дорогу.
Наконец, Анацкий потерял терпение и приказал возвращаться на Амур. Там дорога была лучше, но там ветер делал свое дело, а заносы тоже появились, а следовательно, и необходимость тоже расчищать дорогу.
Вот тут я и допустил оплошность, совершенно не простительную для такого бывалого таежника. На мне была шапка, и уши я не опустил. Сначала правое ухо мерзло, но потом перестало, и я посчитал, что я просто хорошо разогрелся, часто работая лопатой или толкая лесовоз.
Мы подъехали к своей зоне часа в два-три ночи и отправились в огромную землянку, человек на двести. В ней было тепло, и я, уставший до полного изнеможения, повалился на нары и заснул. Просыпаюсь уже в полдень, а у меня — правое ухо больше головы. Бегу к фельдшеру, тот ухо чем-то помазал, а меня отругал. Но дело на этом не закончилось, ухо сначала посинело, а потом почернело и стало покрываться черной коркой. Фельдшер забеспокоился, а еще через пару дней вдруг сказал мне, что он опасается гангрены, и лучше всего прибегнуть к хирургическому вмешательству, то есть, говоря попросту, просто его отрезать.
— Ты что? — взбеленился я, — вернуться в станицу через двенадцать лет, и с одним ухом?
— А если гангрена дойдет до мягких тканей головы? Тогда придется резать уже не ухо, а голову!
— Режь голову! Лучше быть без головы, чем без уха.
Черное его предсказание не сбылось. Ухо стало уменьшаться в размеpax, черная корка лопалась, и в трещинах проглядывалась розовая кожа. Наконец, ухо стало нормальным, только долго еще сильно мерзло не только на морозе, но даже и просто при промозглой и ветреной погоде.
Тем временем для нас поставили палатку, и мы перебрались в нее. Жильцов было четверо: я, старший экономист, Костя Калашник, прораб Володя Тимкин и помощник Кости просто Володя, фамилии не помню.
С Костей мне пришлось вместе поработать долго, я об этой работе еще расскажу в свое время, а сейчас просто скажу о нем. Он имел десятилетний срок по 58.6, то есть за шпионаж. В то время шпионаж навешивали многим, даже Бухарин, Зиновьев, Каменев и многие-многие обвинялись в шпионаже. Ирония же судьбы заключалась в том, что Костя был действительно шпионом.
Он закончил разведывательную школу НКВД по восточному направлению, где изучал китайский и японский языки, и был переброшен в Манчжурию, где с фальшивыми документами на имя русского белогвардейского беженца, которых в Манчжурии было тогда много тысяч, поместился на важной железнодорожной станции, где ему купили магазин прямо на вокзале. Его задачей был сбор информации по передвижению воинских эшелонов и любых интересных сведений, получаемых из разговоров японских офицеров, заходящих в станционный магазин и не подозревающих, что скромный торговец отлично владеет их языком.
По тогдашним китайским обычаям любая молоденькая продавщица обязана была становиться наложницей хозяина, а если случалось забеременеть, то сама уходила с работы, чтобы не причинять хозяину дополнительных проблем. Так было и у Кости, хотя одну из своих продавщиц он удержал от ухода и сделал ее вроде бы почти женой, которая выходила ему двух дочек.
Торговые дела у него шли хорошо, он расширил магазин и построил большой дом, где и жил с почти женой и дочками.
Никаких передатчиков у него не было, раз в неделю к нему приходил связник и забирал у него собранную информацию.
Вот так и жил Костя, катаясь как сыр в масле.
Но никакое блаженство не может продолжаться вечно; в очередной раз связист сообщил ему, что он получает другое задание. В следующий раз с ним прибудет сменщик, а Костя будет переброшен в Харбин и, учитывая отличное знание японского языка, будет работать на одном военном заводе, играя роль бедного, оборванного чернорабочего.
Вот такая судьба шпиона: сегодня он играет роль графа и живет по-графски, а завтра играет роль нищего и живет, как нищий. Кому такое понравится? Костя двое суток не спал и решился: продал дом и магазин, забрался в страшную глушь с почти женой и дочками, купил магазинчик и затаился. Но не надолго. В 1945 году советские войска вошли в Манчжурию, и НКВД, который все это время разыскивал Костю, нашел его.
Трибунал мог предъявить ему только дезертирство, но после окончания войны всем дезертирам была объявлена амнистия. Это не смутило трибунал, и Костя получил десятку за шпионаж в пользу Японии. Я сказал Косте, что если рассуждать строго по закону, его могли судить только за хищение социалистической собственности, так как НКВД купил ему магазин за государственные деньги, а он его продал, а деньги положил в карман. Костя только рассмеялся: об этом ни при следствии, ни на суде не было сказано ни слова.
Мы переселились в палатку, превратив ее и в контору, и в жилье. Сначала мы решили устроиться покультурнее: установили столы, стулья для работы и топчаны для сна. Постели были вполне на уровне: матрацы, подушки и даже простыни. Долго удержать такой культурный образ нам не удалось. Палатка не была утепленной, а просто брезент и все. Морозы были приличные, а постоянного круглосуточного дневального у нас не было. Мы перед сном расставляли топчаны вокруг печки «звездочкой», ногами к печке, но это плохо помогало. Как бы мы ни раскаляли чугунную печку докрасна вечером, все равно получалось так: ноги поджаривались так, что явственно пахло паленой шерстью, а волосы, хотя их у нас почти и не было, примерзали к подушке.
Нам это быстро надоело, и мы принялись за перестройку: отбросили топчаны и сделали сплошной настил почти под потолком. Теперь мы не замерзали, но утром у каждого образовывалась черная каемка вокруг рта и носа, которая страшно трудно отмывалась. Ну что же: что-то находишь, что-то теряешь.
Колонна была молодая, но быстро устраивалась, причем во всех отношениях. Прибыл и приступил к исполнению обязанностей начальник охраны старший лейтенант Петергерин, финн по национальности. Всех удивляло, как это финн мог попасть в офицеры МВД, но с его прибытием охрана стала очень жесткой, от чего все мы с прибытием на нефтепровод порядком поотвыкли, ибо охрана здесь была достаточно либеральной. Когда мы строили мосты, то строевой лес мы заготавливали на месте, тут же, в тайге, для чего, выбирая подходящие деревья, разбредались по тайге, и охранять нас как следует было невозможно, но охрана нам ни в чем не препятствовала. А один из охранников, явно заядлый плотник, закинув винтовку за спину, с азартом рубил топором.
У охраны под командованием Петергерина такого быть не могло. Были примеры другого, противоположного сорта. Сейчас много людей работало за зоной, строили одновременно много зданий, оцепление было общим. Мне по каким-то моим делам нужно было выйти со всеми в это оцепление, и я наблюдал такой случай. Как обычно, зэкам очень не нравились окрики охранников, и один из особо нетерпеливых соответственно ответил. Карцера еще не было, и этого говорливого для наказания вывели за оцепление и поставили на пень (это было распространенным явлением), с которого он сойти не мог, потому что находился за запретной зоной, и любой конвоир мог стрелять. Был солидный мороз, и наказанный разделся догола и отбросил одежду подальше от себя. Подбежавшие охранники попытались одеть его, но он яростно отбивался, и им это не удалось. Тогда они связали его, голого, занесли в оцепление, положили возле бригадирского костра, навалили на него сброшенную одежду и сказали бригадиру: «Если у него будет обморожение, бригадиром тебе больше не быть!»
Так что слова знаменитой песни «Гоп со смыком» имели реальное происхождение:
А сколько там творилося чудес,
Об этом знает только темный лес.
На пеньки нас становили,
Раздевали и лупили.
Ах, зачем нас мама родила?
Мне удалось, наконец, познакомиться со своим техническим начальником: на колонну приехал Казьмин, начальник ЧМТЗ (часть нормирования труда и зарплаты) 3-го отделения. Он два дня перебирал наряды нашей колонны за несколько месяцев, но никаких претензий мне не высказал.
А я высказал, обратив его внимание на громоздкость и непомерно большой объем нарядов на строительство деревянных мостов и предложил разработать укрупненные нормы и расценки на эти работы с
