большом костре можно было за два-три дня, и мы в конце концов сожгли около половины пней, а остальные пришлось перетаскивать за пределы карьера.
Рядом с нами, а то и вместе с нами работали японцы-военнопленные. Их почти не охраняли, и они свободно заходили в наше оцепление по какой-нибудь причине. Бригада Исакова работала возле них еще с лета, и теперь мне часто рассказывали, как японцы ловили змей и ловко жарили их на кострах. Запах при этом был соблазнительный, наши зэки завидовали японцам, но сами, несмотря на голод, попробовать змей не решались.
Контакты с японцами были частыми, почти ежедневными, и я уже знал десятка три японских слов и даже выучил одну японскую песенку о том, как молодой моряк уходит в плавание, а его невеста грустит на берегу, то есть мотив, известный по песням всех народов мира. Кстати, некоторые из японских офицеров сносно говорили по-русски. Видимо, Квантунская армия не исключала войны против СССР.
Коммунисты всегда, если им удавалось каким-то образом захватить в свои руки большую массу чужих людей, сразу же развертывали среди них пропагандистскую работу по восхвалению и внедрению социалистических идей. Так было и на этот раз. Уже были созданы отдельные бригады из таких, признанных распропагандированными японских солдат, они ходили на работу с красными знаменами, а каждый член такой бригады, именуемый «демократом», носил на груди маленькую красную тряпочку.
Об одном случае с таким «демократом» я расскажу. Несколько рабочих нашей бригады строили деревянный мост через ручей для проезда к нашему карьеру, а подходы к этому мосту обсыпались грунтом, подвозимым самосвалами с водителями-японцами. Самосвалы были самодельными, а кузов у них представлял собой большой деревянный ящик, который сваливался набок с помощью ломов, а поднимался обратно наверх пятью-шестью людьми с криком «Раз, два, взяли!»
У японцев тоже была какая-то система поощрений в виде лишней ложки риса за ударный труд, поэтому нужно было отмечать количество рейсов каждого самосвала, что и было поручено нашему бригадиру, поскольку никакого другого начальства вблизи не было.
И вот один японец-водитель, пока мы управлялись с его самосвалом, подходит к Гришке и всякими словами-руками-ногами просит того поставить ему лишнюю палочку, всячески подчеркивая, что он демократ, и демонстрируя свою тряпочку. Тупой японец полагал, что все русские — коммунисты, и был страшно удивлен, когда Гришка с криком: «Ах, ты, б… косоглазая, так ты еще и демократ!», схватил первый попавшийся дрын, и только быстрые ноги спасли незадачливого «демократа» от поломанных ребер.
Но он не успокоился и вечером, перед концом рабочего дня, подошел к Гришке с той же просьбой, но уже без «демократического» символа, считая, видимо, что для русских все японцы на одно лицо, что, отчасти, было верно.
— Так ты, наверно, демократ? — говорит Гришка, делая вид, что не узнает его.
— Нет, демократ нет! Демократ нехоросё, демократ прохо!
В японском языке нет звука «л», и японцы не умеют произносить его, а в иностранных словах заменяют его звуком «р». Так, «большевик» по-японски «борсевико».
За отказ от социалистических идей Гришка поставил ему палочку.
Кстати, во время репатриации именно эти «демократы» вели себя наиболее буйно: рвали знамена, размахивали кулаками, выкрикивали угрозы. Не могу сказать, делали они это искренне, от души, или же просто пытались как-то смягчить будущее недовольство со стороны своего народа по отношению к ним за их «советско-демократское» поведение во время нахождения в плену.
По вечерам в бараке мы с Гришкой часто вели беседы на самые разнообразные темы. Вот тут у меня и появилась идея составить за время пребывания в лагере энциклопедию интересных людей и интересных случаев отношения советской власти к своим гражданам, а попроще — случаев произвола и беспредела со стороны власти. Первым кандидатом в эту энциклопедию был Гришка — он подходил по обоим критериям: был интересным человеком и был незаконно осужден.
Забегая немного вперед, я скажу, что эту работу начал, и уже было готово четыре статьи для будущей энциклопедии, но когда я рассказал об этом одному единомышленнику, то тот просто онемел от изумления.
Ты сейчас, — выговаривал он мне, — должен думать только о том, чтобы отбыть свой червонец и выйти отсюда живым, а не напрашиваться на четвертак. Ты что, не понимаешь, что твоя энциклопедия есть осуждение советской власти и советских порядков, это обвинение карательных органов СССР не только в создании людоедских законов, но и в нарушении их с целью расправ над людьми. Ну, и что тебе за это может быть? Уразумел?
Я уразумел и сжег свою энциклопедию, хотя и жалко было.
В этой книге я расскажу о нескольких интересных людях, но это, конечно, не то, что я тогда замышлял.
Нашей бригадой уже было очищено больше половины территории карьера, когда к нам прибыл экскаватор. Огромный, черный, закопченный. И сразу, пуская на наших дровах клубы черного дыма, начал вскрышные работы, то есть удаление верхнего слоя грунта. И в первый же день выкопал два человеческих трупа. Понаехала целая толпа следователей, оперативников и прочих чекистов, толклись полдня, и уехали, забрав с собой и трупы.
Вскоре мы все узнали об этой истории, хотя конец ее — не сразу.
Несколько месяцев тому назад, еще до нашего сюда прибытия трое зэков совершили побег. Как всегда, поиски, засады и все такое. В конце концов, беглецы были схвачены одной из засад, тоже тремя охранниками.
Схватили, посадили на валежину, дали закурить, а когда те докурили свои самокрутки, расстреляли их из автоматов. Двоих — сразу насмерть, а третий, получив одну пулю в бок, а другую в кость ноги, остался жив.
Говорят: «Неисповедимы пути Господни». То же самое можно сказать о путях движения человеческой души, даже если у конкретного человека в этой самой душе и нет ничего человеческого.
Кажется, ясное дело: палач есть палач, и его предназначение — уничтожать себе подобных. Ну что, спрашивается, было делать палачу, как не передернуть затвор и добить того, недостреленного.
Но нет, они наскоро закапывают убитых, а этого перевязывают, грузят на вьючную лошадь и привозят на колонну, а потом его определяют в лазарет, и он остается жив во славу очередного пятилетнего плана.
Все это он, этот самый недобитый, через два года рассказывал мне лично и был страшно доволен этой историей. Нога у него стала на несколько сантиметров короче, он получил инвалидность, теперь ему не угрожали общие работы, и он был дневальным в бараке АТП, где ему при случае перепадал лишний черпак баланды, а то и кусочек хлеба.
Он был счастлив.
И опять несколько слов о счастье. В хорошем фильме «Доживем до понедельника» старшеклассники на уроке литературы получают задание написать сочинение на тему «Что такое счастье?» Им, этим школьникам, не мешало бы потолковать на эту тему с нашим дневальным. Ибо счастье — у каждого свое, как, между прочим, и несчастье.
Во время разговоров с Гришкой мы часто говорили о будущем, и тут Гришка постоянно говорил одно и то же.
— Ты, Юрка, — твердил он мне, — со своей слабосильностью никогда не вытянешь свой червонец. Но ты парень грамотный и соображающий. Спасение твое — идти в придурки.
«Придурок» — в лагере не ругательство, и вообще слово не обидное и не оскорбительное. Это просто обозначение обширного класса зэков, не занятых на общих работах, а тех, кто делает что-то более легкое, то есть «придуривается».
— Но как же я попаду в придурки? — возражаю я. — Я ведь ничего не умею. Не могу же я явиться в бухгалтерию, например, и сказать: «Возьмите меня в бухгалтерию. Я ничего не умею, но очень умный». Так, что ли?
— Так или не так, а надо действовать. Ты ведь уже побывал в придурках?
— Побывал. Целый месяц. Но я тогда уже умел делать, что надо. А что я здесь умею? Ничего.
— Я вижу, что ты просто стесняешься. Но я на этой колонне с первого дня, я здесь всех знаю, и меня все знают. Я кое с кем поговорю, кое-что узнаю. Все равно я тебя пристрою.
