и не поймешь, то ли она стоит нахмурившись, то ли усмехается.
Уже начинал брезжить рассвет, когда Юрки добрался до дома. Стучаться ему не надо было — стоило потянуть за веревочку, свисавшую из дырочки на низкой двери, как щеколда с мягким стуком поднялась и дверь отворилась сама. В сенях все было по-старому, но Юрки показалось, что чего-то не хватает. Не было привычного, знакомого запаха навоза, доносившегося прежде из хлева, и поэтому у Юрки было такое ощущение, словно он вошел в чужой дом. Конечно, он знал, что у них нет ни коровы, ни даже теленка и что в хлеву сейчас чисто и сухо.
Едва Юрки переступил порог, как на шею ему бросилась грузная большая женщина в нижней рубашке:
— А-вой-вой! Пришел!..
Это была жена Юрки, Окку, или, как ее звали в деревне, толстая Окку. Кое-кто посмеивался, что в доме Юрки потому и живут бедно, что толстая Окку съедает все, что можно съесть. Это, конечно, была неправда. Окку ела не больше, чем другие, наоборот, даже меньше, потому что она часто хворала и почти ничего не ела. Ленивой она тоже не была, но нередко силы изменяли ей, и она вдруг хваталась за грудь и со стоном в бессилии опускалась на лавку. Случалось, целыми неделями не вставала с постели.
Вокруг Окку, вцепившейся в мужа, кружилась мать Юрки, сухонькая и бойкая старушка, стараясь тоже обнять сына. Но подступиться к Юрки ей никак не удавалось, потому что Окку заслонила его своим грузным телом.
Мать да жена — вот его семья. Много лет назад Окку родила ему сына, родила в таких муках, что думали — роженице и новорожденному жить не суждено. Ребенок прожил всего две недели, и Юрки, сделав маленький гробик, сам отнес его на кладбище, а Окку смогла подняться на ноги лишь много недель спустя.
— А мы семян достали, — радостно сообщила мать, обнимая сына.
— Вот хорошо. Откуда?
— Из Энонсу привезли. Сказали, что раз глава семьи на военной службе у правительства, то положено…
— Бесплатно дали?
— Какое там бесплатно! Осенью из урожая заберут, сколько им потребуется.
— Им куда больше потребуется, чем у нас уродит. — Юрки помрачнел и, сбросив кошель, стал выкладывать на стол остатки своих дорожных харчей, сбереженных для дома.
Оказалось, что Окку и мать вспахали и взбороновали и поле. Пахали и бороновали они на себе, по очереди впрягаясь в соху и борону. Удивительно, что после такой работы Окку опять не слегла. Возделали они, правда, лишь половину поля, ту, где была супесь. Да и семян ячменя у них было, как раз чтобы засеять эту вспаханную часть. Так что Юрки пришел домой вовремя, как раз к севу.
Повесив лукошко с ячменем на грудь, Юрки захватил пригоршню зерен и рассыпал их сквозь пальцы на пашню, прося у господа благословения и доброго урожая. С этих, обращенных к всевышнему, слов каждый год начиналась новая жизнь драгоценных зерен, с которыми были связаны и надежды и долгое ожидание урожая. Однако на этот раз у всевышнего, видимо, были другие дела и заботы, и он не услышал единственного и самого сокровенного желания карельского мужика, потому что не успел Юрки приступить к севу, как на поле прибежал из деревни оборванный мальчуган. Юрки сразу понял, что случилось что-то особенное.
— Дядя Юрки! — Мальчик никак не мог отдышаться. — Мужики… зовут… Сантери Суаванена… пришли… убивать.
— Кто?
Юрки стал торопливо снимать лукошко с плеча.
— Финны. Иди скорей.
— Эмяс… — О боге он уже не думал. В таких случаях от молитв проку мало, нужны слова покрепче и дела покруче.
Оставив лукошко с ячменем на краю поля, Юрки повесил на плечо вместо него винтовку, прихваченную с собой на всякий случай. Хоть время мирное и работа что ни на есть самая мирная, а винтовка могла пригодиться. Мальчик стремглав помчался к деревне. Юрки бежал следом.
Юрки сразу же понял, что произошло. Окку кое-что рассказала ему о событиях в деревне. Все началось с того, что в деревне поселился сапожник Тааветти, одноногий пожилой финн, бывший красногвардеец. В 1918 году во время финляндской революции раненому Тааветти удалось бежать в Советскую Россию. В Петрограде он лежал в госпитале, где ему отняли ногу. Вышел Тааветти из госпиталя. Куда податься? О возвращении на родину не могло быть и речи. Русского языка Тааветти не знал и поэтому решил ехать в такие места, где понимали бы по-фински. Кроме того, родом он был с севера, и его тянуло в северные края. Вот и поселился он в этих местах. Ковылял на своей деревяшке из деревни в деревню, из дома в дом, шил людям новые пьексы да латал старые, а за это люди его кормили. Сапожник он был отменный, кроме того, умел он лодки делать и сани мастерить. Мастер он был на все руки, и его всюду приглашали. А человек он был веселый, добрый, отзывчивый. Поэтому по вечерам в избу, где он жил, всегда собирался народ. Однажды его спросили, из-за чего финны передрались, неужели у них земли не хватает. Да, сказал Тааветти, именно за землю да за власть драка идет. И еще за то, чтобы сапожника тоже человеком считали.
Неделю назад в деревню пришел финский офицер и стал искать сапожника. В последнее время, как появилось Ухтинское правительство и из-за границы стали наведываться финны, Тааветти старался не попадаться им на глаза. Но на этот раз как-то получилось так, что офицер застал Тааветти в избе Сантери Суаванена. Что-то Тааветти ему чинил. Офицер обрадовался: «Ага, встретил я тебя наконец. Теперь поговорим и прошлое вспомним». Худо пришлось бы Тааветти, но тут вмешался в дело Сантери: «Я, говорит, хозяин и не позволю, чтобы в моем доме гостей обижали». Офицер ему посоветовал не лезть в чужие дела. Мол, дело касается лишь их, финнов, и хозяину не следует вмешиваться. Тогда Сантери набросился на него, давай ругать: мало вам, лахтарям, той крови, что в Финляндии пролилась, вы и сюда пришли, а здесь вам не Финляндия, а Карелия, и законы тут карельские. Офицер полез было за револьвером. А Сантери мужик горячий. Схватил безмен. Но, на свое счастье или несчастье, задел безменом за воронец, а то бы размозжил голову офицеру. Тогда Сантери ударил офицера ногой, так пнул, что тот схватился за живот, завыл и убежал. Больше этого офицера и не видели. Сапожник тоже куда-то скрылся. Уходя, он предостерег Сантери, посоветовав тому тоже куда-нибудь спрятаться или же постараться избегать встреч с солдатами Ухтинского правительства, потому что после случившегося можно было ожидать неприятностей. Сантери пренебрег его советом: чего ему бояться, он у себя дома.
И вот за Сантери пришли. Может быть, они его и не собираются убивать, просто хотят увести. Но раз мужики послали за Юрки, значит, они решили постоять за Сантери. И Юрки прибавил шагу.
Вся деревня сбежалась к избе Сантери. Тревожный гомон заглушал пронзительный плачущий голос жены Сантери:
— Люди добрые! Помогите! Сегодня Сантери заберут, завтра другого кого-нибудь. Всех убьют, всю деревню, слышите… Не пущу я Сантери. Убейте меня вместе с ним. Слышите! Хоть сейчас застрелите. Люди добрые, не оставьте моих сиротинок!
Вцепившись в материнский подол и умоляюще глядя перепуганными глазенками на взрослых, смотрели на происходящее деревенские девочки. Мальчишки были посмелее, хотя они тоже притихли. Сбившись кучкой, они шепотом обсуждали вопрос о том, кто из пришедших в деревню белых самый главный. Пришельцев было трое — двое в финской военной форме и один в гражданской одежде. Этот третий выглядел настоящим господином — в шляпе, в черном костюме из дорогого сукна, из кармана жилета свисала серебряная цепочка от часов, на шее галстук-бабочка. Только на ногах у него были грубые карельские сапоги — бахилы. Старики обступили этого господина, возбужденно доказывая ему, что у них в деревне своя власть и что они не позволят никого расстреливать.
Господин нервно протирал стекла очков и хриплым голосом пытался успокоить:
— Дорогие мои земляки! Никто никого не собирается расстреливать. Кто вам это сказал?
— Кто сказал? — басили в ответ старики. — Сами знаем. Знаем, сколько невинных людей вы погубили.
— Но, но! Чтобы такое говорить, надо иметь доказательства.
