отличие от предыдущего моего начальника, он сразу же усек мою незагруженность, точнее — недогруженность, и в момент ликвидировал ее. Я стал трудиться в три-четыре раза больше, причем, по всем частям бухгалтерской работы, а чего не знал или не понимал, то учиться приходилось с космическими скоростями, а на уроки и поучения Жора не скупился. Я ничуть не огорчался такой эксплуатацией моей персоны, даже наоборот, с удовольствием постигал новые для меня знания. Даже через столько лет я и сейчас испытываю благодарность по отношению к Георгию Павловичу Александрянцу, ибо месяца за три он сделал из меня настоящего, достаточно квалифицированного бухгалтера. А это для лагеря много значит.
Жора улучшил и наше питание, сумев договориться с капитаном Серовым о разрешении получать нам четверым продовольствие сухим пайком, и мы стали варить кое-что себе сами, ну а кухня, само собой, в получении четырех порций баланды нам не отказывала.
Здание конторы было закончено, бухгалтерия перебралась в предназначенное нам помещение. Палатку свою мы ликвидировали, но в небольшом помещении бухгалтерии жить было негде. В конце концов, мы устроились так: Жора все-таки ухитрился поставить себе топчан прямо в бухгалтерии, а я после окончания работы расстилал матрац (теперь он у меня был) на сдвинутых столах и благополучно спал. Сергей и Лебедев перебрались в барак АТП, пристроенный к нашему зданию.
Было одно чрезвычайное происшествие. Как-то ночью надзиратели забегали по всей колонне, поднимая всех без исключения, невзирая на чины и должности. И всех — к вахте. Выяснилась причина — лесной пожар, который быстро двигался в нашу сторону. Сначала охрана пыталась построить бригады и вывозить из зоны в обычном порядке, но Серов так заорал на начальника охраны, что те отказались от попыток кого-либо построить и начали считать «поштучно», но потом бросили и это занятие, так как все бежали толпой, а потом расхватывали пилы, топоры, лопаты и прочий инструмент. Какой тут подсчет?
Я попал в линию, что защищала лежневку длиной километра полтора, которая была уже уложена, но еще не засыпана грунтом, и, безусловно, сгорела бы. Но мы успели создать своего рода просеку, сваливая деревья навстречу огню, а мелкие поползновения гасили ветками и лопатами.
Страшное это явление — лесной пожар. Мы сберегли и саму колонну, и те сооружения, которым угрожал огонь. Кстати, все заключенные благополучно вернулись в лагерь. Никто не сбежал. И никто не сгорел.
Наступила зима. В декабре прошла знаменитая сталинская денежная реформа: обмен денег и отмена карточной системы. Для вольных это было событие огромной важности, но для нас никакого значения она не имела: денег у нас не было, а «карточки» нам обеспечивал ГУЛАГ, и никаких изменений по этой части не было. По обмену денег ходило много рассказов и слухов о том, как в Комсомольске, куда надо было ехать для обмена больших сумм, чекисты ловили всяческих миллионеров. Во время войны немало людей всякими темными путями наживали большие деньги; и эта реформа в числе многих задач имела еще и назначение — изъять такие деньги, а попутно кое-кого и посадить.
Отчетность у нас была месячная, и каждый месяц Жора отправлялся в Дуки сдавать отчет. Процедура эта происходила всегда у него отлично, никаких грехов в наших отчетах не находилось, и он возвращался всегда веселым и довольным. Но вот однажды, в январе, он приехал со сногсшибательной для меня новостью!
Наступило время продолжать трассу дальше в направлении Ургала, то есть создавать новые лагпункты. События эти происходили всегда зимой, чтобы можно было по зимнику забросить на намеченный участок все необходимое, а затем уже строить автодороги. От нашей колонны должна была открываться новая, по номеру, кажется, 421-я. А новость была такая: я назначался на нее старшим бухгалтером.
С одной стороны это было признанием имеющейся у меня нужной квалификации, а с другой — я ведь знал, что это означает голый снег, костры, палатки и прочие подобные удовольствия. Мои мысли и рассуждения никому были не нужны, и меня никто о моем согласии или несогласии не спрашивал.
Таким образом, 415-я колонна бывшего Амгуньлага, который теперь был включен в Нижне-Амурлаг, полностью изменила мою лагерную жизнь. Я стал членом класса лагерных придурков, причем, высшего его слоя, высшего для заключенных, конечно. Принадлежность эта райской жизни мне не гарантировала, ибо таковой в советских лагерях не существовало, но все- таки что-то улучшала; ступенька между уровнем существования придурков и миллионов рядовых советских зэков была мизерной, но она была. На общих работах в будущем мне потрудиться еще приходилось, и не раз, я об этом еще напишу, но даже при таких обстоятельствах некая аура витала вокруг меня и не позволяла даже самому свирепому бригадиру особенно выпендриваться по отношению ко мне.
Все это наложило определенный отпечаток на характер моего дальнейшего повествования. Меня могут упрекнуть в том, что я пишу только о себе и совершенно недостаточно описываю жизнь лагеря, как систему, как общество людей, как организацию, нацеленную на выполнение желаемых для хозяев страны политических и экономических задач. Упреки справедливы, но я отвечу так: советские лагеря с их репрессивной против всего народа направленностью, с муками и гибелью многих тысяч людей, с беспределом чекистов и изуверской советской юстицией уже исчерпывающе описаны во многих воспоминаниях, и мне не написать лучше. Разве могу я сравниться, например, с Варламом Шаламовым? Конечно, нет.
Кроме того, я пишу историю своей жизни, а не историю ГУЛАГа, которая еще ждет своего автора.
Должен указать еще на одно обстоятельство. Не знаю, как было во всем Союзе, но в многочисленных лагерях Дальнего Востока нерушимо действовал закон клановой солидарности придурков. То есть, если на колонну прибывал уже работавший в лагерях, к примеру, бухгалтер, то он имел право обратиться за помощью к местному бухгалтеру, и тот обязан был ему эту помощь оказать. Ясно, что возможности эти могли быть, а могли и не быть, но помощь, хотя бы самая минимальная, вроде зачисления в бригаду получше и полегче, должна быть оказана.
Если же местный придурок в такой помощи отказывал, то об этом сразу же становилось известно повсюду, и он становился отверженным и прокаженным. Часто при первой же возможности от него избавлялись, а путь из Нижне-Амурлага был только один — на Колыму.
А сейчас мне нужно было готовиться к походу на целину.
8. НА ЦЕЛИНУ
Численность первой группы нашего десанта в «белое безмолвие» была определена в сорок человек, в том числе пять придурков: я, прораб, он же начальник командировки, кладовщик, повар и самоохранник. Самоохранник — чекистское изобретение, это интересная категория людей: у него нет оружия, он никого не охраняет и никого не ловит; он только считает раз в день всех зэков и только в случае «недостачи» сообщает куда надо. В нашей группе все заключенные, ни одного вольного, ни одного охранника.
Мороз был под тридцать, нам предстояла выгрузка в нехоженую тайгу и глубокий снег, поэтому всю нашу передовую группу слегка приодели: многим заменили совсем изношенную одежину на более крепкую, знаменитые унты из старых шинелей почти всем выдали новые, а нам троим — мне, прорабу и самоохраннику, даже валенки дали.
Вот все готово, последние наставления Александрянца, и мы на нескольких грузовиках отправляемся в путь. Едем с охраной, но она нас не особенно охраняет: мы в кузовах, они — в кабинах. Зимник — по льду Амгуни, дороги — километров пятьдесят-шестьдесят, и вот конечный пункт.
Выгружаемся, точнее — перегружаем на трое саней наше имущество: палатки, чугунные печки, инструмент, котлы, продукты — и начинаем движение. Идем по снежной целине, снег почти по пояс. Порядок движения такой: впереди идет с десяток человек, протаптывая в снегу широкую полосу, а все остальные за ними волокут сани. Передние время от времени сменяются. Ясно, что темпы движения невысокие, и километров двадцать мы прошли за трое суток.
Ночевали в открытой тайге, вытаптывая в снегу большой круг, устилали снег толстым слоем еловых лап, а в середине круга разводили огромный костер. Спать приходилось мало, так как почти непрерывно раздавались крики дежурных: «Васька, горишь! Гришка, горишь! Мишка, горишь!» Ватная одежда легко
