задаст ей вопроса, к которому она готовилась: почему она хочет это сделать?
И действительно, зачем об этом спрашивать. «Почему» — здесь, в этом храме, понятно: если один человек любит другого больше жизни, то эту жизнь он готов отдать, лишь бы спасти любимого.
— Жених, — прошептала Таллури.
Продолжая разглядывать ее, жрец молча кивнул. Затем жестом пригласил сесть на ближайшую каменную скамью-пристенок у ограды храма. Наконец, опять заговорил:
— Условий ты, разумеется, не знаешь, — это прозвучало не вопросительно, а утвердительно. И еще — немного деловито.
Она помотала головой.
— Условия очень тяжелые, девочка, — голос жреца изменился.
И тут же — будто сгустился воздух вокруг — Таллури почувствовала приближение неведомого, пугающего, неотвратимого. Ее глаза расширились. Жрец заметил это и истолковал по- своему:
— Испугалась?
— Да. И нет, — она пожала плечами. — Не знаю. Но я справлюсь с этим страхом. Страшнее — ждать без надежды.
Они будто просто беседовали — как старые друзья, не нуждающиеся в подробных расспросах, понимающие друг друга с полуслова.
— Да. Условия. И еще — время, — жрец поднял голову и стал смотреть на безмятежно плывущие в небе облака. — Ты не будешь знать, когда это произойдет. Если произойдет. Может быть, прямо завтра. А может — через несколько лет.
— Время не имеет значения, — задумчиво откликнулась Таллури. — Только его жизнь. Надежда спасти его жизнь.
— Скоро для тебя всё будет иметь значение, — он перестал разглядывать облака. — Я ведь догадался, ты — Таллури нид-Энгиус? И твоя жизнь — за жизнь командующего Особым корпусом господина Джатанга-Нэчи?
— Неравная плата? — грустно улыбнулась она.
— На весах Вечности этого не измеришь.
— А как вы узнали о нас? — спохватилась она.
— Никакой мистики нет: просто мой друг, жрец храма Судьбы, рассказал мне о странной паре, просившей обряда «Двух сердец». Старинный обряд, серьезный, редкий. Мой друг сказал: «Невероятно! Для их судьбы всё было невозможно, но при этом — всё исполнится!» Странно было это слышать. Но я не мог не доверять ему: мой друг — опытный жрец, знающий, не склонный к экзальтациям. Ваши имена мне запомнились. И когда начали поговаривать об исчезновении когорт Особого корпуса во главе с командующим Джатанга-Нэчи, я стал ждать тебя. Я был уверен, что рано или поздно ты придешь. Ты пришла перед оглашением его гибели. Знаешь, я верю, что официальное оглашение чьей-либо смерти, пусть и смехотворно в глазах Единого, все же имеет какой-то мистический смысл. Ты успела — точно до оглашения. Идем, я расскажу тебе всё.
Он провел ее через двор, приблизился к противоположной стене и открыл небольшую, едва приметную на фоне темной кладки, поросшую плющом дверь. Таллури обратила внимание, что плющ, как ни странно, свисает особенно густо именно над дверью, словно пытаясь прикрыть ее.
Дверь вела в соседний двор — небольшой, без единого строения, строгий квадрат утоптанного грунта. В четырех углах его располагались жертвенники-подиумы с разбросанными по ним странными предметами: на первом — цветы и плоды, на втором — рыбья чешуя и плавники, на третьем стояли красные лужицы («Кровь?!») и валялись клоки шерсти.
На четвертом жертвеннике, с прочерченным ровно в его середине кругом, не было ничего. Зато он был украшен символами четырех стихий по углам и знаками Зодиака по кругу.
В центре двора, на массивном металлическом треножнике, стоял факел. Огонь горел ровно.
— Встань в круг, — жрец указал на центр четвертого возвышения. — Я буду перечислять условия, одно за другим.
Думай. Если что-то покажется тебе неприемлемым — выйди из круга. Просто выйди из круга, объяснять ничего не нужно.
— Если я соглашусь со всеми условиями, моя жертва будет принята? — пересохший язык едва слушался, и вопрос вышел хрипло.
— Жизнь — во власти Бога. Мы не знаем ничего, мы лишь просим Его принять жертву. И ждем, пока не получим все знаки Его согласия или несогласия.
— А как всё будет происходить? — вдруг лихорадочно заинтересовалась Таллури.
— Ничего особенного: условие таинства — твое согласие.
— И кроме согласия с условиями, которые вы назовете, от меня ничего не потребуется?
— Ничего. Ведь ты отдаешь свою жизнь без условий?
— Абсолютно, — кивнула она. — Мне ничего не нужно для этого. А скажите еще вот что. Могу я умереть сразу, здесь же?
— Теоретически — да, хотя на практике мы с этим не сталкивались.
— Аяузнаю, что он спасен?
— Обязательно. По-другому не бывает.
Таллури встала в центр круга. Отметила про себя, что сердце бьется сильно, но ровно, и порадовалась этому. Вдох-выдох, вдох-выдох.
«Как все просто и обыденно! Даже не верится, что…»
— Сосредоточься. Не так все просто, — со значением, видимо, догадавшись о ее недоумении, произнес жрец. — Просто лишь одно — здесь ничего не нужно, я имею в виду — ни внешних украшений, ни ритуальных движений, ни музыки, ни благовоний. Ничего. Всё пустое. Имеет смысл и силу (невероятную силу!) только твое намерение отдать жизнь. Все становится лишним на фоне такого намерения. По большому счету, даже это, — он повел рукой в сторону жертвенников-подиумов.
— Начинайте же… — беззвучно, одними губами попросила Таллури.
Через год она привыкла ко всему…
Через неделю — к шейному ободу, положенному «живущему по обету»: первое условие — носить, не снимая никогда, чтобы всем и всегда было ясно, кто перед ними. Ведь «живущие по обету» — особая каста.
Через месяц — к настороженным взглядам, тут же уходящим в сторону, вбок, куда угодно, лишь бы не встречаться с ней глазами (дурная примета!). Это было второе условие: никто не имеет права вступать с «живущим по обету» в близкий контакт. Почему? «Чтобы, не дай бог, не сделать двух возможных вещей: поддержать твою жизнь или, наоборот, повредить тебе. И то и другое может оказать противодействие Высшему Промыслу». Так считали люди.
Когда Таллури вернулась домой с ободом на шее, Боэфа шарахнулась от нее как от чумной, зарыдав-заголосив на весь дом. Таллури вытерпела это. Спешно покидая дом своего господина (даже ей нельзя было теперь находиться под одной крышей с «живущей по обету»!), старая негритянка все же обняла ее на прощание, и Таллури была благодарна хотя бы за это.
Да, никакого близкого контакта с «живущим по обету»! А раз так, то третье условие — учебе, работе, общению в Университете пришел конец. И через полгода она привыкла к тому, что добывание средств к существованию навсегда стало ее ежедневной, отупляющей, изматывающей заботой. Она должна была делать всё необходимое для того, чтобы выжить, иначе могло считаться, что она довела себя до самоубийства. А это противоречило обету.
Ее оставили жить в огромном пустом доме. Уж теперь-то никто не мог сказать, что она здесь посторонняя. Теперь это был ее дом. Хотя хозяином Таллури упорно называла про себя господина Джатанга-Нэчи.
Она подолгу «разговаривала» с ним по ночам: рассказывала, как прошел день и чем она сегодня была занята иногда — чуть-чуть жаловалась, иногда (совсем редко) — плакала, представляя, что он гладит ее по голове, а порой хвастала, что справилась с той или иной проблемой. Только побаивалась немного, не довели бы эти «беседы» до галлюцинаций.
Иногда ей начинало казаться, что вроде бы она уже и не живет, просто не заметила, как перешла в иное измерение, где существует и Торис, только почему-то они не встречаются.
А через год она окончательно привыкла к своей фантасмагорической жизни.
За последние несколько месяцев Таллури могла бы десять раз погибнуть — от голода, болезни, одиночества, да от чего угодно! Уже погибала, но не позволяла жизни покинуть ее тело, при этом парадоксально приходя в отчаяние: она жива — значит, он — нет! Отчаяние опрокидывало и сметало инстинкт самосохранения, командовало — умри же, наконец! Таллури то боролась с этим инстинктом, то вновь и вновь цеплялась за него: умирать самой (!) нельзя…
Как-то раз, на рассвете зимнего утра, пасмурного и стылого, она обнаружила перед дверью, на ступенях, небольшую безыскусную корзинку, сплетенную из ивовых прутьев, казалось, детской или просто неумелой рукой. Атланты таких корзинок не делали, они всё, даже обыденную ремесленную работу доводили до уровня искусства, до совершенства.
Простенькая корзинка содержала, как ни удивительно, самые необходимые для сегодняшней ее жизни вещи: простой серый хлеб, немного оливкового масла в глиняном, даже не обожженном, горшке, мешочек муки, соль, вяленые фрукты, сотовый мед, завернутый в большой полувысохший лист. Отдельно, как драгоценность (и позже она именно так это и оценила), был тщательно упакован мешочек с зернами и семенами — для посадки.
А еще — записка, нацарапанная природной минеральной краской явно при помощи обычного прутика, на берестяном «листе». Записка гласила: «Мы узнали не быстро. Ваши законы нам чужие. А твое сердце, как и наше, с Нэчи. Он был великий человек. Будем помогать». Без подписи. Слово «был» автор тщательно зачеркнул, но все же оно читалось и безжалостно царапнуло душу.
Таллури догадалась, от кого пришел неожиданный и такой своевременный дар: люди из дикого племени. В подтверждение ее догадки, а может, как обдуманный намек, содержимое корзинки было прикрыто сверху ее же собственной порванной и изрядно поношенной накидкой. Той самой, которой она когда-то обернула плечи худенького мальчика, сына вождя племени.
Как они узнали и как добрались до Города, оставалось загадкой. Но добрались. И с этого дня время от времени, приблизительно раз в месяц, Таллури стала получать эту трогательную помощь.
Весной Таллури высадила все семена, полученные от своих новых друзей, которых она, кстати, так ни разу и не видела: те приходили и уходили всегда скрытно. Она научилась выращивать овощи и получила неплохой урожай. Хотя занятие это, работу на земле, так и не полюбила. Но урожай-то был получен! Она даже немного гордилась этим, не преминув «рассказать» обо всем Торису.
Со свежей водой в доме тоже не было проблем: в саду обнаружился родничок. Очень старый, но некогда красиво оформленный маленькими мраморными фигурками и с выложенным черной мозаикой дном — то, что называлось «зеркалом для нимф», родничок изрядно зарос, мраморные фигурки водных стихиалей покрылись патиной, но вода оставалась на диво свежей.
Да, пусть и не сразу, но проблема выживания со временем отпала.
Но вот тоска и одиночество…
Они остались, эти непременные спутники почти безнадежного ожидания. Тоска, одиночество и — едва ли не безумная надежда на спасение господина Нэчи, которая билась, билась, билась в сердце измученной раненой птицей причиняя ужасную, подчас непереносимую боль. Вот к этому привыкнуть было невозможно. Ни через год, ни через три, ни через пять…
Дождь нудно молотил по крыше, и ветер срывал еще вполне зеленые листья с деревьев и кустов, неаккуратно разбрасывая их по саду. Последний месяц пятого лета ее ожидания выдался холодным. Промозглый сырой рассвет не вызывал никакого желания вставать из постели. Да, собственно, и незачем было: в саду на грядках всё было в порядке, на кухне осталось
