Ольга Лаврова, Александр Лавров
Мафия
Мчится по осенним просторам поезд Хабаровск — Москва. Вдоль состава из вагона в вагон идет Коваль. Плацкартную тесноту минует с полным безразличием, в купейных вагонах время от времени приостанавливается, скашивает глаза на открытые почти повсеместно двери. Ему интересно, как ведут себя пассажиры в разных вагонах.
Шага на три впереди Коваля движется дюжий парень, когда надо, расчищая дорогу. Позади, соблюдая ту же дистанцию — второй. Парней отличает решительная и вместе с тем настороженная повадка. Между собой эти трое не обмениваются ни словом, но чувствуется, что они составляют некоторую общность, центр которой — Коваль.
Вернувшись в свой вагон, они проходят мимо Ардабьева, который прилип к окну. Передний парень мускулистой рукой отжимает его, буркнув:
— Извиняюсь.
— Пожалуйста, пожалуйста, — сторонится тот с доброжелательной улыбкой; причина ее, конечно, в собственном настроении, а не в симпатии, которую парень не способен внушить.
Коваль со спутниками сворачивает в ближайшее купе, ложится на нижнюю полку.
Между тем поезд начинает тормозить и останавливается на какой-то промежуточной станции.
Первым на перрон соскакивает Ардабьев, бежит к киоску «Союзпечать», покупает все подряд журналы и газеты. Потом спешит к бабам, торгующим яблоками и зеленью. Здесь тоже набирает всего жадно, неумеренно, едва удерживая в руках. Он полон нетерпеливой, взвинченной радостью свободы.
Выходит размяться и Коваль с сопровождением. Скучающе изучает ассортимент привокзального базарчика. Суета Ардабьева вызывает у него иронически-сочувственное внимание.
«С первого пути отправляется поезд Хабаровск — Москва. Повторяю — с первого пути…» — хрипит репродуктор.
Ардабьев подбегает к поезду, когда тот уже трогается. Со своей ношей ему трудно взобраться на ступеньки. Хоть покупки бросай, а бросить жалко.
Коваль с парнями на площадке. Парни, посмеиваясь, наблюдают за Ардабьевым, но Коваль делает знак, они моментально спрыгивают и враз, как перышко, подсаживают Ардабьева в вагон.
— Спасибо, ребята, спасибо! — сияя, благодарит тот.
В купе он сваливает покупки на койку, на столик.
— Ешьте, пожалуйста… угощайтесь… и вы тоже… попробуйте, — одаривает он попутчиков.
— Почем брали? — надкусывает яблоко мужичок провинциального обличья.
— Не знаю, — смеется Ардабьев — и снова в коридор, к окну: проводить уплывающий назад перрон с киосками и торгующими бабами.
Коваль становится рядом. По обе стороны занимают позицию сопровождающие. Коваль взглядом отодвигает ближайшего, спрашивает:
— От хозяина?
Ардабьев теряется, не сразу кивает.
— Где отбывали?
Ардабьев рад бы не касаться этой темы, но в собеседнике есть мягкая властность, заставляющая подчиняться.
— Есть такие две реки: Верхняя Тунгузка, Нижняя Тунгузка.
— Случалось по служебным делам… Дома ждут?
— Жена, — и тут неудержимая счастливая улыбка заливает лицо Ардабьева, просветляет глаза. — Жена… — повторяет он, растроганный чуть не до слез, и, стесняясь волнения, отворачивается.
…И вот он уже сидит в купе Коваля и рассказывает:
— Прибыл я в лагерь хилый, назначили библиотекарем. Ох и били меня! «Давай детектив!» А я им какую-нибудь «Белую березу» или «Мать». Ну и… Потом работал со всеми, все-таки лучше. Четыре года трубил…
— По какой статье?
— Об этом не хочу, — уклоняется Ардабьев. Взгляд его и здесь все тянется к окну, на волю, и сами собой выговариваются стихотворные строки:
Ардабьев спотыкается — забыл. Коваль без запинки подхватывает:
И добавляет:
— Есенин.
Двое возбужденных парней — высокий и коротышка — наблюдают сквозь стеклянную стенку почты, как люди получают пенсию.
Первым в этой небольшой очереди стоит мужчина весьма преклонных лет. Он кладет деньги в кошелек, кошелек в карман и потихоньку выходит на улицу.
Парни дают ему немного отдалиться, нагоняют и заступают дорогу.
— Деньги! — остервенело требует высокий и показывает лезвие ножа.
Улица не оживленная, но и не пустынная, и старик, пожалуй, не столько испуган, сколько поражен наглостью парней. Они действуют напропалую, не заботясь даже о собственной безопасности, и готовы, кажется, на все.
Пенсионер какие-то секунды мешкает исполнить требование, оглядывается в надежде на помощь. Коротышка с собачьим рыком стискивает его руку, охранительно прикрывавшую карман, выхватывает кошелек, и грабители быстро отходят, скрываются за углом.
Они входят в дискотеку и топают прямиком в туалет.
Здесь в одной из кабинок торгует розничный продавец наркотиков.
Грабители расталкивают небольшую, выстроившуюся к нему очередь.
— Боря! — Высокий протягивает кошелек пенсионера торговцу.
Тот, вынимая содержимое, констатирует:
— Две дозы, — он возвращает пустой кошелек и присоединяет к нему шприцы разового пользования.
У Бори есть и уколоться, и покурить. Курят в открытую, со шприцами скрываются в кабинах.
Двое подростков выбираются из разгоряченной толпы танцующих и тоже направляются в уборную.
Один из них, видно бывалый, отсчитывает торговцу нужную сумму. Его спутник со жгучим любопытством и опаской следит за происходящим и, когда приятель, засучивая рукав, ныряет в кабину, застревает возле Бори.
— Будешь? — спрашивает тот.
Подросток отрицательно трясет головой.
— Это лучше, чем с девочкой.
— Я вообще уколов боюсь, — смущается подросток.
Торговец покатывается со смеху.
— Тогда покури травку, — подает сигарету.
— Бабок нет.
— Для почину — бесплатно, — и соблазнитель щелкает зажигалкой.
Подросток нерешительно затягивается.
Трое молодчиков постарше сушат в стороне руки. Руки крепкие, лица непроницаемые. Чем-то неуловимым напоминают сопровождающих Коваля.
Спокойно надевают повязки дружинников, объявляют громко:
— Милиция!
Помещение сразу пустеет.
Торговец лихорадочно спускает что-то в унитаз. Один из молодчиков подпирает плечом дверь, чтобы не помешали, другой сорвав задвижку, открывает кабинку с уколовшимся, но видит, что на него можно не обращать внимания.
Принимаются за Борю.
— На кого работаешь?
Боря молчит.
— Он опасается, думает, из милиции.
— Объясни, что мы хорошие люди.
Боря — тощий и расслабленный, потому что сам сидит на игле, — не сопротивляется, только заслоняет лицо. Его бьют под ребра так, что он переламывается и валится на пол. Поднимают.
— Ну?
