем. Создал он также бригаду смывщиков, которым выдали скребки и моющие средства, и они счищали всю эту пачкотню еще до того, как рабочие выйдут на стройку. Кроме того, Гуру намекал, что его «разведывательная служба» уже напала на след и что рано или поздно враг будет разоблачен. Может, это пастухи? Нет, он не думает, а если и так, то они лишь орудие в руках некоей тайной и мощной силы. Надо терпеливо распутать пока еще запутанный клубок. Его осведомители, заявлял он, этим и занимаются.
