Артюшенко и мы следом сошли, передав часовому рысака. Я вызвал из темноты вагона командира полка, подполковника. Он вылез — толстенький, упитанный боровок, какой-то мягкий, не военный, похож на хозяина лавочки или столовой.
— Кто ещё в вагоне, вызвать! — грозно приказал Артюшенко.
Вышли две молоденькие связистки или санитарки, застеснялись.
— Так, — сказал грозно Артюшенко. — Батальон в окружении бьётся вот уже полсуток, а ты, сволочь, прохлаждаешься с этими, — кивнул он на девчат, которые так и замерли на месте, боясь дышать. И генерал, размахнувшись, ударил подполковника в ухо так, что тот кувырком завалился в снег! — Явиться в штаб корпуса. Снимаю тебя и твоего заместителя с полка! — объявил Артюшенко, и мы помчались на рысаке дальше, приближаясь к первой линии позиций этого полка.
Скоро, минуя лес, мы очутились на возвышенности, посередине поля. Здесь расположился штаб полка и стоял танк Т-34, готовый к действиям. Артюшенко представил Воронова майору, начальнику штаба этого полка, как командира полка, а меня — как первого его заместителя.
В это время несколько пуль прилетели от первых окопов, звякнув по броне танка. Оттуда донеслась новая яростная перестрелка наших и немцев из автоматов и винтовок. Там шел бой с нашим окружённым батальоном, отважно отбивавшим атаки врага.
Генерал умчался тотчас, мы осматриваемся. Из батальона прибежал сержант, который объявил, что немцы вот-вот зайдут с тыла к ним и конец! Оставив Воронова на месте на связи, по которой он вызывал артиллерию, мы с сержантом, с резервной ротой, бросились в лес. Налетели на фрицев с тыла, автоматы наши работали бешено.
Не ожидавшие грозного «ура» у себя за спиной, фрицы, не отвечая на стрельбу, бежали в глубину рощи к Шелони. Батальон занял круговую оборону.
Бой длился до утра. На рассвете мы не обнаружили немцев на нашей стороне реки, они бежали на ту сторону, поливая наши позиции, если можно было назвать таковыми канавы в сугробах, огнем из минометов и пулеметов. Потом все стихло. И вдруг заработали наши батареи, накрыв позиции противника сплошным огнем: это была уже работа Воронова, он оказался опытным артиллеристом и дал точную корректировку батареям.
Вернулся к танку, к штабу полка. Связист передал Воронову приказ Артюшенко: «Воронову и Сукневу — быть в корпусе. Комполка Попов — восстановлен».
Ну и комедия!..
Мы, Воронов и я, весело отшучиваясь, пешком возвращались в Старый Шимск, увлекаясь разговорами из фронтовой и домашней жизни. Так короче путь в десять вёрст… Часто — то дальний перелет, то недолет — взрывались снаряды, нарушая благостную лесную тишину.
Наступила ночь, а мы в пути. Голодные — хоть падай! Запасов никаких. Потом видим справа в просвете сосняка костры. Я бреду по пояс в снегу, за мной мой «старик» еле-еле передвигается. И вот мы в кругу артиллерийской части. Воронов тут свой! Отужинав и заодно позавтракав, мы в ночь двинулись дальше. Потом я потерял навсегда из виду Воронова, славнецкого офицера, с кем я мог бы отлично служить до конца войны и дружить после нее. Но, увы! Куда его направили, не знаю. Меня же — в штаб 54-й армии, а оттуда в полк, совершенно мне незнакомый…
Чем выше твой пост в армии, тем тяжелее переносится перемена мест из части в часть. Так и у меня — сорвался из 1349-го полка, приняв этот штрафной батальон, который мне никак не светил удачами: у одного дитя семь нянек, и все командуют вразброд!..
Новый мой командир полка был Новак (или Новаковский, точно не помню) — длинный и упитанный, рыжеватый, неуклюжий и нескладный подполковник, только что призванный из тыла, с гражданки. Но вредный, упрямый, самолюбивый и безграмотный как военный, да еще в должности комполка.
Уже в составе 3-го Прибалтийского фронта мы двинулись в наступление на Сольцы, к Порхову и на Псков. Полк наш — тоже в движении. Но пока без боев. Утро. Строй моего 1-го батальона. Комполка стоит перед строем, одна пола полушубка на четверть короче другой, но он этого не замечает. Сказал что-то невразумительное. Думаю: да, с этим командиром из московских мещан мне явно не по пути. Но долг есть долг, у меня в подчинении четыре сотни солдат и офицеров, которых надо на ходу готовить к боям и беречь их жизнь. Батальон это понял и стал горой на моей стороне и по уставам и по душе.
Миновали Сольцы. Люди бегут из леса, отовсюду, встречая нас, освободителей. Обнимают, на глазах — слёзы радости!
Продвигаемся вперед круглые сутки. Впереди боевые охранения, позади обоз, полковая артиллерия, другие службы. Передо мной, а я шел впереди своего батальона (хотя была лошадь для комбата), ползут сани с большой будкой, из которой торчит железная труба и дымит. Внутри будки сиднем сидят комполка и его замполит — слащавый, лет тридцати, тоже полувоенный, с розовыми щеками и холёным лицом.
Остановка — двадцать минут. Переутомленные люди тут же ложатся на дорогу и засыпают. «Пара верховных», как уже солдаты прозвали Новака (Новаковского) и замполита, выходят по нужде и снова прячутся в будку с железной печкой, которую тянут две лошади. Будка трофейная.
Впереди, где-то южнее, но еще далеко, должен быть Порхов. Ночь. Оттуда видны зарницы огромных пожаров и глухой, будто гроза, звук взрывов: значит, там хозяйничают гитлеровцы. Отступая, они жгут наши села и города, грабят все напропалую, в первую очередь, понятно, съестное и зимнюю одежду.
Полк идёт в ночь. Началась пурга. Большое поле. Ветер со снегом такой, что только держись на ногах! Рядом с батальоном появилась какая-то часть. Подле меня оказалась девушка с рюкзаком, сумкой с красным медицинским крестом и карабином на ремне. «Человек с ружьём»…
Узнаю её: Настя Воронина! Значит, это наш полк — 1349-й… Настя со слезами ко мне, она готова, чтобы я взял её в свой батальон санинструктором, что было вполне возможно, без команды сверху. Я понял: она всё ещё меня любит. Но сердцу не прикажешь — уважаю, обожаю, Настя, но нет любви! Она выгорела у меня в душе, её выжег огонь войны, особенно после Лелявинского «пятака»! Я мучился лёгкими, кашлял. Когда теплело от весеннего солнца, меня сбивал на ходу сон, это был туберкулез правого лёгкого, очаг, о котором я узнал только в 50-х годах…
Мы простились с Настей, прекрасной девушкой с ружьем, и навсегда… А может быть, и зря? Она была высокая, стройная, очень симпатичная светлая девушка — Настасья Воронина.
Я снова впереди батальона. Ветер. Дорога с-раскатами… Будка бельмом маячит перед глазами, закрывая впереди дорогу. Тихо говорю ездовому, нашему сибиряку, ловко правящему вожжами:
— Земляк, ты на хорошем раскате сделай так, чтобы твой «дом» встал вверх дном!
Тот понял и рассмеялся:
— Будет сделано!
На одном из поворотов он разогнал и свернул лошадей так, что будка опрокинулась набок и ее пассажиры выскочили вон, все в саже, ругая на чем свет ездового. А тот только ухмылялся, поднимая будку с другими солдатами. Но будка с печкой уже занялась огнем и спустя считаные минуты сгорела. Лошадей успели вывести.
И всё равно, теперь эти «командиры» пересели на сани-розвальни, которые достали ушлые снабженцы у местных жителей. Остановка. Идущая рядом со мной, держась под руку, старший лейтенант медицины, девушка опустила руку. Свернув с дороги, пробрела по сугробу и уткнулась лицом в снег, мгновенно уснула. На зимней дороге — все в лёжке сна!
Остановились в лесах перед Порховом. Нашу разведку, что сунулась вперед к какому-то сельцу, фрицы встретили огнем, кого-то ранили, кто-то убит… Полк встал, топчась на месте. Наш командир-москвич не знал, что делать без команды сверху, а там тоже неразбериха. Слева на юге видно огромное зарево пожаров — горит Порхов, где безнаказанно хозяйничают гитлеровцы, поджигая жилища, взрывая здания, объекты… Без команды от комполка беру из батальона до взвода добровольцев, больше сибиряков, и на рассвете веду их вперёд, где занялся пожар в ближнем селе.
Мои все в маскхалатах, я в шинели с погонами, но в шапке со звездочкой. И только мы появились на окраине, как фрицы на машине бежали из села. Горел один дом, который начали тушить жители. Завидев нас, они выбежали из ближнего леса толпой! Ребят моих девчата взяли в крепчайшие объятия! Целуют, обнимают. Радуются краснощекие новгородки, северные русские красавицы. А я стою здесь же, и ко мне — ни одной!
Потом понял: на мне погоны, и они приняли меня за пленного офицера-немца! Они же не знали, что у нас введены погоны. А у ребят погоны под маскхалатами.
Догнал нас связной от комполка:
— Сукневу вернуться в полк!
— Передай ему: пока не перехвачу дорогу на дамбе от Порхова на Псков, не вернусь. Пусть поможет артиллерией!
Это было первое моё неисполнение приказа своего прямого начальника, что каралось в военное время трибуналом и расстрелом. Но победителей не судят! И я повел своих следом за фрицами.
Километрах в трех от села была дамба, высотой до пятидесяти метров, тянувшаяся от Порхова на Псков, по ней — шоссе. Немецкий пост, охранявший дамбу, пока не уйдут все их войска от Порхова, мы тотчас смели огнем автоматов. Первыми шли мы с военфельдшером, оба с автоматами. Медик из полка увязался за нами, храбрый парень лет двадцати пяти, при сансумке, со всем необходимым для оказания первой медпомощи. На дороге, кроме убитых немцев, никого не видно — ни в сторону Порхова на юг, ни на Псков. Только следы кованых немецких сапог на шоссе, с которого ветер сдувал снег. Оставив троих бойцов на месте, я отправил с донесением в полк своего солдата, а мы с фельдшером спустились вниз за дамбу и направились в небольшое лесное сельцо Чижы, где из труб изб вился дымок.
Подошли к большому заснеженному огороду. За ним виднелись банька и забор. Вдруг из-за забора выглянула белая бородка — наверное, дед. Хорошо не рассмотрели, там снова мелькнуло что-то белое. Мы на открытом месте. Если там фрицы, то поздно — убьют. Тогда я оставил на прикрытие фельдшера, сам двинулся к баньке. Иду и жду пулю, но автомат держу наготове. Умирать — так с громом
Подошёл к забору. Вижу неподалёку деда, прячущегося за избу. Крикнул:
— Дедок! Пригребай ко мне! Свои пришли!
Тот показался, но топчется на месте, бормоча:
— А хто вы?.. А што вы?.. Чево изволитя?
— Мы русские. Видишь у меня на шапке звёздочку Красной армии?
Вот тогда дед кинулся ко мне. Уже подходило и моё «прикрытие».
Мы вошли в большой дом, где нас встретили местная учительница лет сорока и ещё кто-то из женщин. В это время от дамбы донеслись крики и крепкая великорусская ругань, там поднимали вверх технику и лошадей. Теперь здесь все уже были уверены, что пришла Красная армия!
Учительница пришила пуговицу на моей шинели. Затем дед повёл нас «освобождать из плена» девушек из Порхова, которые прятались от немцев. Долго кружили по заснеженным лесным тропинкам и вошли в длинный барак-подвал, крытый дёрном. Первым я, за мной дед.
Девчата, а их было до двадцати, увидев офицера в погонах, брызнули вверх на нары и забились в темноту.
— Привет порховским комсомолкам от Красной армии! Перед вами майор Михаил и военфельдшер Николай! Оба — холостяки!
Тогда девчата чуть не задушили нас, бросаясь на шею с высоты нар. Мы обменялись адресами: я обещал после войны побывать у них, и тогда моей любимой будет одна из них!.. Пройдет время, кончится война, я буду проездом в Порхове, но, увы! Не имел адреса ни одной той девушки: утопил полевую сумку с блокнотами, форсируя реку Гаую… А жаль.
В те дни наступления я понял, что командующие 54-й армией и фронтом бездеятельны, они позволили взорвать и сжечь наполовину Порхов. А ведь можно было двинуть сюда не более полка, усиленного артиллерией, и город был бы спасён от оккупантов-грабителей!
