все понимали, что человеку, который собирался ехать на родину, за тысячи километров, нельзя было оставаться без денег. Играли, в основном, на облигации советских займов, которых у давно работающих людей были целые кипы. Котировались они по отношению к деньгам как 1:10. Я тоже в этом участвовал, и к отъезду на родину у меня было таких облигаций тысяч на двадцать.
Вопрос о передаче разрешился следующим способом: к нам пришли двое из леспромхоза, один бухгалтер и один хозяйственник, посмотрели кое-какие документы, походили по складам, выпили четверть самогона и ушли, не подписав ни единой бумаги.
А нас четверых вызвали в Циммермановку уже «с вещами», оформили последние бумаги с оформлением нулевого баланса, и я попрощался с Кузембаем, которому удалось быстро уехать. Сторожа- самогонщики остались на Хальдже, теперь уже как работники леспромхоза, а я был понижен в должности: раньше я был председателем ликвидкома колонны, а теперь стал рядовым членом ликвидкома 3-го отделения. Меня это не огорчило, так как ликвидком отделения просуществовал после моего включения в его состав всего неделю.
Для ликвидации отделения в Циммермановке уже находилась большая баржа, на которую были погружены железнодорожные рельсы, снятые с некоторых участков готового пути, много всяческого оборудования и разного имущества. Ожидался последний аккорд — погрузка архива отделения, упакованного в большое количество крупных деревянных ящиков.
Вот и наступает торжественный момент, приходит из Комсомольска катер, и мы грузимся на баржу. Вижу, что тут семейные люди имеют полную волю: грузят и мебель, и всякие горшки-чугуны. Вижу, что некоторые не стесняются брать кое-что из контор: и стулья, и шкафы, даже занавески. Все равно, все бросаем. Видим, что не успели мы еще двинуться в путь, как местные уже набросились на брошенные помещения, растаскивая вещи по домам.
Наш караван отчалил под ракетный и ружейный салют.
Нас на барже человек 60–70, есть женщины и дети. Только отчалили, сразу началось: веселье- раздолье, пьянка-гулянка. Идем медленно, баржа огромная, катер слабенький, а надо тянуть вверх, против течения. Амур — в разливе, иногда даже берега не видно, а кое-где из воды торчат верхушки елей. Можно где-то и зацепиться.
С этим обошлось, но произошло нечто гораздо более худшее. Просыпаемся на третье утро, выбираемся из трюма на палубу и что видим? Никуда мы не плывем, катера нет, а наша баржа стоит посреди Амура, привязанная буксирным тросом к торчащей из воды ели.
Вытащенный из каюты шкипер баржи сразу признался: двигатель катера совсем сдох, и они совместно решили оставить баржу, погрузили на катер женщин и детей и тихонечко, чтобы не вызвать противодействия, пошли на Комсомольск. Другой катер будет через несколько дней.
Криков особенных не было. Ну что ж, побудем Робинзонами, не впервой. Однако к вечеру всякие хиханьки-хаханьки прекратились; пора бы уже подзакусить, а на барже ни капельки съестного, все съедено и выпито за первые два дня.
Переночевав на голодный желудок, с утра непрерывно подаем сигналы бедствия: красные ракеты, ружейные выстрелы. Но никакой парус одинокий на Амуре не показывается. К вечеру уже начались разговоры о том, какого из толстых нужно прирезать и сварить. Толстые отбиваются: «Только по жребию и всех подряд!» Решили подождать до утра. Утром начали все сначала. А примерно к обеду (так желанному) показалась лодка, и после многоствольного обстрела направилась в нашу сторону.
Подходит. В лодке старый дед, а лодка полна кеты, некоторые еще дергаются.
— Чего шумите?
— Дед, продай рыбы.
— Рыба не продается.
— Ты что, дед? Третьи сутки ни крошки во рту. Грешно, дед. Помрем, ведь.
— А где ваш катер?
— Утонул. А рации на барже нет. Продай, заплатим, как скажешь.
— Рыба не продается. Давайте литр спирту и забирайте всю лодку.
— Нету спирту, дед, нету.
— Как нету? Вы ж со стройки, а на стройке всегда спирт есть. Гони литру.
— Нету спирту, дед, и нету уже стройки. Вот уезжаем последние.
Дед продолжал требовать спирту, раза два демонстративно отплывал, а потом возвращался.
Дискуссия эта закончилась тем, что дед перебросил нам десятка полтора крупных кетин и даже отдал ведро кетовой икры, которая стояла на носу лодки. Денег он не взял, и мы отдали ему за одно старое ведро три новых, груда которых находилась в нашем трюме.
А ночью пришел другой катер, и мы благополучно дошли до Комсомольска.
Нас всех вместе со столами и стульями перевезли в большой барак, и уже на следующий день отдел кадров начал сортировку, причем всем увольняемым настойчиво советовали не уезжать из Комсомольска, устраиваться временно на любую работу, так как месяцев через пять-шесть работы на стройке будут возобновлены. Тут я еще раз убедился, что правильно поступил, отказавшись от аттестации. У аттестованных, как у военных, никто желаний не спрашивал, их просто направляли на другие стройки, а именно на Воркуту и в Монголию, на Улан-Батор.
Мне же объявили, что я зачислен ликвидатором строительства. Мы работали вдвоем с Иваном Мочаловым, моим прежним соседом по Хальдже. Несколько дней мы потрудились над окончанием баланса 3 -го отделения, а потом нам поручили работу по уничтожению документов, не подлежащих сдаче в архив, для чего нам дали железную бочку. Мы быстро убедились, что с этой бочкой мы будем возиться лет сто и договорились с кочегарами соседней котельной, которые в обмен на наши замечательные ящики взялись за эту работу.
Через несколько дней я перебрался в собственную гостиницу строительства, в комфортный двухместный номер, где и прожил бесплатно до самого выезда. Иван же был женат на местной женщине, жил у тещи и никуда уезжать не собирался. Платили нам по тогдашним понятиям огромные деньги, как командированным из местности, приравненной к районам Крайнего Севера. Я, например, получал, кроме зарплаты, по 110 рублей в день. И сразу послал матери еще раз 500 рублей.
В Комсомольске-на-Амуре мне уже приходилось бывать, и не один раз, но только в пересыльном лагере, и теперь я с удовольствием знакомился с городом. Городу было уже немало лет, но вид у него был явно незавершенным: идешь по тротуару мимо многоэтажных домов и вдруг — большой участок квартала в три с еще не выкорчеванными пнями. А железнодорожный вокзал — вообще какая-то невзрачная деревянная халупа.
Для эффектного появления в станице нужно было приодеться, и я купил себе шикарное кожаное пальто и хорошую меховую шапку. Местные не советовали нам слишком расхаживать по городу. Пик амнистийного беспредела уже прошел, но бандитского народа в Комсомольске еще было много.
Расскажу два случая. Встречаю знакомого по Хальдже бухгалтера. Он остался здесь, работает бухгалтером карьера на станции Болонь (километрах в стах от Комсомольска) и приезжает каждый месяц сюда. В предыдущий приезд он только вышел из вагона, как к нему подошли двое.
— Товарищ, который час?
Он посмотрел на часы и вежливо ответил.
— А эти часы давно у вас?
— Уже два года.
— О, голубчик, поносил, дай и другим поносить.
Сняли часы, обыскали, забрали деньги, оставив ему на обратный проезд (джентльмены!) и неторопливо удалились. И это все на вокзале, где полно народу.
Второй случай произошел попозже, когда я уже начал интересоваться билетами и почти каждый день под вечер приходил на станцию, которая была совсем близко от нашей гостиницы. И вот — один раз подходим с напарником по номеру и видим: на скамейке перед входом в здание сидит полуодетая женщина и горько рыдает, ее утешают несколько сочувствующих женщин, а по станции бегает разъяренный армейский майор с пистолетом в руке. Что произошло, сразу стало понятно, а майор, конечно, никого не нашел.
По мнению горожан все эти случаи были детскими забавами по сравнению с тем временем, когда в Комсомольск нахлынула масса амнистированных в несколько тысяч человек. Власти в городе не было,
