механический шелест и скрежет, переходящий во все нарастающий гул и вой. И преждевременное, а оттого и досадное, неприятное осознавание собственного тела — непослушного и отяжелевшего.
Таллури внутренне сжалась, «спряталась», «нырнула» обратно — в спасительный сон: «Не хочу этого! Не хочу! Телу — спать, сознанию — в покой и мир созерцания!»
Она проспала бы так до самого Храма Жизни, но рука Судьбы прикрыла глаза солдата, что нес ее в бирюзовую валликсу жрецов, тот не заметил исковерканного порога и, споткнувшись, уронил ее. Эта встряска, толчок, секундный полет куда-то вниз («Ах, как свободно!») да еще запахи — невероятные, влажные запахи морских ветров Атлантиды, ударившие нет, не в нос, в самое сердце, — и Таллури очнулась от Зимнего Сна. Открыла глаза. И встретила взгляд подхватившего ее офицера. Ей почудилось — море, пойманное в ловушку черных ресниц. Плеснуло в этом взгляде изумление, и Таллури воспользовалась этим изумлением, не давая «закрыться» его сознанию, вызвала на разговор:
«Ясный день, господин!»
«Ты не спишь?»
«Кажется, нет!»
«Здравствуй, детка!»
«Здравствуй, ты кто?» Он не ответил, но почему-то и не ушел от «разговора», хотя мог одернуть: не очень-то прилично лезть без спроса в сознание незнакомого, тем более — старшего. Но она его не боялась. И улыбнулась. Он мог прервать ее, но не прервал. Улыбнулся в ответ — в морской бездне взгляда мелькнули искры.
Больше Таллури ничего не запомнила. Разве что чувство полнейшей безопасности и надежности в его руках. А еще — тихий скрип амуниции, абрис военного шлема на фоне непривычно яркого голубого неба и запах — кожаных ремней, конечно, но и еще, другой, кажется, от его рук — изысканный и терпкий.
«Я запомню тебя, господин, ты спас меня!» — пообещала она.
«И я тебя, маленький зверек, ты забавная».
Никто не заметил их «беседы». Да и длилась она секунды.
А дальше в Храме Жизни долгие месяцы шла программа пробуждения, реабилитации и адаптации их маленького спасенного сообщества к новым реалиям — жизни в Атлантиде.
Жрецы Храма Жизни, что врачевали их, помогая выйти из Зимнего Сна и привыкнуть к новым обстоятельствам, называли своих подопечных «наши северяне», по именам не обращались. Они были, мягко говоря, довольно сдержанны по отношению к детям, враз лишившимся всего самого дорогого, но все же терпеливы и сердечны, можно сказать — несвойственно сердечны для лекарского сословия, сосредоточенного в обыденной своей деятельности исключительно на терапии сознания и тела.
Прогулки по аллеям храмового парка, купания в соленом бассейне, массаж с пахучими маслами и разогретые камни на спину вдоль позвоночника — нельзя сказать, что лечение было неприятным. А еще — в изобилии фруктов, душистого белого хлеба, маисовых лепешек и сыра!
Через несколько месяцев к жрецам в бирюзовых хитонах присоединились их собратья в синих одеяниях — жрецы-педагоги.
Последние были ласковее и знали детей из группы «Тууле» поименно. Правда, на атлантическом наречии имена северян зазвучали немного искаженно. Им слышалось — слишком кратко, звонко, отрывисто-четко. Так она стала Таллури, хотя в Гиперборее имя звучало «Таэллуурия». Она легко согласилась с новым именем.
Воспитатели оставались неизбывно спокойными и доброжелательными, хотя дети-северяне часто капризничали, малыши много плакали, а некоторые подростки отказывались говорить на новом языке, упорно держась между собой телепатического общения, не требующего вообще никакого языка.
Но через год самые упрямые из упрямых были побеждены лаской и терпением жрецов-педагогов и, гуляя по храмовому комплексу и играя в его садах, выкрикивали игровые команды уже на языке атлантов. Они привыкли и полюбили и этот новый язык, и эти новые игры, и эту почти всегда солнечную («Солнце! Так часто!») погоду, и ласковый шум океана («Он кажется теплым, как у нас в Тууле в нагретых купальнях!»), и великолепие вкусных плодов этой щедрой земли.
Позади были ужасы гибнущей родины. Прошло больше года новой жизни, и целый год — без Зимнего Сна. Что ждало впереди? Этим вопросом задавались лишь самые взрослые из них, такие, как старшая сестра Таллури, всегда серьезная и очень ироничная Дэнола. В Тууле ее звали Даэноллаи. Длинновато, право, хоть и певуче, что и говорить. Сестра, в отличие от Таллури, была недовольна своим новым именем. Она вообще многим была недовольна. Может, оттого, что многое помнила? Дэнола часто была печальна и немного раздражена и тогда говорила о непонятном:
«Учеба? Университет? И что дальше? Кому мы здесь нужны?.. — она вздыхала, вглядываясь вдаль, в аквамариновый блеск океана. Потом вдруг оживлялась и, сжимая ладонь Таллури, спрашивала совсем другим, непечальным голосом: — А вдруг мы захотели бы замуж?»
«Замуж?..» — растерянно переспрашивала младшая сестра.
«Ну, да! Что ж тут странного? Впрочем, ты еще маленькая, многого не понимаешь!» — Дэнола с досадой (неужели ее не понимают?) морщилась.
Таллури не понимала. Она взглядывала на Дэнолу исподлобья и сбегала от нее, от ее скучной серьезности, в храмовый сад.
Это был прекраснейший сад, каких она не видывала до сих пор. В его таинственной, густо — зеленой глубине прятались два родника, струящиеся меж влажных блестящих валунов, — холодный (ледяной, до стука зубов!) и горячий, не остывающий никогда, даже в самые ненастные дни. Им нельзя было трогать эту воду, жрецы специально предупреждали! Но Таллури все-таки сунула украдкой палец и в один, и в другой источник. Ну, обожглась немного, подумаешь!
Пусть храмовый комплекс обнесен огромной и ужасно толстой каменной стеной, за которую их выпускают только на ближайший луг за травами и цветами под наблюдением немногословных послушников; пусть сад не настолько велик, чтобы в нем можно было спрятаться; пусть новые уроки (язык, общественные правила, обязательные навыки) занимают все больше времени, зато таких роскошных цветов, таких длинных лиан, таких величественных деревьев в Тууле не было!
И она первая из всех обратила внимание, как много значат в Атлантиде цветы! Например, если надоели уроки, то можно просто подойти к жрецу в бирюзовом, вежливо тронуть его за край ризы и сказать: «Мне так хочется полюбоваться на цветы в этот час дня!» И он отпустит, непременно отпустит!
Но она-то сама уходила в сад вовсе не из-за уроков, а в самом деле из-за цветов! Жрецы не напрасно ей верили. Ведь именно Таллури нашла в самом дальнем углу сада, укромном и тенистом, чудесное и странное растение: единственный, несгибаемо тугой стебель был ровен, как стрела, а жесткие продолговатые листья, повернутые к небу, как ладони в молитве, небывало темны, чуть ли не черны. Таллури привела жреца, и тот ахнул:
«Торнахо! Дитя мое, ты нашла торнахо!»
«Как он цветет?»
«Необыкновенно: раз в год, в полнолуние — и то если случится гроза! Только так! Почему, никто не знает. У него всегда один великолепный багряный бутон, светящийся изнутри, а запах утонченный и терпкий, — жрец подумал и сообщил уже другим, деловитым тоном: — Ароматическое масло из семян торнахо стоит безумных денег!»
«Я хочу знать, как он пахнет, и буду ждать цветения!»
«Не жди: его родина в горах, и маловероятно, что он зацветет здесь. Странно, что он вообще здесь вырос! Но листья торнахо, если их вот так, посильней, растереть в ладони, пахнут точно так же, как цветок».
Таллури растерла жесткий лист между пальцами — прекрасный и терпкий (почему-то удивительно знакомый!) аромат поплыл, слегка кружа голову. Жаль, что она не увидит багряного цветка!
Но это она нашла торнахо, и поэтому ей было разрешено бродить по саду сколько душе угодно. Это утешало и вливало жизненные силы в ее душу, измученную месяцами тоски по родным, по прежней жизни. А может быть, по безвозвратно уходящему детству… «Неужели? Так рано?» Но она осознала это! А значит, детство действительно уходит.
И будто в подтверждение этому заключению пришли новые жрецы, в белых одеждах, серьезные, молчаливые строгие. Они появлялись в Храме Жизни по одному: день за днем — жрец за жрецом, в белоснежных хитонах, они брали за руку каждый по одному ребенку из группы «Тууле» и куда-то уводили. Говорили — для какой-то последней, особой (вродепроверки), беседы.
Самые младшие опять было принялись плакать, но эти, в белом, не были расположены утешать и подтирать носы. И все попритихли.
Таллури «ее» жрец нашел (конечноже!) в саду. Высунув язык, она в упоении разглядывала громадного рогатого жука величиной с ладонь. Она слегка подпихивала его под брюшко, чтобы позлить, и тут же подсовывала ему травинки и веточки, одну толще другой, чтобы жук их перекусывал. Эксперимент был в самом разгаре: с какой по толщине веточкой жук-таки не справится?
Сначала Таллури услышала спокойный, размеренный, будто вовсе без любопытства голос:
— Справляется?
— Ага! — она облизнула верхнюю губу. — Он умнеет на глазах, приладился перекусывать самые жесткие ветки и всё быстрее!
Тут только она обернулась на голос и — обнаружила прямо перед собой серые, цвета непогожего осеннего неба, немного усталые глаза незнакомца. Он был худощав и не по — здешнему смугл (слишком смугл даже для атланта), что особенно подчеркивал белый хитон. Короткий ежик выгоревших (или поседевших?) волос не давал определить возраст. Чуть старше ее отца или чуть младше? Выглядел человек очень строго.
— Ты кто? — от испуга хрипло выдохнула она.
С серых глаз вмиг слетела усталая дымка, и жрец искренне рассмеялся:
— А ты сама-то кто?
— Я — Таллури. Из Тууле.
— Вот ты — то мне и нужна. А…
Он хотел еще что-то добавить, но она настырно переспросила:
— Кто ты?
— Об этой твоей черте, задавать нетерпеливые вопросы, мне говорили. Я — Энгиус. Меня прислали для беседы.
— Кто прислал?
— Великий наставник, Древний Ящер.
— Почему его так зовут — Древний Ящер?
— Потому что он — Древний Ящер, — прозвучало туманно. — Поднимемся — ка на самый верх, — он показал рукой на башню Храма.
Детям было разрешено подниматься туда лишь в ночь новолуния, да и то не каждый раз и не всем. Поэтому она не стала упрямиться и с готовностью вложила свою ладошку в его протянутую руку, не отрывая взгляда от вожделенной башни. Рука взрослого оказалась сухой и теплой. Это было приятно. И дополнительно приятно было то, что этот человек вызывал доверие, быть может, потому, что чем-то неуловимо напоминал ей отца.
Сухие губы жреца тронула улыбка:
— Я знал, что башня мне пригодится. А что же жук?
Жук, крадучись, уползал. Таллури дернула плечом, провожая его равнодушным взглядом, и нетерпеливо потянула жреца в сторону башни.
Крутая лестница внутри башни поднималась — вилась все выше, слепил глаза белый камень стен. В квадратные оконца вместе с солнечными бликами прорвался и свисал внутрь усыпанный мелкими розово-лиловыми цветками вьюн, и дрожали под касанием солнечных лучей серебристые нити-паутинки. Чуть щербатые ступени, осыпающиеся по кромке мелкими, в
