Да, я видел всё! И не мог шевельнуться!!!
Для казни моих женщин эти сволочи привели своих животных — омерзительных саблезубых гиен, почти не приручаемых, злобных и кровожадных, готовых лишь к одной команде: «Убей!» Эти гиены — идеальные биомашины для убийства, боящиеся только одного — лучевой плети хозяина, и поэтому никогда не оборачивающиеся против него. Они рвут жертву на части, убивая не сразу, а добираются до артерий и горла постепенно.
Я никогда не забуду, как были выведены из спальни Виана и Кассия. Жена держала дочку за руку и слабо улыбалась, не разумея до конца, что происходит. Я понял, что сейчас произойдет, и, пока эти мерзавцы разглагольствовали о том, за что меня (меня!) наказывают, я успел «пообщаться» с дочерью. Виана, та была не очень способна к телепатии, а Кассия замечательно общалась со мной телепатически.
Но что я мог объяснить ребенку? Я «сказал» лишь, что мы сейчас умрем, все трое. А после этого встретимся в ином мире, на ином плане. И чтобы она немного потерпела.
Она «спросила», встретимся ли мы еще и в следующей жизни? Я обещал ей. Тогда она, для пущей гарантии, взяла с меня слово в следующей жизни жениться на ней. Что делать, я обещал и это. «И на маме?» — спросила она. «Конечно, и на маме тоже!» — только и оставалось мне ответить. Она была совсем малышкой и, конечно, путала особенности родства. Потом, видя, что казнь близка, я «попросил» ее закрыть глаза. Палачи не знали об общении и не понимали нашего молчания.
Я понимал, что гиена не бросится на хозяина, чего я так жаждал. Поэтому, когда Кассия закрыла глаза, я (я, ееотец!) «скомандовал» одной из гиен, той, у которой был особенно яростный оскал, и шерсть на горбатом загривке стояла от злобы дыбом, сдавить челюстями горлышко моей малышки. Сильно и глубоко! Сильно и глубоко!!! Я скомандовал это сам! Мой приказ был так силен энергетически, что эта тварь не смогла ослушаться. Но у меня ушли на это все силы. Кассия погибла сразу. Дальше я слышал в забытьи крик Вианы, но больше ничего не мог сделать. Ничего!
Потом я потерял сознание. В забытьи я блуждал в темени и безвременье иной реальности. Мои любимые, я ясно чувствовал это, были где-то рядом, но при этом недостижимы, и с тоской понимал почему: я был еще жив, они — уже нет. Утром я очнулся и с ужасом осознал: я не погиб, хотя и нахожусь на грани смерти. Видимо, пока я был без сознания, меня били. И бросили, то ли будучи уверенными, что я вотвот все равно умру, то ли намереваясь усугубить мои душевные муки, оставив в живых.
Рядом со мной были люди — Энгиус, твой приемный отец, и его друзья. Они позаботились о телах Вианы и Кассии, унеся их для погребения. И позаботились обо мне: в Городе оставаться было опасно, и они переправили меня в горы. Я прихватил с собой только игрушку моей дочери — ту самую кристаллическую пирамидку, которая досталась, в конце концов, тебе.
Энгиус опекал меня в тот год очень долго. Я не хотел жить, но он упорно возвращал меня к жизни, физически и духовно — день за днем, месяц за месяцем. Он прятал тогда и тебя: сынам Велиара нужны были такие, как ты, детка.
Первое, что я сделал, когда вернул себе способность мыслить и действовать, — разыскал тех двоих, из верхушки клана Велиара. По одному. Что сделал? Убил, конечно.
А потом стал «жрецом войны».
Светало. Таллури сидела, поджав ноги, с глазами, полными слез.
Господин Нэчи, с сухим воспаленным взглядом, склонился над своей нетронутой чашей:
— Я нехорошо живу, Таллури. Нехорошо. И дело не в том, что пью вино, вожу в дом куртизанок, груб с Боэфой, преданным мне до смерти человеком. Дело в том, что в моем сердце живет ненависть. Месть не утолила ее да и не могла утолить. Ненависть искажает Путь. А значит, после смерти мне нет надежды на встречу с любимыми — ни в иной реальности, ни в следующем воплощении. Ненависть съедает мою душу, сжигает сердце. Отчего-то мне показалось детка, что ты знаешь, чем побеждается ненависть. И появилась надежда.
— Ненависть побеждается любовью, — еле слышно, но уверенно проговорила Таллури. — Как и страх и тоска по прошлому. Я знаю.
— Тогда моя надежда безумна. Я должен отказаться от нее, чтобы не испытать неизбежного разочарования, когда ничего не получится.
Безотчетным движением Таллури протянула руку и коснулась его щеки — он дернулся, как от ожога, и она тоже отдернула ладонь, испугавшись своего порыва, своей бесцеремонности.
— О, простите, господин Нэчи, — в замешательстве прошептала она.
— Меня зовут Дит-Орис, — так же тихо ответил он. И вдруг потянулся, нашел ее ладонь и поднес к своему лицу, разглядывая, как что-то необычное и удивительное. — Ты, верно, устала и хочешь спать?
«Нет!» — она помотала головой.
Он положил ее ладонь на свой огненно-горячий лоб:
— Не знаю, что в тебе, детка. Но я хочу, чтобы ты была рядом. Понимаешь? Это обещает мне исцеление. А теперь спи.
— Я не хочу, господин Нэчи. Я могла бы еще…
— Меня зовут, — еще раз и медленно повторил он, — Дит-Орис.
— Я не смею.
Он отпустил ее ладонь и взамен положил ей на лоб свою:
— Я ведь тоже учился в Университете. И помнится, неплохо. Кое-что умею. Вот смотри — спи!
И она тут же провалилась в тишину и покой.
Таллури снилось, что господин Джатанга-Нэчи положил голову ей на колени, а она держит свою ладонь, пол— ную сострадания и… ну, да, любви на его щеке со страшными шрамами, а другой рукой, самыми кончиками пальцев, касается его седых висков. Даже во сне она отчетливо понимала, что эта седина не от старости: этот пепел, легший навсегда на его виски, — дымный цвет его опыта, его беды, его непрощения.
Было, вероятно, что-то около полудня, когда Таллури спустилась вниз, разыскивая Боэфу. Или господина Нэчи. Его нигде не было. В приемном зале были разбросаны вещи: плащ, шлем, сапоги, пара мечей. А в атриуме, вокруг купели, тут и там валялись крупные перья птицы. Несколько плавало в воде.
Боэфа нашлась, разумеется, в кухне.
— А, проснулась? — по локоть в тесте, тетушка Боэфа радостно окинула ее добрейшим взглядом. — Садись здесь. Сейчас напеку тебе сладких лепешек.
— А где же господин Нэчи?
— Его вызвали нарассвете. Какая-то очередная операция. Он, конечно, мне ничего не говорит, я уже привыкла. Уходит и приходит, никогда ничего не сообщая. Но тут я смекнула, что операция, — служанка с важностью произносила это слово, — потому что Руах прилетел.
— Руах?
— Да. Его птица. Древней породы, еще с когтями на концах крыльев, таких единицы остались. Но живут ужасно долго. Не люблю я, когда он прилетает! Да и боюсь. Вечно обрушится через атриум прямо с неба, а вслед за этим хозяин пропадает на несколько дней, а то и месяцев. Ну, правды ради надо сказать, бывает и наоборот: хозяина долго нет, а Руах вдруг заявится! Смотрит своими угольными глазищами, перья чистит. Всё, значит, жди господина.
Она повернулась к огню и принялась орудовать сковородками.
— Боэфа… — Таллури все никак не могла прийти в себя после ночного разговора. — Боэфа, он рассказал мне… всё рассказал.
Негритянка не повернулась от огня и ничего не ответила. Но Таллури видела, как склонилась ее голова и дрогнули плечи. Затем задумчиво и почти торжественно Боэфа ответила:
— Ты не можешь себе и представить, милая, как много это значит.
…На пороге, прощаясь, служанка вдруг спохватилась:
— Ой-ой-ой, чуть не забыла! Да при таких переменах с хозяином и немудрено! Вот слушай, что он велел сказать. Первое: чтобы ты бывала здесь как можно чаще. Хоть живи. Второе: по поводу Срединных Островов он предупредит тебя за три дня. Третье: ваша затея (это я не поняла, ты сама должна знать) — будьте готовы всей компанией послезавтра на рассвете. И этот… как его, акомо… куму…
— Аккумулятор?
— Вот-вот. Его — зарядить.
— Ну хорошо, Таллури, мы зарядим аккумулятор и послезавтра на рассвете будем готовы. Замечательно! А куда летим-то? — сформулировал Нэфетис общий вопрос.
— Сама не знаю. Но уверена, он меня понял, что это наша праздничная прогулка. И что мы хотим к морю. Но — что-нибудь необычное.
— Ой, как хорошо! — Эннея захлопала в ладоши. — Это будет сюрприз!
— Если такой же, как его подарок Таллури, — Рамичи наморщила лоб, — тогда мы согласны.
— Выбирать не приходится, — подвел итог Климий. — Похоже, он всё решил за нас. Последуем его выбору. Почему бы и нет?
— Я пошел проверять латуфу, — Тэрч тут же вышел. Вслед за ним испарились Рамичи с Нэфетисом, и упорхнула Эннея.
Климий не спешил. Таллури подумала, что ему может прийти в голову порасспросить ее о визите к господину Джатанга-Нэчи, а ей не хотелось рассказывать ни о чем. Она принялась с усердием перебирать свои вещи, изображая озабоченность и очень надеясь, что он или уйдет, или заговорит о чем-нибудь нейтральном.
— Ты вернулась сама не своя, Таллури, — Климий не стал ходить вокруг да около. — Что-нибудь произошло?
Она прекратила свои «хлопоты» и села на край постели. — Да.
— Что «да»? — Климий, похоже, не собирался быть деликатным.
— Ачто за «что-нибудь»? — она не осталась в долгу.
— Тебя сутки не было. И ты вернулась не в себе.
— Мы разговаривали. Чтобы познакомиться.
— Для этого понадобились сутки?
— Нет, суток нам не хватило. Думаю, наш разговор еще продолжится, — Таллури разозлилась: ее допрашивают? И она сорвалась на Климия: — Пусть никто никогда больше не смеет называть его угрюмым солдафоном!
Климий, не говоря ни слова, вышел.
«Странный он иногда бывает, — удивилась Таллури. — То внимания не обращает, то допрашивает».
Через день, задолго до рассвета, все собрались на студенческой площадке возле латуфы. Никто не опоздал, даже Тэрч. Рамичи притащила огромную корзину.
— Что это? — Тэрчтитлон тут же сунул в нее свой длинный нос.
— Но-но, не сейчас! Это угощение — фрукты, лепешки, сыр. Мы же не на час улетаем. Еще — какие-то дивные сласти от господина Джатанга-Нэчи. Он вчера передал с посыльным для нас всех. Но сейчас никому ничего не дам!
— Рамичи! — возопил Нэфетис. — Как же я рад, что ты согласилась стать моей женой!
— Тебе тоже нельзя, — на всякий случай предупредила Рамичи. — А где же твой общественный покровитель, Таллури?
