Прошел день, другой. Окна дома старого Онтиппы заросли льдом, на крыльце намело большой сугроб.
В избушке, прилепившейся к склону скалы, напротив дома Онтиппы, горел слабый огонек, но Маланиэ его уже не видела. В избушке жила Окахвиэ, которой удалось спрятаться от белых и остаться дома. В деревне уцелело еще несколько изб. В трех из них жили люди. Остались в деревне лишь четыре старухи и один глухой старик. Они думали, что Маланиэ уехала со своими.
Прошло еще несколько дней. Окахвиэ решила заглянуть в дом Онтиппы. У нее было какое-то смутное предчувствие, что Маланиэ не уехала. Она встала на лыжи и пошла к дому Онтиппы. Двор был завален снегом. Расчистив крыльцо, Окахвиэ вошла в избушку. Навстречу ей пулей выскочила тощая кошка.
В этот вечер в доме Онтиппы опять горел в камельке огонь. В избе собралось все население деревни — четыре старухи и один глухой старик. На повети дома они нашли два приготовленных загодя гроба. В гроб поменьше положили Маланиэ, гроб побольше, сделанный Онтиппой для самого себя, остался еще на повети…
ПРИМЕШЬ ЛИ МЕНЯ, ЗЕМЛЯ КАРЕЛЬСКАЯ?
Был сильный мороз, и с озера дул такой ледяной ветер, что то и дело приходилось растирать уши и нос, чтобы не обморозиться.
Командиром группы, состоявшей из пяти человек, назначили единственного в группе финна, капрала Пааволу. Отделение расположилось в самой маленькой деревне, в избушке, которая была, по-видимому, и самой чистой и самой теплой.
Обороной Коккосалми руководил бывший прапорщик царской армии карел Янне Лиэху. Карелы выполняли его приказы, но финны часто пропускали его команды мимо ушей. Паавола, оставив отделение на позициях, предпочитал сидеть в теплой избе. Васселею же он поручил проследить, чтобы солдаты отсидели положенное время в окопах.
В морозном воздухе чувствовалось не только ледяное дыхание ветра. В Кестеньге, в пятнадцати верстах от Коккосалми, находились красные. Они сделали две попытки овладеть деревней, но были отбиты и отошли. Наступило затишье. Красные в Кестеньге, видимо, ждали подкреплений. Когда к ним подойдут свежие силы, они, конечно, не станут медлить. В Коккосалми также прибывало пополнение. Позиции у белых были выгодные.
Сама деревня расположена на высоком мысе, с которого местность во все стороны хорошо просматривается. С севера по западной окраине проходит узкий пролив, который, обогнув деревню, затем поворачивает на юг. Противоположный берег пролива открытый, безлесный, болотистый. С восточной стороны деревню защищает довольно высокая гряда, пересекающая почти весь перешеек.
— Жарковато нам придется на этом морозе, — сказал Васселей Кириле.
Паавола любил поговорить о политике, и когда, сменившись, отделение собралось в избе, он начинал разглагольствовать:
— Ничего, ребята. Пусть нам и придется туговато, но мы все равно устоим. Дело в том, что мы защищаем дорогу, по которой ваши бабы и ваши ребятишки уходят от красных. Да, вот нам и приходится спасать ваших жен и детишек, чтобы их большевики не перебили. А когда из Финляндии подойдут еще подкрепления, глядишь, воевать будет просторнее.
В таком духе высшее командование велело Пааволе просвещать солдат. Пааволу не интересовало, верили ему солдаты или нет. Он сказал, что было приказано сказать, и после этого считал себя вправе поделиться собственными соображениями.
— Да, а из войны-то получился пшик. А виновато финское правительство. Все было бы по-другому, если бы у господ отняли власть и передали ее народу, тем, кто обрабатывает землю и понимает толк в ней. Конечно, Финляндия теперь свободная страна, но свободы у нас было бы еще больше, если бы господа не вставляли палки в колеса. Вот и в восемнадцатом… Не успели мы разделаться даже со всеми своими коммунистами и отправить их на тот свет, как президент вздумал объявить амнистию и испортил все дело. Какая ж это, свобода? А теперь что делает правительство? Мы кровь проливаем, а господа в Хельсинки с русскими дипломатами кофе попивают да друг другу ноты пишут. Вот если бы власть у нас, у крестьян, была, не так бы шли дела…
Карелы молча слушали его разглагольствования. Кто-то сладко похрапывал.
Капрал, разумеется, понимал настроение своих подчиненных и порой утешал их:
— Не падайте духом, у нас в Финляндии места и вам хватит. Наш брат, финский крестьянин, кормил и русского царя и своих господ кормит. Не даст он и вам от голода помереть. Последним куском с вами поделится. От вас что требуется? Вести себя послушно, работать и учиться воевать, чтобы в следующий раз не ударить лицом в грязь. Такие дела.
Оставшись наедине с Васселеем, Паавола был откровеннее:
— Видишь ли, меня сунули в эту мясорубку, будто карела какого. Ребята Антти Исотало устроились на самой границе в таких местах, где можно спать спокойно, ни один выстрел не грохнет, а если и загрохочет, то эти парни быстро смоются за границу… А меня, понимаешь, человека, у которого на двоих с братом двести гектаров земли, послали погибать за каких-то карельских старух. Правильно это, а? Что за демократия! Я-то знаю, почему Таккинен сунул меня сюда, в это пекло. Он хочет, чтобы я загнулся. Я, видишь ли, знаю кое-что такое о нем, что… А я вот возьму и назло ему не загнусь, а останусь в живых и расскажу про все его штучки. Хитрый он, черт! Он по-русски чешет, как русский, а делает вид, будто ни бельмеса не смыслит. Парней Антти Исотало он приказал кормить в три горла, а меня на голодном пайке держит… Я-то при чем, если оказался в вашей компании. Сам он небось сюда не сунулся.
Васселей слушал и удивлялся, когда же капрал успел так нализаться. А Паавола стал доверительно рассказывать, как его обделили при дележе наследства.
— Ну и дураки эти господа. Какой-то болван взял и придумал закон, что земля должна оставаться за старшим братом, а остальные — куда хочешь девайся. Брательник-то наш Каалеппи — он теперь хозяином стал — любит покомандовать, мастак по этой части, а еще больше он мастак детишек плодить. Разве это правильно? Я от него даже свою долю денег получить не могу, и все потому, что у него богатство — одни ребятишки. Разве это правильно? Я, понимаешь, третий раз уже в вашей проклятой Карелии воюю, ни одного гектара земли не получил, а брательник мой, Каалеппи, никакой беды не знает, а ежели и воюет, так только со своей бабой. Слушай, давай выпьем. Я угощаю. Пей!
Васселей залпом выпил чашку спирта и запил водой из ковша. Потом снова протянул чашку и выпил вторую.
— У братца моего, у Каалеппи, жена не баба, а черт в юбке, — рассказывал капрал. — Так я ей сказал… Она, понимаешь, взбеленилась…
Паавола опять наполнил чашки спиртом.
— А ты парень мировой, хоть с голыми руками к тебе не подступить, ты, брат, с характером. Я люблю таких парней. Хоть ты и двинул как-то мне по физиономии. И дал ты как надо. Это была рука мужчины. Ты, брат, не горюй. У нас в поместье работники всегда нужны. Только ломаться не надо. У нас если скажут что, то так и будет. — Капрал не заметил, что лицо Васселея перекосилось. — А ты, парень, мне нравишься, — продолжал он. — Если бы наш поход кончился по-другому, я бы отломил себе кусочек земли побольше, чем Каалеппи имеет, и Каалеппи рядом со мной был бы ничто. Знаешь, тебя бы я взял управляющим. И бабе твоей дело найду, да, служанкой пристроил бы. Ну, что ты скажешь на это?
— Иди-ка ты ко всем чертям…
— Что, что? Я… я…
— Да, ты свиное рыло.
— Да я тебя… Ты знаешь, с кем ты говоришь… — Паавола потянулся к ножу на поясе, но Васселей опередил его, ударив кулаком в челюсть. Паавола отлетел в угол, стукнулся головой о стену. Поднимаясь, он полез за револьвером.
— Сейчас ты у меня получишь… Я имею право…
— На этой земле у меня больше прав…
