Сколь низко пали вы, забывши о Христе,
Серебрянники взял — повесился Иуда…
Но здравствуете вы. Да, времена — не те!
Вы обвинили нас. И вы же нас судили,
Свой собственный себе любой прощая грех,
Трудились долго вы и честно заслужили,
Чтоб ваш московский друг вас перевешал всех.
Ах, добрый Джо — издох! Но все же Ванька бравый
Повесит вас за челюсть иль ребро,
Как вами выданных для дьявольской расправы,
Повесили в Москве Краснова и Шкуро.
Ничтожества. Лжецы. Большевиков вы знали,
Но лозунг Запада: купить, продать, предать.
Что ж! И Китай вы под шумок загнали.
Проценты же пришлось в Вьетнаме получать.
Телами нашими вы откормили зверя,
Но ненасытен он. И он на вас идет.
Велик Господь, велик! Не дрогну я, поверя,
Что будет день — и ваш придет черед!
Юрий Кравцов
ТЕРНИСТЫМ ПУТЕМ…
(Записки урядника) Часть II
ЗА ПРОВОЛОКОЙ
Кто бы дал мне карандашик, написал бы я слова
Про норильские металлы и карельские дрова.
Что не ударники-шахтеры и не люди были там,
А неслыханное племя: сто шестнадцать пополам.
То ли твари, то ли звери, то ли жалкие скоты —
Это были ваши деды либо матери-отцы.
Эх, родная полета восьмая: агитация-террор,
Голос четкий, суд короткий и бесконечный приговор.
Кто придумал это племя и развел по всей Руси —
Тому самой лютой казни сто лет думай — не найти.
Юлий Ким.
1. ДАЕМ СТРАНЕ УГЛЯ
С несказанным удивлением прочитал в книге Евгении Польской «Это мы, Господи, пред Тобою…» о том, что в том огромном лагере, где был и я, «…чувство советской родины овладело уже всеми: воцарился мат, разврат, ужасающее воровство. Началось воспитанное большевизмом поедание друг друга…»
Что-то я, пробыв в этом огромном лагере четверо суток, не видел ничего подобного и не нахожу никакого объяснения таким ее утверждениям. Конечно, и я, в свою очередь, не могу категорически утверждать, что среди нескольких десятков тысяч загнанных за колючую проволоку людей, особенно среди «домановцев», не могло быть каких-либо инцидентов и позорных случаев. Но говорить такие слова обо всем «населении» того нашего лагеря — по меньшей мере, безответственно.
Началось передвижение «прощенного» народа на любимую родину, по обещаниям генерала Голикова, к встречам с женами, отцами, матерями и дорогими людьми; эшелон за эшелоном двинулись на восток.
Дошла очередь и до меня. Нас грузят в эшелон, вагоны — обычные для перевозки солдат: двухэтажные нары, большая железная бочка для воды и, соответственно, дыра в полу для ее удаления после использования; сорок человек на вагон. Решетчатые окна заделаны еще и паутиной из колючей проволоки, для надежности или, скорее, для впечатления.
В отличие от перевозки из Юденбурга, на этот раз в вагоне не было ни женщин, ни детей, ни стариков, все — строевые казаки из 15-го корпуса. Позже мы узнали, что в нашем эшелоне были и женщины, и дети, но они были в отдельных вагонах, и у них не было таких строгостей.
Закачались вагоны, застучали колеса.
Зарядил автоматы конвой.
Это Сталин Иосиф разрешил все вопросы,
Казаков возвращая домой.
Только где же тот дом — он в тюрьме иль в могиле,
Но далеко тот дом от Кубани моей.
Этот дом предназначен для жизни унылой,
Этот дом уготован на гибель людей.
Сколько нас возвратится из этого дома
В настоящий, родимый, родной?
Думы тяжкие мечутся снова и снова,
Мозг усталый наполнен тоской.
Это стихотворение я сочинил на второй день нашего движения и прочел всему вагону. Не Бог весть какая поэзия, но всем понравилось, только через некоторое время ко мне подсел пожилой казак, судя по следам споротых нашивок, урядник или вахмистр, и сказал: «Стишок, конечно, хороший, только ты его больше вслух не читай. Не забывай, куда нас везут. Ты знаешь, что за этот стишок ты можешь лишних лет десять лагеря получить?»
Я ему не поверил. Не может быть, чтобы человека сажали за решетку за несколько сказанных слов, да еще на столько лет. Однако впоследствии я не раз убеждался в том, что старый казак был прав. Чаще всего это относилось к людям, пробывшим всю войну в лагерях военнопленных и не имевших никакого отношения к освободительным антикоммунистическим движениям. Я думаю, что не существовало ни одного военнопленного красноармейца, который во время пребывания в плену ни разу не материл «семиэтажно» и Сталина, и ВКП(б), и всю советскую власть плюс электрификацию. Но кому-то это обстоятельство попадало в «фильтрационное» дело, а кому-то — нет. И появились такие формулировки: «во время пребывания в плену… неодобрительно отзывался… осуждал… тем самым способствуя…», и — десять лет!
Я встречал человека, который также до конца войны был в лагере военнопленных. Он окончил десятилетку и что-то знал из немецкого языка, примерно на моем уровне, то есть свободно разговаривать не мог, но сводки в газете понимал прилично. А какая жизнь в лагере: на работу под конвоем, на работе — под охраной, с работы — под конвоем, в лагере — за проволокой. Ниоткуда никакой информации, а всем ведь интересно, что же творится на белом свете. И его солагерники, зная, что он может хоть что-то понять из
