Та смотрит подозрительно: уловка или правда?
— А чего вам не хватает в деле? — испытывает она его.
— К примеру, я бы выяснил, не давала ли Вероника повода к ревности. Или не вызывала ли в тот день сантехника и электрика. Не помните, она не жаловалась, что телевизор барахлит? Раковина подтекает? — Знаменский спрашивает это, чтобы расположить Марголину к себе, и отчасти преуспевает.
— Нет, не жаловалась. Но это могло быть. Мой адвокат говорил то же самое… Не ходите вокруг да около! Вы нашли его, кто убил?
— Простите, дело прошлое, — подает голос Томин, — вы свое отсидели, разве не вы…
— Я чужое отсидела! — перебивает Марголина уже с жаром, с желанием оправдаться. — Конечно не я! Я это всегда твердила, только никому это было не нужно! Дескать, взяли с поличным, все ясно… Значит, не нашли… Тогда к чему наш разговор?
— Действительно не вы? — Пал Палыч понижает голос и проникновенно смотрит Марголиной в глаза.
— Какой смысл перед вами притворяться? Теперь-то?
Вот те на! Как она это искренне сказала… Вдруг и впрямь судебная ошибка?! Вот и Томин заерзал на диване… Но даже если так — так трагично, — нельзя уходить от первоначальной цели допроса.
— Я допускаю, что вы говорите правду, — Пал Палыч несколько акцентирует свое волнение. — Никогда не поздно пересмотреть приговор. Поверьте, наш разговор очень нужен. И нам, и вам. С кем еще общалась Вероника?
Контакт есть. Марголина готова разговаривать.
— Раза три приезжала мать из Касимова. И еще был любимый человек.
— Тот, что ее содержал?
— И вы туда же. Что за ханжество. Вероника не была содержанкой! Он был фактически мужем. И таких еще поискать!
Пал Палычу невыгодно сердить Марголину.
— Верю, верю. Как вы с Вероникой познакомились? — уходит он на нейтральную тему.
— Вместе в институт поступали и вместе провалились…
— А какая она была?
— Очень добрая, немного наивная. Чистая душа. Иногда скучала без дела, хотела работать. Олег не позволял.
— Вы сказали «Олег», — вкрадчиво говорит Томин, дождавшись наконец толку от допроса. — А дальше?
Марголина спохватывается, что бесконтрольно предалась воспоминаниям.
— Не знаю, — решительно врет она.
Томин кладет перед ней фотографию Коваля:
— Он?
— Нет, — отвечает она не глядя, а потом берет фотографию и рассматривает с интересом. Видно, что человек ей знаком.
— Постарел немного, верно?
— Мы не встречались. А если б и встречались, я опознавать его не стану.
— Теперь его зовут Максим Алексеевич Янов, — нажимает Томин.
Марголина непроизвольно вскидывает брови — удивлена, — но стоит на своем:
— Вероника его любила. Хотя бы ради этого я не стану впутывать… И потом, я убедилась: если приносишь людям зло, оно возвращается на тебя. Я зареклась.
Томин снова принимается читать дело, одним ухом слушая допрос.
— А какое же зло вы принесли Веронике, Анна Григорьевна? — спрашивает Пал Палыч.
Это для Марголиной больное место, даже голос меняется.
— Я перед ней виновата. Конечно, не тем, что хотела ее колечки унести. Это не я взяла — нужда взяла. Я кололась, а денег на зелье не было. Где-нибудь у нее и деньги лежали, но не могла же я рыться… Я виновата чем: что втянула ее в наркотики. Сама сидела без копейки, а она свободно могла покупать нам обеим… Я думаю, может, она под кайфом была, когда все случилось. Почему она дала себя задушить? Обвинитель на суде изображал из меня подлую убийцу, как я набросилась на подругу, а она не ожидала и так далее. Идиот безмозглый! Она мне живая была нужна! Но вот, может, она была не в себе? И потому не сопротивлялась?
Марголина умолкает, она до слез расстроена, и Пал Палыч дает ей передышку. Томин открывает было рот, Пал Палыч жестом притормаживает его на десяток секунд и потом только делает разрешающий знак.
— Из дела непонятно, как получилось, что вас задержали. Сколько вы находились в квартире? — спрашивает Томин.
— Минут пятнадцать… Не помню. И вдруг нагрянула милиция.
— Тут сказано: «анонимный телефонный звонок об убийстве».
— Десять лет гадаю, кто позвонил. Кто меня подставил?
— Допустим, убийца, — продолжает Томин. — Значит, он знал, что вы придете к Веронике.
— Невозможно.
— Напротив, только так можно строить какую-то версию.
— Я сейчас объясню. Никто не знал. Я решила к ней поехать вдруг. Позвонила. Она не подошла. Но я все равно поехала, у меня были ключи, я могла без нее зайти и поесть… Стала отпирать, оказалось, дверь открыта. Когда вошла, она уже была мертвая… но не совсем еще холодная… Я не сразу сообразила, что с ней. А когда поняла, как-то очумела. Собрала с подзеркальника коробочки. Села и стала реветь. И тут меня замели.
— Что-нибудь исчезло из квартиры? Не проверяли? — спрашивает Знаменский.
— Кто знает, что у нее было. Рвутся ниточки, не завязываются.
— По наркотикам Вероника поддерживала какие-то контакты? — пытается что-то выудить Знаменский.
— Все шло через меня.
— У вашей подруги наверняка не было других мужчин? — вступает Томин.
— Абсолютно наверняка.
— А если тем не менее предположить, что ее убил Олег? — подхватывает Знаменский. — По какой-то неведомой причине?
— Зачем человеку убивать самое дорогое?
— А чем он занимался? — интересуется Томин.
— Не знаю, она не говорила.
— Может быть, все-таки опознаете его?
— Нет.
Тем допрос и кончается, и сразу кто-то набегает со своими проблемами, трезвонят телефоны, друзьям не дают словом перемолвиться, пока они не выходят из министерства.
— Паша, ты ей веришь?
— Что не убивала? Пожалуй, как ни странно… По-моему, пришло время сесть и подумать. На кислороде.
— Давай, — соглашается Томин.
Знаменский звонит по мобильнику:
— Мать, я к тебе еду. И еще тут сыщик из Интерпола просится. Что купить?.. Так. Так. Ясно, — и обращается к Томину: — Шесть пунктов. А говорят, думать надо на пустой желудок.
— Ну-у, зачем так мучиться?
Они садятся в машину и отъезжают — до ближайшего магазина. В машине Томин спрашивает:
— Почему в Москве деревья не поливают? В Париже вода уж, наверно, не дешевле.
— Ох, Саша, тебя удивляет только это? — отзывается Пал Палыч.
Когда делают покупки, подходит бравый преуспевающий человек: бывший следователь Зыков, который когда-то работал со Знаменским на Петровке.
— Знаменский! — восклицает он. — Сколько лет, сколько зим! И Томин! Где трудишься? — спрашивает он последнего.
— За рубежом.
— Хвалю. А ты, Пал Палыч?
— В министерстве.
— Да брось! Как ты можешь? Коррупция, развал и прочее. С твоими-то принципами!
— А ты, я слыхал, ушел в охранную структуру. Новых русских друг от друга охраняешь. За большую, надо думать, зарплату. Тоже мне принципиальность! — Знаменский равнодушно отворачивается от собеседника, но тот берет его за локоть:
— Знаменский, не ругайся. Мы друзья.
— Зачем тебе моя дружба?
— Для самоуважения… — как-то не вполне понятно возражает Зыков.
На даче, поужинав, друзья сидят в саду. Из дома доносится стук печатной машинки.
— Маргарита Николаевна стучит?
— Статью куда-то. «Некоторые вопросы теории Бехтерева о психических эпидемиях на материале финансовых пирамид».
— Ишь ты! По малограмотности я и не выговорю, — прибедняется Томин.
— Ладно, хватит бездельничать. Я еще не знаю твоих кладбищенских похождений.
— Короткая повесть, Паша. В могиле, на которую ходит господин Янов, похоронена его мать. Он сам сказал тамошней тетке. В книге регистрации тоже значится, что хоронил сын. Но записан сын как Коваль Олег Иванович.
— Очень хорошо. Дальше.
— Дальше я двинул в архив адресного бюро и проверил там этого сына. Получил сведения, где он был прописан. Там имел удовольствие найти старую домовую книгу, и в ней их двое: Майкова и Коваль. Про Коваля есть отметка, что работал на Севере, была броня на площадь. Повесть окончена.
— Ты не копал дальше? — не верит Пал Палыч.
