щек, шеи. Потом, когда он уже дрожал от нетерпения, окунула шоколадку в горячую воду и обмусолила ею соски. Соски из нежно-розовых, как яблоневые бутоны по весне, превратились в густо коричневые, как у негритянки из порнушки, что они смотрели вместе у Рима.
— Вкусно? — спрашивает хитрая Алка. — А вот тут? — И проводит толстую шоколадную черту от пупка вниз, к бритому круглому лобку. — Ну?
— Очень… — рычит Ваня, находящийся уже в миллиметре от неземного наслаждения.
— Стой, — приказывает Алка, — я тоже хочу попробовать! — Подтапливает в ладони очередной кусок шоколада и жадно хватает липкой рукой вздыбившийся Ванин член. Елозит по нему сильно и нежно, упаковывая бурую, со вздувшимися венами плоть в мгновенно застывающий коричневый панцирь.
— Смотри, у тебя член, как у негра! Я с негром еще не трахалась, надо попробовать! Говорят, они — полный улет!
Ваня стонет и порыкивает. А Алка вдруг наклоняется и одним движением втягивает горячими сильными губами твердый, подрагивающий от нетерпения шоколадный батончик. Сквозь праздничный шум в ушах Ваня слышит, как Алка чмокает и пристанывает, сквозь сладкий туман в глазах видит ее блуждающие зрачки и перепачканное шоколадом лицо…
— Иди ко мне, — улыбается Ваня. — Я тебя оближу!
— Меня нельзя облизывать, — строго говорит Алка, поднимает лицо, и оно оказывается вовсе не ее, а наоборот, лицом той самой девочки, которая в наряде невесты пришла и теперь стоит тут, рядом с Ваниным диваном. — Нельзя, — повторяет девочка. — Я умерла, а это — кровь. Ты должен пойти со мной, ведь я — твоя невеста.
— Уходи! — просит Ваня. — Я устал. — И разворачивает девочку спиной, подталкивая ее к выходу.
— Зачем ты меня гонишь? — оборачивается удивленная Катька, и белая фата светло колышется над ее белыми кудряшками. — Я так по тебе соскучилась.
— Катька?! — Ваня страшно пугается. — Немедленно иди домой!
— Не могу, — улыбается сестренка и размазывает по щеке что-то темное и страшное, сочащееся из-под белокурых кудряшек. — Ты разве не знаешь, меня убили!
— Кто? — холодеет Ваня. — За что?
— Как за что? — простодушно удивляется малышка. — Я же нерусская!
— Ну и что? — Ваня сходит с ума. — Кто про это знает? Ты же беленькая, голубоглазая! Ты — моя сестра!
— А папа-то у меня — татарин! — Катька дразняще высовывает язык. — Значит, меня тоже надо убить!
— Ка-атька! — голосом, громче самого громкого грома кричит Ваня. — Уходи! Дура! — И изо всех сил толкает хрупкую фигурку в белом подвенечном наряде. Вперед. К выходу. Туда, где за едва различимым проемом двери, он знает, безопасность и свет.
Слабая, легкая Катька взлетает прямо в облаке пышной белой юбки и стремительно летит к свету, сама становясь этим светом. Сияние, в которое превращается ее след, крепнет, набирает силу, заполняя собой все пространство подвала, вырывается наружу, придавливая солнечной тяжелой массой дом, улицу, город…
От этого слепящего света невозможно спрятаться. Он плющит затылок и плавит глаза. Он раздирает легкие и обжигает рот. И никак не понять, то ли это еще жизнь, то ли уже нечто совсем другое…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Полковник Стыров внимательно слушал майора Банщикова, разглядывая фотографию Кирилла Слепакова — того самого Добрыни, лидера «Русских братьев».
Или он совсем ничего не понимает, или… Ну как с таким лицом — будто крысиная мордочка, и усики соответствующие — можно быть лидером кого бы то ни было? Добрыня… В насмешку, что ли, это погоняло себе взял? Плечики, как у девчонки-семиклассницы, татуированные руки без всяких признаков мышц. Сутулый, хлипкий.
— Это точно Добрыня?
— Кто ж еще? Хорош, да? Сморчок! Но Трефилов говорит, что он очень здорово заводит пацанов, харизма у него.
— А по поводу Баязитова твой Трефилов ничего не говорит? Обещал сегодня его нам доставить, помнишь? Ладно, что там у нас по Слепакову? Какой план?
— Завтра в городе появятся листовки в его поддержку от имени скин-команд.
— Разные?
— Конечно. И по текстам, и по исполнению. Нашим журналистам эта тема неинтересна, уже решили, что шум раздувать не станем, западных пока сдерживаем. Да и, кроме самого Слепакова, интервью брать не у кого, Добрыня категорически запретил своим бойцам общаться с прессой, так что «таймсы» и «монды» ждут освобождения националиста.
— Что в листовках?
— Разное. Главный упор на то, что этот негр распространял американскую заразу — наркотики, направо и налево совращал наших мальчишек, предлагая переспать за доллары.
— Хорошо. То есть Слепаков — борец против наркотиков и педофилии?
— Ну да. Парочку митингов у здания американского консульства проведем типа «Янки, гоу хоум». «Россия — для русских, Америка — для белых, негров — в джунгли!» В Москве у посольства покричим.
— И все же… Как такого Слепакова мы обществу предъявим? Какой, на хрен, он борец? Стрючок усыхающий. Сколько ему?
— Двадцать семь.
— Возьмете в разработку, хоть подкачайте немного. Стероидов каких-нибудь поколите, чтоб на бойца стал похож. Позорище же…
— Да мы уже придумали, как его «интеллигентность» обыграть.
— Интересно.
— Трефилов решил сделать его… поэтом!
— Кем? — оторопел Стыров.
— Вот именно! А поэты — они все такие, не от мира сего, субтильные мечтательные.
— Что, правда, стихи пишет?
— Не писал — так будет. А к литературе он самое прямое отношение имеет — сидит на вахте в издательстве, пропуска проверяет. Так что будем защищать от преследования русского поэта-патриота Слепакова, чья душа плачет кровью, видя надругательство над родной землей…
— Так… А чего он на американца полез?
— Так тот же к девушке его приставал! Цинично и нагло.
— Стоп. Негр же только что был педофилом…
— Эти негры, — скорбно покачал головой Банщиков, — им все равно кого. Потому и СПИД бушует по планете.
— Кто первым выступит в защиту?
— Как кто? Либералы, конечно. Уже все сверстано. Я думаю, они на выборах его в свой избирательный список включат. Идейку подкинем.
— Хулиганы, — довольно хмыкнул Стыров. Эта операция ему положительно нравилась. — Идеологии бы еще чуток плеснуть, чтоб покруче.
— Уже. Слепакова перевели в камеру к «политическим», там сейчас наш «народник» Граевский мается.
— Это тот, который — «россизм»?
— Он самый.
«Россизм» — абсолютную белиберду из праворадикальных неонацистских взглядов и идей русского православия — изобрел полоумный лидер одной из партий-однодневок. На эту чушь и внимания-то никто не обратил, а скины вдруг подхватили! Видно, по принципу «рыбак рыбака»… Сам Стыров, сколько ни тужился, не смог найти логики в россизме: вроде, с одной стороны, «Христос — наш бог», а с другой — «Раса выше веры», «Кровь объединяет, религии разъединяют», то есть доктрины арийского язычества. Соответственно, и кумиров у россистов двое — Николай Второй и Адольф Гитлер. Причем, по Граевскому, русского царя жиды и большевики принесли в ритуальную жертву, за что Гитлер им беззаветно мстил… Свастика же, которую фюрер героически нес в порабощенную Россию, не что иное, как православный крест, скрючившийся от боли за русский народ. Во как.
— То есть знакомство в тюрьме двух мучеников за идею… Неплохо. Что Трефилов говорит?
— Трефилов на проводе, — раздался в динамике голос секретаря.
— Тащ полковник, — растекся по кабинету вальяжный нагловатый голос, — как обещал, Баязитов у нас. Вернее, не у нас, в реанимацию отправили. Он без сознания, что-то серьезное с рукой.
— Главное, голову его сохрани, — довольно засмеялся Стыров, — чтобы было, что отрубать!
Вроде все выходит, как надо, тьфу-тьфу! Скинхед Баязитов обречен на показательный процесс, а он, Стыров, на очередную награду.
— Да нет, — оборвал полковник сам себя, — не за награду радею, за Россию. Хотя награда тоже не помешает.
Выпроводив подчиненного, он подошел к шкафу, занимающему глубокую и широкую нишу в стене, открыл. Любовно погладил пальцами парадный мундир со сверкающей колодкой орденов и медалей. Жалко, надевать такую красоту редко приходится… Про последний орден, только что, месяц назад, полученный, даже мало кто и знает. А уж тем более единицам, только самому высшему руководству, ведомо — за что. Скажи какому-нибудь гнилому правозащитнику или дерьмократу, что награжден за «празднование» дня рождения Гитлера…
Стыров довольно осклабился. Что орала «свободная пресса»? В России Пушкина празднуют день рождения Гитлера? Ублюдки. Конечно, празднуют, и дальше будут, потому что как там говорил классик? Если не можешь предотвратить, надо возглавить.
Стране просто позарез требовался новый закон, а Госдума, как всегда, жевала сопли. Дожевалась.
Как поперли, начиная с февраля, массовые скиновские акции, как заколбасило честных граждан от ужаса и отвращения! Конечно, основной удар, как и планировалось, пришелся на Москву, чтоб депутаты, отправляясь за парным мяском на рынок или отпуская своих деток на прогулку, тряслись от страха: как бы чего не вышло! Не все ведь уродились с истинно арийскими рожами!
Девятого февраля — два нападения, на иранца и китайца. Одиннадцатого — еще два, на турка и конголезца. Шестнадцатого, когда в Москве массово мочили азербайджанцев, в Питере вообще произошел настоящий погром. Проспект Просвещения после этого выглядел, будто Мамай прошелся: разбитые витрины, перевернутые автомобили, разрушенные киоски, рекламные щиты со свернутыми шеями. Они тогда чуть-чуть не рассчитали: планировалось вывести на улицы человек сто, а вышло — вот он, стадный инстинкт! — почти двести.
Стыров, наблюдая за погромщиками из окон служебной квартиры, честно говоря, даже немного сдрейфил: уж больно силен оказался размах. Пришлось привлечь милицию и самому для себя сделать вывод: в таком сложном вопросе, как национальный, мелочей не бывает. Запланировали сто погромщиков, значит, остальных следовало отсечь на дальних подступах. Тогда бы, полковник усмехнулся, обошлось без материального ущерба отделу. Их рабочую скромную «девятку», припаркованную на углу Просвещения и Энгельса тоже поставили на голову, окна выбили, да еще попрыгали на ней так, что стойки повело…
Питер в акциях больше не задействовали. Не планировалось. Около тридцати погромщиков вкусили прелести милицейского изолятора, а потом разошлись по своим бандам, рассказывать о пережитом в ментовке кошмаре. Зато Москва содрогалась от ужаса чуть ли не ежедневно.
Пятого, шестого, седьмого, девятого марта мочили сенегальцев, азербайджанцев, индусов, корейцев.
Депутаты наконец возбудились и потребовали от милиции пресечь беспредел. И целых десять дней было тихо. Менты рапортовали об успехах, народные избранники надували щеки,
