и в тылу теперь работы хватит.
Терпения сидеть на мирном аэроклубовском аэродроме хватило мне месяца на полтора. Тревожные сводки первых дней войны подхлестывали нас, да тут еще нам сообщили, что аэроклуб приказано эвакуировать в глубокий тыл.
Настал день, когда и я пошла к московскому поезду… Провожала меня Муся Никонова — авиатехник моего самолета. Муж ее, танкист, был тяжело ранен и умирал в одном из госпиталей города. Муся не плакала, только красивое ее лицо с карими миндалевидными глазами и длинными ресницами осунулось, потускнело. А в другой палате тоже лежал танкист — без одной руки. Это был муж Татьяны Никулиной, с которой мы вместе учились в аэроклубе Метростроя. Она приехала к нему из Москвы, оставив маленькую дочку на попечение соседей, и сидела в палате около израненного мужа и день и ночь, утешая, как могла и ухаживая за ним.
— Алешенька! Потерпи, родной, все будет хорошо, — шептала Татьяна, гладя мужу уцелевшую руку. Он молчал, хмурился, а она говорила и говорила ему ласковые слова, вселяя надежду.
— Что делать-то буду, Таня? — спрашивал долго молчавший Алексей. — Надо бы свести счеты с гадами, а что я теперь могу-то одной левой рукой?
— Вот чудак человек, мой дед в гражданскую ноги лишился. Подлечился и на протезе опять воевал. После гражданской учился, а теперь, ты знаешь, он ведущий инженер на заводе. А ты — что делать? — говорила Таня.
Война уже давала о себе знать — очень жестоко, порой, непоправимо…
На вокзале Муся Никонова поцеловала меня и, положив в левый нагрудный карман моей гимнастерки серебряный рубль, тихо сказала:
— Это талисман. Вернешь после разгрома фашистов.
Талисман, талисман… Он был со мной всю войну. Каким-то чудом я его сберегла, но вернуть Мусе смогла только спустя много лет. Она считала меня погибшей. И вот по одной газетной публикации Муся Никонова узнала мой приблизительный адрес и разыскала меня.
Помню, стою у калитки дома, а ко мне от автобусной остановки идет женщина. Лицо знакомое- знакомое. Подошла и стала расспрашивать, не знаю ли я, где живет… и тут заплакала — замолчала, узнала меня!..
Однако это еще когда-то будет, а пока я еду в Москву в Центральный Совет Осоавиахима. Едва вышла на площадь трех вокзалов, обратила внимание на камуфляж зданий. Словно театральными декорациями их прикрыли. Поражали бумажные кресты на стеклах окон. Угнетало отсутствие обычной вокзальной суеты. В залах ходили люди в армейских гимнастерках, гулко звучали слова команд. Когда перебегала площадь, чуть не уткнулась в серебристую гондолу — бойцы бережно несли аэростат. И еще поразило, что над Красносельской улицей, над крышами многоэтажных домов, словно аисты стояли на длинных ногах зенитные установки. И так на всем пути в Тушино: зенитки в скверах, колонны военных, зовущие в бой плакаты на стенах, суровая сдержанность на улицах. Не только окраины центральные магистрали столицы обросли, как щетиной, цепочками противотанковых ежей, прикрылись баррикадами. С каждым днем суровела Москва, теперь уже фронтовой город. По радио ежедневно голос Левитана сообщал москвичам одну сводку тревожнее другой. «После упорных и ожесточенных боев, в ходе которых…».
Сводки Совинформбюро настигали людей повсюду: дома, на работе, на улице. Примириться с ними было нельзя.
Как медленно движется автобус, подумалось мне, вот опять остановка. Прижавшись к стеклу, я увидела на перекрестке девушку в военной форме с энергично поднятым вверх красным флажком. Регулировщица открывала путь колонне войск. Далеко не первой уже за этот обычный, тревожный день войны. Полковник бегло взглянул на протянутый документ и охрипшим, усталым голосом произнес:
— Егорова? Ну чего тебе, Егорова, от меня нужно? Что у вас там в Калинине стряслось? Бензина нет? Машин не хватает?.. Докладывай, прошу тебя, быстро. Видишь, сколько людей дожидается. Действительно, дочерна прокуренная комната была плотно набита летчиками. Старыми и молодыми, в штатских костюмах и в полевой форме — все они переговаривались, обменивались последними новостями, ждали здесь, в одном из кабинетов Центрального аэроклуба, решения своего вопроса, своей участи. Их временем я и не думала злоупотреблять.
— У меня, собственно, один вопрос. Личный, — громко, силясь перекрыть шум, проговорила я.
Полковник развел руками:
— Да время ли сейчас личным заниматься?
— Прошу прощения, я неправильно выразилась, — смутилась я.
— Просто прошу послать меня на фронт.
— Ишь ты — «просто»…
Хозяин кабинета расстегнул воротничок гимнастерки.
— Все вы твердите одно и тоже — на фронт, на фронт. Сделай по-вашему, так осоавиахимовскую работу совсем надо сворачивать. А кто же, я вас спрашиваю, по тому, как полковник обвел сердитым взглядом всю комнату, можно было понять, что он отвечал не только мне. — Кто, я вас спрашиваю, будет готовить кадры для фронта?.. Нет, дорогуша, возвращайтесь в Калинин и занимайтесь, чем вам положено. Кто ко мне следующий?..
Но я не думала уступать место. Наоборот, я еще ближе придвинулась к столу.
— Наш аэроклуб эвакуируется в тыл. Я в тыл не поеду. Прошу откомандировать меня на фронт. Поймите же, наконец, у меня большой летный опыт. В данный момент он важнее там, над полями сражений…
— Ну, знаешь, Егорова, позволь нам решать, что и где сейчас важнее… проворчал полковник, однако он понял, что от моего напора так просто не отделаешься. Задумался на минутку, повертел в руках какую-то бумагу и, искоса взглянув на меня, сказал: Ладно, так и быть, пошлем тебя поближе к огню, в аэроклуб города Сталино. В Донбассе это…
— Как в Сталино? Там же брата в 1938 году арес… — запнулась я и потом твердо сказала: — Пишите предписание…
По пути на вокзал я зашла на Арбат к своим. Катя была где-то на оборонительных работах, а Юрка, придя из школы, обрадовался, засуетился, желая, чем-либо угостить меня, но в буфете, кроме хлеба да куска сахару, ничего не осталось. Он стал мне рассказывать о том, что у них в 6-м «А» классе учитель географии ушел добровольно на фронт, а вот директора школы никак не отпускают.
— Я на его месте давно бы сам удрал бить фашистов, а он все разрешения ждет, чудак.
— А что слышно об отце? — спросила я племянника.
Он как-то сразу сник, а потом встал, взял с письменного стола какие-то листки и подал мне.
— Вот читай. Вчера заходил полковник, сказал, что он недавно был вместе с папой где-то далеко, далеко на севере. Там зимой ночь круглые сутки, а летом солнце не заходит. Там папа строит красивый город, похожий на Ленинград, и большой горно-металургический комбинат, — без передышки, как бы я его не остановила, рассказывал Юрка. — Полковника и еще многих бывших военных направили на фронт. Он сумел заехать к себе домой и вот еще к нам забежал и очень сожалел, что маму не застал.
Читаю поданные Юркой листки, исписанные братом. На одном письмо жене и сыну, на другом — прошение с просьбой послать на фронт защищать Родину от фашистских захватчиков.
— Вот папа поедет на фронт, — доверительно говорит Юра, — и я с ним попрошусь. Если не возьмет — самостоятельно двинусь. Мы ведь с Витькой Тимохиным давно решили пойти на фронт, только вот Витька ростом мал, а меня ведь запросто пропустят, я выше всех в классе. Жаль, что ты, тетя Аня, не на фронт едешь, а то бы я с тобой с удовольствием поехал. А учиться никогда не поздно. Разобьем фашистов — и учись себе, сколько хочешь…
Ночью в городе была воздушная тревога, но мы в бомбоубежище решили не ходить — так до утра и проговорили. Утром, отправляя Юрку в школу, а сама собираясь на вокзал, я взяла с него слово без моего ведома никаких шагов в сторону фронта не предпринимать. Юрка обещал, но с условием, что если я сумею попасть на фронт, то обязательно выпишу его к себе, а пока он будет учиться в школе и постарается изучить винтовку и пулемет. С тем мы и расстались.
Так и не дождался племянник моего вызова на фронт и приезда отца.
С отцом Юрка встретился спустя много лет после войны, когда брату, после десятилетнего
