Могут спросить, а чего ради я так сдружился с отпетым уголовником? Отвечаю словами Богдана Хмельницкого: «Любить надо не того, с кем хочется в рай, а того, с кем можно и в пекло».
Мы несколько раз пытались уговорить бригадира сделать нас напарниками, но он отказывал по понятной причине: из напарников по меньшей мере один должен быть настоящим плотником, а он ясно видел, что ни я, ни Славка таковыми не были.
Главные убийцы в советских лагерях того времени — непосильный труд и голод. Были, безусловно, и другие факторы, способствующие ужасающей смертности в лагерях: побои, издевательства, отсутствие минимальных постелей, раздетость, разутость, и это — при дальневосточном климате и его холодах и морозах. Но главными были все-таки труд и голод, причем, первый был главнее второго. Любой из нас согласился бы получать вдвое меньше питания, только бы не выходить на работу. Один из основных постулатов советского лагеря гласил: «День канту — год жизни», только это редко кому удавалось: в палатке медпункта стояло всего две койки, которые были, как правило, заняты блатными, а остальных несчастных, даже уже совсем потерявших силы, при разводе нарядчик и надзиратели просто выбрасывали в снег, а потом уже те брели кое-как, куда надо.
Я чувствовал себя несколько лучше, и это меня удивляло: я никогда не отличался ни силой, ни крепостью здоровья, которое было еще и ослаблено ранением; питался и работал я одинаково со всеми, но это еще не добило меня окончательно, как многих.
Правда, по утрам, когда раздавалось ненавистное звяканье рельса, обозначающее подъем, подниматься мне с моего березово-жердевого ложа было невероятно трудно, но я все-таки вставал, а после, в течение дня откуда-то появлялись и некоторые силы, и я тюкал топором, пилил пилой, таскал бревна. Одним словом, трудился.
Кормили нас очень плохо. Помню такой случай.
— Ребята, — говорю я, заходя в палатку, — а у меня сегодня чудо свершилось. Точно видел, что в котелке было четыре штуки сои, а разжевал только три. А куда же четвертая девалась?
— Проглотил, — отзывается кто-то.
— Никак не мог, — отвечаю, — очень следил за этим.
— В зубах поищи, — со смехом советует другой.
Смеялись все напрасно. Я действительно нашел эту четвертую в большом дупле одного зуба и, понятно, употребил ее по назначению с большим удовольствием.
Я потом долгое время трудился в бухгалтерии и точно знаю, что никаких специальных норм питания для штрафных колонн не существовало. Были пониженные нормы для заключенных, не выполнявших норм выработки. Если они применялись постоянно на нашей штрафной, то таким образом создавался замкнутый круг: мы не выполняли нормы, потому что были голодными и слабыми, а улучшить питание нам не могли, так как мы плохо работали.
И все же — объяснить только этими обстоятельствами гибельную голодуху на нашей колонне я не могу. Значит, было еще что-то. Что же? У меня есть две версии, хотя они могли и объединиться.
Первая версия: все разворовывалось охраной, вольными работниками и верхушкой придурков, а при малой численности зэков на нашей колонне это был сильнейший удар по нашему питанию.
Вторая: это было сделано умышленно, во исполнение чьего-то тайного или явного приказа, чтобы создать такую страшную репутация для штрафной колонны, что попасть на нее боялись абсолютно все, и это укрепляло бы дисциплину на всей стройке.
И действительно: на всех колоннах, где мне пришлось побывать после штрафной, о ней говорили с ужасом.
Люди начали умирать. Происходило это тихо и незаметно. Обнаруживалась смерть очередного несчастного обязательно на утренней поверке, когда обычно после подсчета построенных заключенных и выявления «недостачи» пришедшие в ярость надзиратели врывались в палатку и находили остывший труп «нарушителя».
Точных цифр я не знаю. Знаю только, что за зоной в одном месте круглосуточно горел огромный костер продолговатой формы, чтобы не долбить могилы в мерзлоте. Несколько человек отправили в центральный госпиталь в Дуки.
Приехала медицинская комиссия. Мы все начали было на что-то надеяться, но надежда эта быстро исчезла. Вся работа этой комиссии заключалась в следующем: очередного зэка ставили перед комиссией, заставляли опустить штаны, и кто-то из комиссии тыкал пальцем в ягодицу. Если там хоть что-то тряслось, то такой зэк признавался пригодным для любой тяжелой работы. Если ничего не тряслось, ибо там была только кость, обтянутая кожей, такой зэк подлежал отправке в ОПП, официально «оздоровительно- профилактический пункт», на языке заключенных — «отделение подготовки покойников», так как и там зэки не особенно «оздоровлялись».
Было отправлено человек двадцать-двадцать пять.
А мы остались, и все продолжалось в том же виде, как и раньше, и количество живых людей на колонне постепенно сокращалось. Правда, умирало здесь, на колонне, немного, а большинство убывающих отправлялось в Дуки, и что с ними происходило дальше, я не знаю.
«Все мы немного у жизни в гостях.
Жизнь — это только привычка».
Недавно встретил я эти строки в стихах Анны Ахматовой и подумал, как подходили они к нашей тамошней, теперь уже такой далекой по времени жизни.
В народе говорят: «На кого Бог, на того и люди!». Бывает и наоборот: на кого люди, на того и Бог. Людей, которые были на нас, или, что то же самое — против нас, было огромное множество, от самых высоких — членов ЦК и Политбюро до самых низких: «псов» на вышках и тупиц-надзирателей, и все они карали нас осознанно и, как они считали сами, по заслугам.
Но за что же нас карал Бог: начались сильнейшие морозы. Даже по людоедским советским законам выводить людей на наружные работы при температуре ниже минус 40 градусов запрещалось. И на других колоннах, как я потом многократно убеждался, этот закон исполнялся. Нас же на 414-й выгоняли на работу при любой температуре, а два дня, когда температура была минус 57 градусов (это самая низкая температура, которую испытал я в своей жизни), мы ставили стропила на одном из законченных срубов.
В связи с такими морозами руководство колонны приняло только одну меру: запретило работать по одному, а только парами или более крупными звеньями, чтобы вовремя замечать признаки обморожения на лице и дать возможность немедленно оттереть поврежденное место и бежать погреться в палатку, где круглосуточно топилась раскаленная докрасна печь.
Эта мера была не очень действенной, и буквально через несколько дней уже трудно было встретить заключенного без соответствующих знаков на лице. Одеты мы были очень плохо, и многие получали обморожение и рук, и ног, и всего остального.
Плохо стало и в палатках. Несмотря на постоянно раскаленные печи, на нижних нарах было так холодно, что мы сформировывались в тесные кучки человек по пять и, закутавшись в разное тряпье, кое-как засыпали. На верхних же нарах, наоборот, было нестерпимо жарко и душно, и были случаи, когда ночью кто-то слезал с верхних нар и заливал печь водой, хотя погасить ее полностью было невозможно, так как дрова из концевой части лиственницы горели, как уголь, который залить непросто.
Сильно обмороженных не сразу отправляли в Дуки, так как существовали какие-то лимиты для каждой колонны, а наша в свой лимит явно не укладывалась, а, возможно, играл какую-то роль и ее штрафной статус. Говорили, что из-за этих задержек были и случаи гангрены, но я своими глазами этого не видел.
Помня заветы Гришки Исакова, я начал время от времени заходить в палатку-контору и предлагать свои услуги по части что-то переписать, перечертить, подсчитать. Таких посетителей в конторе встречали очень неласково, видя в каждом таком посетителе попрошайку, для которого труд — не главное, а главное — хоть чем-нибудь поживиться по части съестного. А это было действительно так.
Я же сразу во всеуслышание заявил, что мне ничего не надо, а захожу я только для того, чтобы чему-то научиться, что могло бы как-то помочь в будущем. К тому времени я уже твердо усвоил главные пункты лагерного «евангелия»: не верь, не бойся, не проси, — и если по второму пункту я еще в своих силах уверен не был, то первый и третий исполнял неукоснительно. Помню, как один раз, гораздо позже, экономист, который к тому времени уже частенько поручал мне кое-какую работу, после ее окончания дал
