— Что мне ваш Кусто, — возражал голос Виталия.
— Дюма много раз опускался на пятьдесят метров, — продолжал незнакомый голос, — и побил рекорд, спустившись почти на сто метров. Тут я не выдержала.
— Дайте нам его снаряжение, и мы тоже будем запросто спускаться на пятьдесят метров, — закричала я, прорываясь сквозь колючую стену зарослей.
В ответ раздался взрыв смеха.
— Я только собирался идти за вами, — сказал Виталий, помогая мне вылезти из кустов.
В центре небольшой ровной площадки горел костер. Его трепещущий свет выхватывал то полотнище палатки, полуприкрытой ветвями, то ярко освещал ствол дерева и пригорок, покрытый сухой колючей травкой. Вокруг костра сидели все наши друзья-приятели, чьи палатки стояли здесь, в сухом русле.
Незнакомый мне молодой человек все еще порывался что-то опровергнуть, но Виталий его не слушал.
— Познакомьтесь, пожалуйста, — сказал он, указывая на юношу. — Вадик, подводный охотник.
В то лето впервые на побережье Черного моря стали выходить из воды странные люди с масками на лице и лягушачьими лапами. Естественно, что иной раз они вызывали бурную реакцию у сухопутных обитателей Крыма и Кавказа.
Вадик оказался одним из тех охотников, которые, забывая все на свете, могут охотиться целыми днями, вылезая изредка на берег, чтобы немного согреться. В те дни, когда сильные волны затрудняли передвижение из бухты в бухту вдоль берега, он шел по крутым горным тропинкам и все-таки охотился в намеченном им районе.
Виталий несколько раз принимал участие в этих походах через хребет Карагача, — с удовольствием снимал охоту и ел уху из кефалей. Самый процесс охоты, то есть именно то, что более всего привлекает многих подводных спортсменов, его не увлек. Виталий остался верен фотографии. Тоже самое произошло и со мной. Когда мне дали в руки ружье и обучили элементарным правилам обращения с ним, я бодро отправилась на поиски рыбы.
Несколько кефалей, которые пересекли мне дорогу, показались желанной добычей, и я стала осторожно к ним подбираться. Они держались на расстоянии нескольких метров и решительно не желали быть убитыми.
Я гонялась за кефалями, стреляя время от времени, пока не попала в одну из них; следуя инструкции, кинулась к бьющейся на гарпуне кефали, крепко схватила ее под жабры и, не снимая со стрелы, поплыла к берегу. Пока я охотилась, понятный азарт погони заставлял меня видеть только преследуемую мной добычу. Выйдя на берег, я не смогла бы даже сказать, где я плавала, какая была глубина, какие еще животные встречались на пути.
Я подумала и решила с ружьем больше не охотиться. Слишком много интересного можно пропустить в те минуты, когда шалеешь от азарта, а в результате, кроме некоторого количества охотничьих переживаний, остается только кучка рыбьих костей.
Мы с Виталием очень огорчены: уехала домой наша Валя, верный товарищ в подводных приключениях. Она уехала, увозя с собой увлечение на всю жизнь. Теперь она начнет еще с осени искать маску и ласты, ломать голову, какой фотоаппарат лучше для подводных съемок (широкопленочный или стандартный), будет делать бокс для аппарата и так далее. Словом, она обеспечена занятием на всю зиму.
Вот уже несколько недель, как не было ни капли дождя. Земля потрескалась от зноя, трава пересохла настолько, что ломается от прикосновения, листья на деревьях парка обвисли и запылились.
Ручей на дне нашего оврага едва шевелится, с трудом добираясь до моря среди сухих комков глины и горячих камней русла. Временами над пепельными вершинами гор появляются полупрозрачные тучи; слабые раскаты грома заставляют всех с надеждой глядеть на небо. Проходит еще немного времени — и тучи тают, так и не набравшись сил.
В тот день, когда, наконец, пришло долгожданное избавление от зноя, с утра нависла тяжелая предгрозовая тишина. Наши синицы молча сидели на сосне, раскрыв клювы, бабочки забились в кусты пересохшей травы. Мы бродили, как сонные мухи, не в силах сосредоточиться на работе. Нервы были напряжены, и я уже успела поссориться и с Виталием и с Николаем, который, несмотря на свою безукоризненную корректность, в это утро был немного раздражителен; он взял сачок и исчез на ближайших холмах. Виталий демонстративно прошел мимо палатки с маской в руках, но даже не посмотрел в мою сторону.
Разобиженная на весь мир лежала я в тени сосны и пыталась читать. В висках стучало, тяжелая дремота склеивала глаза. Меня разбудила струя прохладного ветра, зашумевшего в поникшей листве. Над северным перевалом появилась гигантская черная туча.
Она выползала медленно, как сытый удав. Длинный вал белых облаков катился впереди тучи, отчетливо выделяясь на ее темно-сизом теле. Все усиливающиеся порывы ветра подцепили фанеру, лежавшую на ящике и изображавшую стол. Покатились в траву ложки и миски, полетели к морю листы альбомов. Палатка рвалась, как горячий конь, вслед за листами. Она прыгала и даже немного становилась на дыбы, стараясь оборвать свои веревки.
Над дорогой встало облако пыли, полетели листья деревьев, какие-то перья и клочки газетной бумаги. Кроме того, летели шишки с двух наших сосен на поляне. Но они летели только вниз и главным образом на меня. Как на грех куда-то пропал Николай. Я запихивала в палатку все, что было разложено на полянке. А там было практически все, что мы имели. В низинке в тени сосны оказалось сыровато, и даже в эти идеально сухие дни каждый второй день надо было подсушивать и проветривать все, что было в палатке. Я втащила последнее одеяло и только успела закрыть на деревянные пуговки полотнище входа, как упал дождь.
Никаких капель не было. Вода падала слитной массой, и громкий гул ливня заглушил все звуки. Минут через пять я почувствовала приятное ощущение полной безопасности. Ни одна капля не просачивалась через крышу палатки; стены хотя и выгибались немного под порывами ветра и хлещущими струями дождя, но вели себя тоже превосходно. Я сидела у опущенного полотна окошка и в щелку подсматривала за буйством тихой крымской погоды.
Шум дождя немного стих, и до меня донеслись ритмичный скрип и посвистывание ветра в ветвях. Это шумел тополь. Он стоял в нескольких метрах от палатки, мертвый и высохший, как мумия. Почему его до сих пор не срубили, когда дрова на биостанции были привозные, я так и не поняла. Если ветер был южный, я совершенно спокойно смотрела, как качается и гнется, потрескивая, дряхлый ствол тополя. Если б он и свалился, то на дорогу, а не на палатку. Но при северном и северо-восточном ветрах старое дерево превращалось в дамоклов меч, который мог упасть нам на головы при любом сильном порыве. Слушая угрожающие звуки, которые издавал тополь, сгибаясь под ударами ветра, я подумала об эфемерности крыши над моей головой, и мне уже не было так уютно, как прежде. Следовало бы взглянуть, как ведет себя тополь, но в задней стенке палатки не было окна. Вылезать на проливной дождь уж очень не хотелось.
Пока я колебалась, мое внимание привлекло движение под полом палатки. Что-то ползло там, извиваясь и вздувая парусину. Низкий порог приподнялся, и я не успела ахнуть, как через него хлынула вода. Вровень с порогом несся поток. Стекая с высокого холма позади сада, вода сливалась в быстрый и бурный ручей. Посередине его русла стояла наша палатка...
Мелкий ровик, окопанный для очистки совести едва ли на глубину трех-четырех сантиметров, давно скрылся под водой. Мне, подводному спортсмену, грозила судьба княжны Таракановой. Но я не стала принимать живописной позы, хорошо знакомой по картине Флавицкого. Вместо этого я руками и зубами вцепилась в полог палатки и подняла его вместе с полом на полметра кверху. Так я спаслась от злой судьбы.
Самое замечательное было то, что хотя палатка практически плавала в воде, но внутри было совершенно сухо, если не считать просочившейся через порог небольшой лужицы. Хорошо, что наш дом был сшит в виде мешка со стенами и полом, составляющими одно целое. Убедившись, что немедленная смерть мне не грозит, я опять начала находить в своем положении даже приятные стороны. Что же касается тополя, то я здраво рассудила, что если он выдержал первый натиск бури и не упал, то, возможно, выдержит и последующие ее удары. А если ему суждено упасть, на это воля аллаха. Короче, мне очень не хотелось лезть в сырость.
Скоро дождь прекратился так же внезапно, как и начался, но грозный гул воды доносился до меня с прежней силой и даже нарастал с каждой минутой. Пришлось выждать еще полчаса, пока не иссяк ручей на нашей поляне. Тогда я вылезла из палатки. Тонкий слой грязи затянул траву, и только кое-где по ней пробивались отставшие струйки воды.
Рев потока доносился из нашего безобидного и почти пересохшего оврага за палаткой. Я не могла поверить своим глазам. Мутный Терек с водоворотами и глинистой пеной несся вровень с берегами. В нем мелькали газеты и тряпки, которые отмечали ранее место лагеря только что ушедших туристов. Потом весь этот мусор вынесло в море, а море в свою очередь выбросило большую часть на пляж биостанции. Я зашлепала по грязи обратно в палатку, думая о том, что сейчас придет мокрый и несчастный Николай и вместо отдыха мы будем сушить и палатку и землю под ней.
Николай явился совершенно сухой. Он работал в музее, когда неожиданно налетела гроза. Темные лохмотья туч еще летели над морем, а солнце уже опять припекало так, что от грязи повалил пар. Через час все высохло. Только поток еще бесновался в овраге, и под его шум удивительно приятно было спать.
К утру все стихло. Скромный ручеек журчал на дне, и только засохшая грязь на лужайке еще некоторое время напоминала нам о буре.
Дольше всего помнило о грозе море у нашего берега. Черный овраг, прорезающий холмы у подножия Карагача, вынес в море громадное количество глины. Белая муть затянула воду на расстоянии 200–300 метров от берега. Она непроницаемой молочной завесой висела в воде. Только через несколько дней море постепенно приобрело прежнюю прозрачность.
Глава 11
Между скалами прибрежной зоны, там, где песок или мелкий гравий образует небольшие гладкие площадки, мы часто находили небольших скатов-хвостоколов, морских котов. Это были совсем еще небольшие «скатята», некоторые чуть больше ладони. Но несмотря на их малый рост и кроткий вид, с ними следовало обращаться с осторожностью. На тонких хвостиках молодых скатов был такой же зазубренный кинжал, как и у взрослых, и, хотя его скорее следовало называть иглой, чем кинжалом, нанесенные этим маленьким оружием ранки были болезненны.
Эта плоская, ромбовидная рыба с напряженно вытянутым тонким и длинным, как хлыст, хвостом, на котором торчит зазубренный шип, часто встречалась вдоль побережья Карадага.
Первое время нам попадались на глаза только молодые скаты, как мы их называли «скатята».
Они были знакомы мне по Азовскому морю, где в каждом улове ставного невода всегда можно было найти несколько морских котов различных размеров. Но в то время мои отношения со скатами были чисто гастрономические. Пережаренная до золотисто-коричневого цвета печень ската очень вкусна, и по сравнению с ней печень трески или налима кажется сухой и пресной. Только следует жарить ее как можно дольше, все время сливая вытапливающийся жир, настолько богатый витамином, что его излишек может вызвать болезненные явления.
Но, встретив скатов под водой, я невольно заинтересовалась ими совсем с другой точки зрения. Наблюдать за скатами доставляло нам большое удовольствие. Если морской кот зарылся в песок или спрятался в водорослях, то он лежит в своей засаде совершенно неподвижно, надеясь на то, что он невидим для врагов. Тогда его можно не заметить и наступить на притаившееся животное. Это самое страшное, так как в момент опасности и возбуждения скат начинает хлестать вокруг себя хвостом, нанося кинжалом-шипом рваные, медленно заживающие раны. Особенно опасны эти ранения потому, что шип морского кота снабжен ядоносным аппаратом. Попадая в кровь яд вызывает иногда крайне тяжелые последствия. В литературе указываются следующие симптомы при сильном отравлении: невыносимая боль, распространяющаяся с чрезвычайной быстротой, лимфангаит, невозможность в течение долгого времени пользоваться пораженным органом, расстройство дыхания и деятельности сердца, конвульсии, а в некоторых случаях и смерть[3].
