Я уже знал старших бухгалтеров соседних колонн: в сторону Циммермановки — Иван Мочалов, серьезный мужик средних лет, в сторону мыса Лазарева — Жора Зяблых, бесшабашный парень немного старше меня. С этим Жорой мы почти всегда вместе шагали в Циммермановку и почти всегда с приключениями, из которых я расскажу только об одном. Трасса, вдоль которой мы шли, пролегала в одном месте метров на 500 по болоту. Туда мы прошли в резиновых сапогах, а на обратном пути я решил, что уже так делать нельзя, и предложил было идти в обход, что удлиняло путь километра на три. А Жора, уже хлебнув кое-чего по дороге, пошел прямо и провалился в болото, и мне пришлось как некрасовскому атаману Кудеяру, резать ножом длинную жердину и вытаскивать его из болота, а потом два часа сушить у костра.
В конце марта было получено сообщение, в котором указывалось на включение в план ГУЛАГу на 1953 год работ по строительству железной дороги Комсомольск — Победино (это уже на Сахалине) с туннелем под Татарским проливом. Туннель — это уже за пределами Нижнее-Амурлага, строительство № 6.
В Циммермановке я уже был как дома, все и всех знал, но тут меня подстерегала беда: пожилые дамы из центральной бухгалтерии решили меня женить. Нашлась подходящая кандидатура, молоденькая девушка, только что после окончания бухгалтерских курсов в Комсомольске возвратившаяся в Циммермановку, где отец ее был механиком в ремонтных мастерских.
Девочка была миленькая, и я уже было заколебался, но нерушимым железобетонным редутом восстал Александрянц.
— Ты что, спятил? — кричал он на меня. — Приедешь на Кубань, понимаешь, на Кубань привезешь неизвестно кого и неизвестно откуда. Девчонок на Кубани хороших сколько хочешь.
Сулла, потихоньку улыбаясь, поддерживала мужа.
Умных людей надо слушать.
Разговоры об амнистии уже совсем прекратились, когда нас всех собрал Утехинский и рассказал о сообщении из Комсомольска об амнистии. Что, о чем, о ком, он, по его словам, не знал (я в этом сильно сомневаюсь) и приказал эту информацию не разглашать, так как это приведет к нарушению дисциплины, снижению производительности труда и срыву производственных планов.
Секретность секретностью, но уже на следующий день вся зона знала об амнистии; у зеков были свои каналы информации. Ко мне депутация за депутацией, все спрашивают одно и то же: правда или неправда. Посетители как правило — 58-я статья, и я всем отвечаю, что знаю: что амнистия, это правда, а кого она касается и в какой степени, мне неизвестно. Потом узнаю, что компотруду, Утехинский и два прибывших из Циммермановки офицера сидят ночами в конторе и все время шелестят бумагами. Понятно, что сортируют, а нам, негодяи, ничего не рассказывают.
Все подробности я узнал в Циммермановке, а новости были невеселые: амнистия не распространялась на осужденных по 58-й статье; освобождению подлежало очень много зеков, привожу сейчас известные цифры: на 1.01.1953 г. в ГУЛАГе было 2472247 человек, а по состоянию на 1.01.1954 г. — 1325003 человек, то есть по амнистии, тогда именуемой «маленковской», а теперь почему-то «бериевской», была освобождена почти половина заключенных ГУЛАГа (это данные — только по ГУЛАГу, какие цифры были по другим местам заключения, я не знаю).
С секретностью было покончено, хотя полной ясности по каждому человеку не было, так как здесь, на колонне, не было всех нужных документов, и настоящее освобождение с выдачей документов должно было производиться в Комсомольске на пересылке. А пока готовился большой этап, в котором было некоторое количество людей, чье освобождение оставалось под вопросом, и все окончательно должно было решаться там.
Автомобильной дороги до нашей колонны еще не было, и большой этап в половину состава нашей колонны был отправлен пешком, причем в некоторых местах приходилось перебираться через болота по грудь в воде. И все же, каким бы ни был тяжелым этот путь, эвакуация амнистированных в Нижнее-Амурлаге производилась в некотором порядке: пешком, а потом автомашинами они доставлялись в Циммермановку, откуда баржами отправлялись в Комсомольск, где всем оформлялось освобождение, выдавались паспорта и билеты на проезд. Все это происходило почти без эксцессов. А что творилось по всему Дальнему Востоку в связи с амнистией, я расскажу немного позже, когда это будет касаться и меня самого.
Сократившийся вдвое наш «комсомольский» коллектив продолжал трудиться, и уже был готов порядочный городок, в том числе несколько двухквартирных рубленых домов, куда переселяли семейных, в числе которых были семьи с детьми. Одну из освободившихся палаток отдали, наконец, нам, и мы зажили теперь вполне культурно, на дощатых полах и на индивидуальных топчанах.
Обозначилась новая проблема: всех гражданских служащих и инженерно-технических работников настойчиво уговаривали подавать заявления на аттестацию для получения железнодорожных знаний. Приводились такие доводы: получение форменного обмундирования (а это было очень заманчиво при тогдашнем общем дефиците одежды в Союзе), выслуга лет с регулярным повышением зарплаты, обеспечение работой со служебным жильем, что также привлекало многих, у которых никаких перспектив на жилье там, на Западе, не было.
Кто-то соглашался, кто-то нет. Я, например, от аттестации отказался и, как оказалось впоследствии, поступил правильно, хотя мотив моего отказа может показаться странным. Мне предлагали чин «техник- лейтенант административной службы» (так аттестовали всех старших бухгалтеров), а мне хотелось получить производственный чин, но обращаться снова к Казьмину, чтобы перейти в нормировщики (их аттестовали как производственников) я, будучи на него обижен, не хотел. Потому отказался совсем.
Однажды, находясь в Циммермановке, где было почтовое отделение, я отправил матери 500 рублей. Для меня это было необременительно, так как я получал 2300 рублей в месяц, но, как мне рассказывали потом, этот перевод вызвал в станице настоящий переполох. Моя мать работала рядовой колхозницей, а такие трудяги зарабатывали в год 200–300 трудодней, а по ним по истечении отчетного года начисляли по 10–12 копеек деньгами за трудодень. Итого 20–30 рублей. За год! Конечно, на трудодни начислялись еще и пшеница, и кукуруза, и растительное масло, но денег практически не платили. И тут такие деньги! Мать устроила небольшую вечеринку (для знакомых баб), и каких только разговоров там не было. Как же, человек на каторге, и такие деньги присылает. Хоть посылай на такую каторгу мужей да сыновей.
Пятьдесят третий год — год больших событий. Вот и очередное событие огромной важности для страны: арест Берии. Получилось так, что мы с Володей узнали об этом первыми. Идем через вахту, я хочу посмотреть селекторный журнал, но не могу его взять, он в руках у дежурного, который как раз принимает сообщение и записывает его.
Читаю. Господи, Боже мой! Может ли такое быть? Если и были какие разговоры на эту тему, то только о том, что Берия скорее всего станет председателем Совета Министров вместо Маленкова.
Идем мимо казармы охраны.
— Давай зайдем, — говорю. — Расскажем.
Заходим в дежурку, где хранится в стойках оружие и круглосуточно находится вооруженный дежурный. Но стене большой портрет Лаврентия Павловича. Дежурный ефрейтор с приятелем рассказывают друг другу что-то смешное.
— А что это у вас этот мерзавец висит? — говорю я ефрейтору, показывая на портрет. — Снять надо к черту.
Тот остолбенел, уставился на меня мертвыми глазами, но через минуту ожил, что-то шепнул своему приятелю, и тот исчез. Еще через пару минут послышался грохот многих сапог, и в дежурку быстрым шагом вошел командир роты охраны, старший лейтенант и с ним человек пять солдат.
— Что здесь происходит?
— Да я вот говорю дежурному, что портрет снять надо, — отвечаю я, — а он чего-то молчит.
— Вы что, пьяны? Или с ума сошли?
Тем временем мы видим, что нас двоих фактически окружили и что от двери и от окна мы отрезаны. И я уже вижу, что шутка зашла слишком далеко. Надо выкладывать карты.
— Сейчас по селектору передали, что Берия арестован, как враг народа. И с ним еще кто-то, в основном из МВД.
Теперь уже его очередь остолбенеть, и все повторяется, как с ефрейтором. Начальник охраны посылает сержанта на вахту, тот возвращается и что-то говорит ему на ухо, но новость настолько
