Собственная первая варплата,
Первые стихи по вечерам…
Метрострой!
Навек с тобою связана
Жизнь моя, с лопатой и
киркой, —
Для которой противопоказаны
Тишь да гладь,
Зазнайство и покой.
И, пускай не вырвался в герои,
Это поправимая беда:
Я горжусь, что был на
Метрострое
Рядовым
шахтерского труда!
Странное дело, сколько бы раз я ни проезжала станцию метро «Красные ворота», а теперь «Лермонтовская», она мне кажется самой красивой. Иногда выйду из голубого экспресса, подойду к пилонам из красного мрамора, оглянусь — не смотрит ли кто в мою сторону? — и легонько поглажу холодный камень: моя комсомольская юность…
Когда мне говорят, что «Красные ворота» не из самых красивых станций метро, что есть станции куда краше ее, я сержусь. В 1939 году на архитектурной выставке в Париже станции «Красные ворота» была присуждена высшая награда — гран-при! Не случайно же. Не случайно и теперь наша станция — архитектурный памятник, который находится под охраной государства.
Американский консультант, а на первой очереди были иностранные специалисты и консультанты, категорически запрещал строить станцию такой, какой она была запроектирована и какой стала. Здания, мол, наверху не выдержат. Но мы мечтали и о красивых улицах Москвы, и о легком, свободном передвижении по городу — о быстром транспорте, Мы не могли отказаться от своей мечты и считали точнее. Работали лопатой да кайлом, мороженую землю разогревали и добились своего.
Удивительно боевой дух был у молодежи. Нас беспрестанно влекло что-то сделать, чему-то научиться. Я и Тося Островская сначала сдали нормы на значки ГТО — «Готов к труду и обороне!», ГСО — «Готов к санитарной обороне!», потом — на значок «Ворошиловский стрелок» — и все мало. Записались в хор, стали ездить в Сокольники кататься на роликовых коньках. Тося хорошо каталась, а я уже разбила себе и локти и колени, по упорно поднималась с асфальта, продолжая учиться, и наконец — ура! — научилась.
Ни шахте нашей была такая атмосфера, что в забой спешили все с какой-то радостью, удовольствием. Ведь это счастье — с радостью идти на работу и считать себя нужной, полезной людям, сознавать, что после тебя останется на родной земле что-то сделанное тобой, твоими руками.
Однажды в шахтном буфете я прочла объявление о приеме в планерную и летную группы аэроклуба Метростроя. Недавно прошедший IX съезд комсомола выдвинул призыв:
«Комсомолец-на самолет!» Об этом писали все газеты, в том числе и «Комсомольская правда», выездная редакция которой была у нас на Метрострое. Наша многотиражка — «Ударник Метростроя» — сообщала, что неподалеку от станции Малые Вяземы, метростроевский аэроклуб получал площадку под аэродром, четыре самолета У-2 и три планера Будущие планеристы, летчики, парашютисты приглашались для корчевания пней, строительства полевого аэродрома, ангаров для самолетов и планеров.
Что ж, корчевать так корчевать! По правде сказать, втайне я давно мечтала о полетах, как мечтают о далеких странах, манящих, но недосягаемых. И вот, прочтя объявление о приеме, набралась смелости и сделала первый шаг — отправилась по указанному адресу, на улицу Куйбышева, 3.
Нашла. А заходить боюсь. Уже прочитала все плакаты, стенгазету, объявления, развешанные по коридору, а к заветной двери с надписью «Приемная комиссия» подойти все не решаюсь.
— Вы кого ждете, девушка? — спрашивает меня военный в форме летчика.
Я не видела его лица: уставилась на нарукавный знак, вышитый золотом, — эмблему ВВС. Заикаясь, начала говорить, что очень хочу поступить в летную школу аэроклуба и вот даже заявление принесла.
— Заявления мало, — сказал он. — Нужны рекомендации с шахты, от комсомольской организации, медицинское заключение, свидетельство об образовании и метрика. Когда все документы соберете, приходите с ними на мандатную комиссию. Комиссия решит — принять вас или нет.
Поблагодарив летчика, окрыленная тем, что начало сделано, я выскочила на улицу и, не чувствуя под собой ног, помчалась в сторону Красных ворот, на шахту.
В комитете комсомола мое поступление в аэроклуб одобрили, а вот в бригаде…
— И куда тебя несет нелегкая, — мрачно прокомментировал Вася Григорьев. — Лучше бы тебе, Егорова, в институт пойти учиться, а летать — пусть парни летают.
— Да куда ей, дохлой такой, лезть в летчики! От удара током еще не оправилась, — высказалась Тося Островская.
Эх, Тося, Тося, а еще задушевная подружка… Спали, можно сказать, вместе — в общежитии рядом койки стояли, работали в одной бригаде, на рабфаке учились вместе. Даже платья и кофточки у нас были «взаимозаменяемые», вернее, одна вещь на двоих: сегодня она в юбке с кофтой, а я в платье, завтра — наоборот. Тося мечтала стать врачом, а я еще не решила, кем быть, и на этой почве у нас случались споры. Забегая вперед, скажу — Антонина Сергеевна Островская выучилась-таки на врача и всю войну была на фронте хирургом. А тогда она очень хотела, чтобы и я шла с ней вместе в медицинский институт.
Все сомнения, несогласия со мной остановил наш бригадир.
— Она жилистая, выдюжит. Пусть поступает! — заключил он и дал мне рекомендацию.
Теперь предстояло пройти медицинскую комиссию, да не одну, а две. Сомнений было много. Пугали какими-то лабиринтами, ямами, якобы придуманными врачами для тех, кто хотел летать. Но, к моему удовольствию, никаких лабиринтов и ям на комиссии не было. В обыкновенных кабинетах сидели обыкновенные врачи, которые прослушали, про-' стукали нас, повертели на специальном кресле, испытывая вестибулярный аппарат, и, если не находили никаких отклонений, писали: «Годен».
Правда, на вторую комиссию из двадцати человек пришли только двенадцать. Для меня все обошлось благополучно. Все врачи написали одно, самое чудесное из всего русского языка слово — «здорова».
Отработав в шахте ночную смену, я помылась в душе, переоделась, позавтракала в шахтной столовой и направилась на приемную комиссию. Располагалась она в бывшей церкви в Яковлевском переулке, что у Курского вокзала. Теперь здесь были классы и кабинеты аэроклуба.
Меня долго не вызывали, и я — после ночной-то смены — заснула, сидя в углу на деревянном диване. Но стоило услышать свою фамилию — вскочила и, не оправившись ото сна, влетела в кабинет. Надо было предстать перед высокой комиссией по-военному, доложить по всем правилам, а я только и сказала:
— Это я, Аня Егорова, с двадцать первой шахты… Все сидящие за большим столом дружно засмеялись. Вопросов же ко мне было бесконечно много: спрашивали о родителях, о братьях, о сестрах, и о работе, и о комсомольских поручениях, и о международном положении, к о географии.
— Определите долготу и широту города Москвы, — помню, предложил кто-то из дотошной комиссии.
Я подошла к карте, висевшей на стене, долго водила пальцем вверх по меридиану и вправо по параллели, наконец объявила. Все снова засмеялись. Но почему? Оказывается, перепутала долготу с широтой. Тут же стали решать вопрос, куда меня принять — в летную или планерную группу. Решили — в планерную. Когда я спросила, почему не в летную, ответили:
— В планерной тоже будете летать, только без мотора. Научитесь хорошо летать па планере, понравится-переведем в летную.
Я немножко загрустила, но что поделаешь: в планерную так в планерную. Лишь бы научиться летать!..
Всю зиму мы занимались теорией. Трудно было совмещать работу и учебу на рабфаке, в аэроклубе. Но мы ухитрялись с Тосей и в кино сходить, и на танцы изредка. Театр оперетты шефствовал над нашей шахтой, и нам часто давали билеты на спектакли. Нашим кумиром был артист Михаил Качалов, я даже была влюблена в него. Старалась попасть на спектакли с его участием и тогда садилась поближе к сцене, слушая
