Огурцов достал из кармана паспорт, проверил, на месте ли обратный билет и заметил усмешку на лице Полянского.
— Ты чего? — спросил он.
— Холишь и лелеешь?
Улыбка на лице Полянского стала шире.
— Краснокожую свою паспортину, говорю, холишь и лелеешь?
— Да нет, просто проверил…
— А слабо сейчас ее порвать и в речку?
— То есть? — не понял Огурцов.
— То есть, взять и жизнь свою изменить. Причем, как мне кажется, в лучшую сторону.
— Нелегалом. Что ли, тут остаться?
— Человеком. Свободным человеком. Начать новую жизнь. Вместо одной жизни прожить две. Может быть, вторая и будет трудной, хуевой… Несчастной. Хотя, здесь это вряд ли, рай ведь. Павлины… Но, в любом случае, у тебя их будет не одна, как у большинства людей, а две. А? Что скажешь?
Огурцов молчал. Он знал, что и Полянский пять лет жил в Штатах на нелегальном положении. Знал он и то, что все в руках человека. Знал также, что если чего-то сильно хочешь, то обязательно получишь желаемое. Хоть грин-карту, хоть домик в деревне. Хоть «Мерседес» или еще что. Нужно только очень хотеть.
— Нет, Леша. Я поеду к себе. У меня же там работа, и вообще, не так уж там страшно, как прежде. Жить можно.
— Ну-ну, — хмыкнул Полянский. — Приезжай к нам еще. Мы гостям всегда рады.
Он плюнул в водопад.
— Пошли обедать, — сказал тот, кого в Ленинграде называли Дюком странно заикнувшись, словно слезы проглотил. И, быстро повернувшись к Огурцову спиной, зашагал по густой траве в сторону дома.
Он посидел на лавочке в «Катькином саду». Выкурил две сигареты. В последнее время много стал курить. Две пачки в день — норма.
А Полянский, вот, в Америке не курит. И за те десять лет, что они не виделись, почти не изменился. Потолстел, порозовел, разве что. И, что удивительно, ростом выше стал. Не вырос, конечно, в наши годы не растут. Позвоночник распрямился. Перестал товарищ к земле голову клонить. Гордо на мир смотрит из своего леса.
Огурцов сегодня, перед тем, как покинуть родной дом, зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Просто так. Мешки под глазами, отеки, хоть и не пьет уже несколько лет, а вид — краше в гроб кладут.
Черт с ним.
Выбросил сигарету на гравий, встал, шагнул в сторону ненавистного Невского.
«В клуб „Зомби“ пойду, — решил он. — По старой памяти. Там, кажется, сегодня „Вечерние Совы“ работают. Вот и послушаем, чего эти девчонки могут. А то разговоров вокруг этой группы просто шквал».
Огурцов никогда не слышал «Вечерних Сов», равно, как и большинства современных, молодых групп. Неинтересно. Посмотрел пару раз «МТВ», заскучал и не то, чтобы крест поставил на подобного рода развлечениях, а просто равнодушно отвернулся от бесперебойно работающей, не останавливающейся ни на секунду конвейерной ленты шоу-бизнеса. Он всегда не любил все, что связано с заводами. И пролетариат не любил. Юные же дарования, одно за другим выкатывающиеся из цехов по выковыванию сценических героев ничего, кроме завода имени Ленина, на котором он трудился в ранней юности, ему не напоминали. На заводе имени Ленина тоже производили блестящие, красивые металлические агрегаты — с виду — загляденье. А в цехах — грязь, вонь, мат-перемат и тупость в разговорах и глазах товарищей по работе. Не любил Огурец ничего, чтобы напоминало ему заводы. В любой форме. Хоть тебе «MTV», хоть современная детективная литература, хоть Государственная Дума. Тот же конвейер, те же стандартные операции и тот же, заранее известный, запланированный и рассчитанный инженерами результат.
Клуб «Зомби», который Огурцов помнил еще по началу девяностых, пьяных и бессмысленных, теперь превратился во вполне респектабельное заведение с опостылевшим уже бильярдом на втором этаже, с неплохим баром и средней, но вполне приемлемой кухней, с удобными столиками и уютным светом.
Концертный зал располагался ниже, в первом этаже и, пожалуй, самой большой находкой дизайнеров и строителей была отличная звукоизоляция — если кому-то не нравилась группа, играющая на первом этаже, он спокойно мог подняться на второй и мгновенно забыть о том, что творится внизу.
Огурцов, заплатив охраннику несколько червонцев, сразу прошел в зал и через десять минут уже сидел в верхнем кафе.
Группа была в точности такой, какой он представлял ее себе еще не слыша, собственно, музыки, а исходя из рассказов приятелей. Безголосые девчонки, бубнящие убогие, часто игнорирующие правила русского языка тексты, примитивные гармонии, отсутствие мелодий и слабое исполнение. Все это, впрочем, было в современной отечественной музыке в порядке вещей и такого рода коллективы пользовались большой популярностью.
В кафе было получше. Из нескольких задрапированных колонок, развешанных по стенам доносилась музыка. Тоже, не бог весть что, но, все-таки, мелодия, игра, качество европейское. Эрик Клэптон — поздний.
Огурцов тяжело вздохнул, посмотрел с завистью на сидящих за соседними столиками девушек — в первую очередь, потом — на юношей — все они пили пиво, коньяк или элементарную водку и заказал себе кофе.
«Хорошо бы сейчас нажраться», — подумал он, прихлебывая «Эспрессо». «Вон с той девушкой, длинноногой. Нажраться, начать анекдоты рассказывать, за бока ее хватать. А потом — к ней поехать. Или, собственно, в гостиницу. Денег на гостиницу хватит. Почему нет? Да только у нее, наверняка дома папа с мамой, в гостиницу она с незнакомым мужчиной потасканного вида не пойдет, а мне пить нельзя. В бильярд, что ли, попробовать. Да ну его на хрен.»
— Позволите компанию составить?
Низкорослый, плечистый мужичок с очень ухоженным лицом, отличной стрижкой, распространяющий вокруг себя запах хорошего одеколона вырос рядом со столиком Огурцова. Одет был мужичок в традиционный для бизнесменов и бандитов средней руки просторный черный костюм, белую сорочку и ботинки, почему-то из крокодиловой кожи. Ботинки никак не вязались с общим обликом странного господина. Огурцов быстро прикинул, что обувка эта стоит на порядок дороже, чем весь гардероб коренастого.
— Ради Бога, — лениво ответил он и отвернулся.
— Винцом не угостишь? — вдруг спросил мужичок, присевший напротив Огурцова.
— Что?
Саша удивленно повернул голову и уставился на странного соседа.
— Винца, говорю, не нальешь, бригадир?
Мужичок улыбался. Огурцов никогда не любил банальных фраз вроде «он улыбался, но глаза его оставались холодными». Ничего похожего. Человек, если улыбается — то улыбается всем лицом. Он может быть злобным типом, может радоваться несчастью другого, но если он радуется — то радуется. От души. А если «глаза оставались холодными» — то он и не улыбается вовсе. Так просто рожи корчит.
Сосед Огурцова улыбался. Искренне.
— Я не понял. Это вы мне?
— Огурец, слушай, короткая же у тебя память.
— Я, право, — забормотал Огурцов. — Я, честно говоря… Напомните пожалуйста. Извините…
— «Ленфильм» помишь?
— Ну…
Огурцов начал судорожно перебирать в памяти лица знакомых режиссеров, актеров, светотехников, гримеров — несть числа лицам, которые он перевидал, пока трудился на киностудии.
— Э-э-э…
— Троллейбус-то забыл наш?
— Миша Кошмар!
— Михаил Васильевич, — корректно поправил его Миша Кошмар. — Ну, наконец-то.
— Господи… ты изменился, Миша… Прости, Михаил Васильевич.
Огурцов вдруг почувствовал себя неуютно.
— Да и ты, Огурец, заматерел слегка. Был-то полным сопляком. А в людях вообще не разбирался. Сейчас, не знаю — может, насобачился… Хотя — вряд ли. Такому не учат. Такое либо есть у человека внутри, либо нет. И ни зона этого не даст, ни война, ничто.
— Да-да, — неопределенно протянул Огурцов. — А ты… То есть, вы, как сейчас?
— Что это — «как»?
— Ну, где работаете? Чем занимаетесь?
— Чем занимаюсь? Троллейбусы впариваю разным козлам, — ответил Миша Кошмар и вытащил из кармана пачку «Кента». — А если серьезно, то контора у меня.
— Контора? — Огурец еще сильнее ощутил уже почти физическое неудобство от присутствия этого неприятного ему гостя из прошлого. Явно криминальный тип. Мешает отдыхать. Нигде покоя нет — ни дома, ни в клубе… Только, разве, в «Катькином Садике». Да и то — покой относительный.
— Контора, — подтвердил Миша Кошмар. — А ты, я вижу. как был босяком, так и остался.
— Послушай, Миша…
— Михаил Васильевич, — снова улыбнувшись сказал Кошмар.
— Да. Конечно. Это все хорошо. Все замечательно. Я все помню, конечно. Только, Михаил Васильевич. Я сейчас не в настроении беседовать. Да?
Он постарался посмотреть на Кошмара так, как смотрели на врагов герои его романов — жестко, пристально, убедительно и т. д. и т. п.
Кошмар пожевал губами.
— Да… Другой бы кто так мне сказал — проблем бы огреб по самые «не могу». А тебя прощаю. Подельник, все-таки. Но ты не залупайся особенно, Огурец. А то, не ровен час, нахамишь незнакомому человеку и — пиши пропало. Ты же пишешь там чего-то? Как это называется?… Писатель — инженер человеческих душ. Точно?
— Ну…
Огурцов никак не мог с легкостью произнеси «вы» в отношении Миши Кошмара — бывшего беспаспотрного, затюканного и замороченного какими-то своими микроскопическими проблемами разнорабочего с «Ленфильма», мужичка на побегушках, которым помыкали все и вся.
— Ну, в общем… Так, по-разному.
— Ладно, не крути тут. Я все про тебя знаю.
— Да? В самом деле?
