белые…
Белые пришли в полдень. В доме Онтиппы остановился сам царь Маркке со своей свитой.
Царь! Пекка и Натси знали о царях по сказкам. В сказках у царя была дочь, а то и три. И свою дочь царь отдавал за бедного и простого, да еще полцарства давал в приданое. В сказках цари часто были добрые, справедливые, только какие-то бестолковые. И всяких богатств у них было много, и золота целые возы. И борода была.
А у этого царя бороды не было. На щеках грязная, противная щетина. Да и его свита тоже не похожа на свиту, все грязные, некрасивые, заросшие, немытые. Кто в овчинном полушубке, кто в рваной шинели. Все они страшные, как палачи в сказках, те, которые отрубали головы людям. Кто же из них палач? Может, все… Дети с опаской поглядывали на спутников Маркке.
— А в этом доме даже корова есть! — вдруг объявил царь.
— Не трогайте корову! — крикнула Маланиэ и выхватила из-за иконы бумажку, которую надо было показывать белым. — Вот! Читай! Самый большой начальник писал.
Маркке взял бумажку, прочитал, засмеялся и разорвал ее.
— Этой бумажке та же цена, что и твоему большому начальнику. Удрал в Финляндию, а мы тут расхлебывай, отвечай за его делишки.
Маланиэ плюхнулась на лавку. Плохи дела, если ни бог, ни бумажки помочь не могут.
Бандиты обшарили дом. Нашли и мешок с ячменем в риге, и мешок ржаной муки, спрятанный на повети, под сеном, нашли рыбу в амбаре, кадушку с мороженым молоком…
— Все грузите! — приказал Маркке. — Бабы, собирайтесь в дорогу!
— Куда?
— За границу.
— Не поедем!
Маркке грохнул прикладом о пол.
— Не поедете — будет с вами то же, что и с коровой.
Предсмертное мычание коровы отдалось в сердце тяжкой болью. Показалось, будто жизнь во всем мире кончена. Было бы легче, если бы хлынули слезы, но ужас так сковал всех, что никто не мог заплакать. Анни и Иро сами не заметили, как оказались вместе с детьми в разных санях.
По берегу тянулись вереницей сани, нагруженные всяким скарбом. В них сидели женщины, дети, старики.
Маланиэ обняла невесток, внучат и побежала к избе.
— Куда? — взревел Маркке. — В сани!
— Я сейчас, я только оденусь… я догоню вас…
Прошло несколько минут. Маланиэ не возвращалась. Маркке велел сходить за ней. Солдат вернулся из избы и доложил, что хозяйки он не нашел.
— Сама найдется. Поехали! — Маркке кивнул солдату.
Тот достал из кармана спички и пошел на поветь.
Из окон соседней избы валил дым, выбивались языки пламени.
Сани тронулись. Позади все дальше оставался большой и крепкий дом старого Онтиппы, в котором жила большая и крепкая семья. По дороге по обе стороны саней бежали на лыжах вооруженные бандиты.
…Затаив дыхание, Маланиэ лежала под полом в узком промежутке за основанием печи. Она видела, как солдат спустился в подпол, и посветив спичкой, осмотрел его. Она слышала, как заскрипели полозья, как кто-то ходил по повети. Потом стало тихо. Выждав еще немного, Маланиэ вылезла из своего укрытия и посмотрела в окошко. На дворе никого не было. На улице тоже. Из окон горевших домов вырывалось пламя, но их никто не тушил. Накинув полушубок, Маланиэ решила выйти во двор, но, открыв дверь в сени, в испуге отпрянула: в сенях было полно дыма. Схватив два ведра воды из кадки, Маланиэ побежала на поветь. Горело сено. К счастью, из щелей под стрехой на сено намело много снега, и когда языки пламени достали до снега, он начал таять, не давая огню разгореться. Маланиэ плеснула на него ведро воды, другое, сбегала еще за водой…
Вернувшись в избу, Маланиэ спокойно, словно придя с какого-то обычного дела, повесила полушубок и присела отдохнуть на лавку. Но у нее было такое чувство, будто она попала не в свой дом. В ее доме никогда не было такой страшной, мертвящей тишины. Она сидела и не знала, что ей делать. А делать что-то надо было. Надо было хоть чем-то нарушить эту тишину. На глаза попался ушат, в котором было приготовлено пойло для коровы. Маланиэ перелила его в ведро и пошла в хлев, но у порога вспомнила предсмертное мычание коровы. Теперь некому ей нести пойло.
Откуда-то с печи вылезла кошка, спрыгнула на пол и стала тереться о ноги хозяйки. Она просила молочка. Хозяйка встала, потянулась на воронец за кринкой, но там не было ни одной кринки молока. Маланиэ пошла в амбар, стала искать кадку с молоком. На ее глазах кадку с молоком погрузили в сани, но она уже не помнила. Она ходила и искала… А следом за ней ходила кошка…
Маланиэ села на лавку, взяла на руки кошку. На глаза ее навернулись слезы…
— Что же делать нам?
Услышав наконец голос хозяйки, кошка мяукнула в ответ. Видимо, неожиданная тишина пугала и ее. Но хозяйка больше ничего не сказала.
Маланиэ посмотрела в угол, где прежде висела икона, но своего боженьки она не увидела. В углу висела какая-то почерневшая доска, украшенная потемневшей жестью. На шестке на потухших углях лежал обрывок обгорелой бумаги — все, что осталось от охранной грамоты Васселея. Маланиэ вытащила из-за иконы вторую бумагу и спрятала ее на груди.
— Родненький мой…
Впервые ей нечего было делать в своем доме. Сходить за водой? Воды еще полкадушки. За дровами? Дрова тоже есть. Приготовить обед? Но для кого? Маланиэ никогда не знала усталости, заботясь о своей семье, принимая гостей… Но сейчас ей не о ком было заботиться, а заботиться о самой себе вдруг не смогла. У нее едва хватило сил подняться на печь. Единственной надеждой, единственным желанием ее было, чтобы успел приехать Онтиппа и закрыл ей глаза. Она стала утешаться этой мыслью, хотя предчувствовала, что Онтиппа уже не вернется — его уже нет в живых… И все-таки хотелось дождаться его. Впервые в жизни она могла ждать и думать о нем, не торопясь никуда, не тревожась ни о ком. Она ждала Онтиппу…
В избе становилось все холоднее. Надо было бы слезть с печи, наложить дров в камелек, развести огонь. Но камни еще хранили в себе остатки тепла, и не было сил двинуться с места. В избе стало темно, но Маланиэ не слезла, чтобы зажечь лучину. Она накрылась шубой, стало теплее. На груди, под сорочкой, лежала бумажка Рийко. Маланиэ показалось, что бумажка греет ее… И это уже была не бумажка. Это был маленький Рийко. Он лежит у нее на груди, такой тепленький, маленький, что-то лепечет и кусает материнскую грудь своими первыми зубками. Укусит и смотрит лукавыми глазенками, не больно ли матери. Нет, матери это не больно… И Маланиэ подтягивает шубу повыше, чтобы ее маленькому не стало холодно, чтобы не застудить его… А самой ей очень хочется спать. И она засыпает.
Онтиппа тогда еще был жив. Он ехал домой.
В Ухте его сани нагрузили какими-то ящиками и велели вместе с обозом беженцев ехать в Финляндию. Вокруг царила суматоха. Бандиты метались из дома в дом, матерились, кричали… Человек, приказавший Онтиппе ехать к границе, куда-то пропал. Онтиппа выехал на берег озера, остановил лошадь за чьей-то баней и стал наблюдать. Увидев, что его не хватились, он выгрузил ящики из саней и, дождавшись темноты, выехал на зимник, который вел домой. Смерзшиеся комья снега, вылетая из-под копыт бегущей лошадки, барабанили по днищу саней. Когда загремели выстрелы и вокруг засвистели пули, Онтиппе не пришло в голову, что надо лечь в сани. Наоборот, он приподнялся и начал нахлестывать лошадь. Потом он упал навзничь в сани. Лошадь неслась, хотя ее уже никто не подгонял.
Головной отряд колонны Маркке остановил лошадь. Мертвого Онтиппу бандиты сбросили с саней и, забросав наспех снегом, оставили у дороги. Лошадь они повернули обратно. Невестки и внучата старого Онтиппы проехали мимо его тела, не зная, что у дороги, чуть засыпанный снегом, лежит их дедушка, сделавший для них так много добра.
