– Ну вот, малышка, тот, что в голове, поможет тебе слышать нас и близких по крови и силе. А тот, что в сердце – просто резерв на крайний случай.
И передал на руки маме, та, мягко опустив меня на землю, обняла Календулу будто хотела слиться, стать с ним единым целым.
– Любимая, выживи. Об одном прошу, об одном умоляю – останься в живых.
– Я сделаю всё, чтобы спасти нашего сына, – клянется мать.
– И малышку Пати, – подсказывает флерс.
– И малышку Пати, – послушно повторяет мама, – Календула, беги с нами! – рыдания вырвались вместе с мольбой.
Флерс лишь покачал головой и нежно поцеловал ее в лоб.
– Бегите. Пати, уводи маму.
Я послушно взяла безвольную маму за руку и потащила в лес, она шла, обернувшись назад, а я тащила ее вперед, меня гнал страх.
– Мама, пожалуйста… Мама, пожалуйста… – я сама не знала, о чем ее прошу.
Но как только деревья сомкнулись за нами, она всхлипнула и будто вспомнила обо мне.
– Запрыгивай мне на плечи и держись.
Я так и сделала, повисла на ней, вцепившись руками и ногами, а она понеслась, как будто я ничего не весила.
Перед глазами все слилось… И вдруг она упала и разрыдалась.
– Не могу! Не могу без него! Он убьет его… Убьет. Не пощадит. Он страшный… Календула! – и она дернулась бежать назад.
Я вцепилась ей в подол.
– Мама, а как же братик?
Она упала и дико посмотрела на меня, а потом приблизилась и поцеловала.
– Ты умница, доченька. Да. Я клялась. Я сдержу. Он будет жить в сыне, – тихо говорила она себе, будто уговаривала.
– Куда мы бежим?
– На поляну к трем дубам. Мы скроемся в ветвях, и нас никто не найдет до самой зимы. Недалеко от той поляны есть дикие яблоньки, сестрички мои молчаливые.
Только мы уже не бежали, мы еле шли. Мама смотрела и будто не видела тропки, мыслями она была далеко отсюда.
Вдруг ее лицо исказил ужас, она запнулась и упала на колени, застыв глядя перед собой, прижимая ладони к лицу.
Я бросилась к ней и увидела…
Календула стоял на коленях, опустив голову, но его поза была спокойной, а не раболепной. Мужчина в богатых одеждах вынул шпагу из ножен и взмахнул ею… Полетели белые искры и ошметки крыльев… Раз. Раз. Еще раз! Мама вскрикивала и вздрагивала, будто это ее крылья сейчас методично кромсают на куски.
– Где они? Ничтожество!
Календула прятал лицо в ладонях, будто хотел остановить слезы и стоны, а может, он пытался выгнать маму из своей головы. Вдруг ладони убрали от лица, а голову вздернули. Мы увидели его. Красивого, властного и злого… Безумного.
– Говори! – и сталь оказалась перед нашими глазами.
– Нет! Нет! Нет! Не смотри! Не надо! – я в ужасе тормошила мать. Как будто если мы этого не увидим, то этого и не произойдет. Я таки добилась своего, и она глянула на меня осмысленным взглядом, а потом… Вдруг ее рот раскрылся, а зрачки расширились, она застыла, перестав дышать. Я тоже в ужасе замерла.
– Мама?…
Я поступила инстинктивно: видя, что она не дышит, я обняла ее и попыталась вдохнуть в нее… воздух, жизнь и силу. Прошли томительные мгновения и… это помогло. Она посмотрела на меня диким, невидящим взглядом, а потом на лице начало проступать горе.
– Нет! Нет, мамочка, ты клялась. Клялась спасти нас. Мама, пожалуйста.
Она вдруг поникла.
– Да. Да, доченька, пойдем.
И, встав, она побрела; я шла, держа ее за руку. Мне хотелось плакать, но я не могла. Не могла себе этого позволить, потому что если я заплачу, то мама не выдержит.
Мы пришли на поляну. Три огромных дуба отвоевали себе территорию в лесу и стояли, словно крепость. Здесь нас никто не тронет – обрадовалась я.
Мама смотрела на них пустым взглядом.
– Я дала клятву, которую мне не сдержать, – тихо произнесла она.
– Мама, пожалуйста, я тебе помогу, – откуда-то я знала, что не сдержать клятву – это очень плохо. Тем более мама клялась Календуле.
– Поможешь? – удивленно спросила она.
– Конечно, мамочка. Я ведь тоже хочу, чтобы Календула вернулся.
Она обняла меня крепко-крепко.
– Прости меня, дочка. Я сломала твою судьбу своей запретной любовью, но я дам тебе другую. Она не будет легкой, но она будет твоей. Винье не сможет тобой распоряжаться. Я рада, что вырву тебя из его безумных рук.
Она повела меня в треугольник деревьев.
– Я передам тебе часть своей клятвы, но не бойся, это будет защита, а не бремя. За свои грехи я расплачусь сама. Сполна и скоро.
– Хорошо, мама.
– Ничего не бойся. Ни за себя. Ни за меня.
– Хорошо, мама.
А потом мы встали в узкий луч света посреди трех крон и она начала творить последнее в своей жизни сильнейшее волшебство. Волшебство на крови.
Отворив свою кровь, носитель силы, она чертила на мне символы и приказывала силе заклинаниями. Именно тогда она дала мне vis-зрение, заложила основу моей универсальности, привив интерес к людям, дала все нормы и понятия, которые знала сама: как моральные, так и в работе с силой. Знания словно упаковывались в моей голове…
А потом, когда я была вся в ее крови, будто только что родилась, она призвала Стража Равновесия.
И он пришел.
Они стали торговаться за меня. Мама просила для меня защиты, но свободы в решениях и посмертии, посвящая Равновесию лишь мою жизнь. Прося, чтобы я исполнила клятву за нее – спасла сына Календулы.
Страж за защиту и свободу просил посмертие, если не мое, так ее. Мама отказалась. Но они сошлись на том, что если я, не помня ничего о клятве, сама буду чтить равновесие и по собственному почину спасу сына Календулы, то освобожу ее, а до того дня или вечно быть ей Стражем.
Скрепляя сделку, Страж поцеловал ее, и мне стало страшно и горько. В сумеречном свете он был черный и страшный, а мама – белая и беззащитная. Он поранил ее губы и выпил кровь. А после подошел ко мне, я испугалась, что и со мной он сделает то же самое, но он взял кровь из запястья, и больно почти не было.
– Да будет так, – тихо произнес он темными от нашей с мамой крови губами, и слова словно впитались в сумерки, – Быть тебе свободной в своих решениях, ведомой по жизни лишь своей мудростью иль глупостью. Будешь ты предупреждена, когда кто-то захочет посягнуть на тебя. Будет и помощь, но в меру и словом. Будет все, что дала тебе мать, при тебе, хоть ты и не помнишь об этом.
– А тебе, – он взял за руку мать, – быть ее Стражем-Хранителем.
– Так будет.
37
С криком я вернулась в реальность. Отшельник сидел, положив руку мне на лоб.
– Свет и Тень, зачем? Зачем сейчас? – простонала я, – Я ведь хотела вспомнить о хорошем.
– Я снял печать беспамятства, – спокойно ответил Страж. – Воспоминания никуда не денутся от тебя.
Я обхватила голову руками, стараясь хоть чуть собраться с мыслями.
– Так вот значит как, – бормотала я сама себе. – Рекрутируете на срочную службу из числа обратившихся за помощью.
Отшельник спокойно и изучающе смотрел на меня. Читал мысли. Ну-ну непростое это сейчас занятие.
– Мама свободна?! Пижма ведь сын Календулы! – заглядывая в желтые отстраненные глаза, вопрошала я, сдерживаясь, чтоб не начать его тормошить.
– Свободна? – чуть удивленно поинтересовался он. – Она ждет.
– Чего? – опешив, спросила я.
– Твоего правильного поступка.
– Я… Я что… где-то ошиблась? – растеряно спросила я.
– Нет.
Сдавив голову, я зажмурилась, пытаясь собраться с мыслями; как ни странно, это помогло.
– Она ждет второго шанса, хочет прожить жизнь с Календулой?
– Да.
– А ты не дал мне вспомнить счастье, и я по-прежнему пуста, – горько бросила я.
– Счастливые воспоминания тебе сейчас не помогут.
Я уставилась на него, не скрывая подозрений.
– Счастье не растопит этого, – он указал на руку, – и не перенесет в фамилиара. Кто-то должен заплатить за твое освобождение. Кто-то должен добровольно пожертвовать собой.
– Умереть? Вам нужен Страж вместо моей матери, да? – заводясь от злости, поинтересовалась я.
– Нет. Кто-то возьмет на себя твою боль, беспомощность, несчастье, которые ты не получишь, если отдашь Ненависть фамилиару.
– Я не знаю, как передавать проклятья! Сделки с вами – это ловушки! Единый не зря своих против вас предостерегает!
Еле заметно вздохнув, Отшельник ответил:
– Это не ловушка. Это узел. Есть две нити, лежащие рядом. Их можно связать и они станут единым целым, станут прочнее, а может, одна нить сотрется и истончится, а может обе, а
