Любопытная штука: на Ландышева он реагирует, от поручения Мокрого отрекается невозмутимо.
— А что вас с Ландышевым связывает? — это снова Знаменский.
— Небольшое конфиденциальное дело. Оно возникло по приезде в Россию.
— Какого рода дело?
— Конфиденциальное, — повторяет Коваль.
И по тону ясно, что в этом направлении давить бесполезно.
— Общие знакомые у вас есть? За границей или тут?
— С Ландышевым? Н-нет.
— А Екатерина Репина? Она ведь работает у него в офисе.
— Послушайте, это моя частная жизнь. Не вижу оснований, чтобы высокому министерству интересоваться Катей Репиной. Или даже мной.
Пока он это произносит — с долей надменности — Знаменский и Томин секундно переглядываются: тема Ландышева отыграна. Начинается новый этап допроса. Про другое.
— Не скажите, — говорит Знаменский. — У высокого министерства есть сведения, что вы — не Янов.
— И тогда ваш иностранный паспорт фальшивый, — добавляет Томин.
Коваль завибрировал, но голосом владеет прекрасно:
— Я получал австрийское гражданство как Янов.
— А кто вы в действительности? — спрашивает Знаменский.
— Естественно, Янов. Пока мне не докажут, что я ошибаюсь.
— Разумная позиция… Вас не интересует, откуда сомнения на ваш счет?
— Полагаю, вы все равно расскажете. — Коваль видит, что теперь разговор и пошел такой, какого он опасался.
— Расскажем, конечно, — Знаменский «передает эстафету» Томину.
— Вы посещаете могилу женщины, которую назвали своей матерью. Однако она не мать Янова, — жестко говорит Томин.
— Не стыдно устраивать подобную слежку? — Коваля передергивает, ему гадко, что за ним подглядывали.
— Есть немножко, — признает Знаменский, и затем они с Томиным молчат, давая понять, что ждут объяснений.
Коваль придумывает, как выкрутиться:
— Да, разумеется, она, — он не смог выговорить «не моя мать», — не мать Янова.
— Чья же?
— Олега Ивановича Коваля. Уважаемый бизнесмен. Перед моим отъездом из Вены просил навестить могилу. На кладбище я назвался сыном просто для удобства.
— Вы там бываете то и дело, — Томин в откровенную пользуется материалами наружного наблюдения.
— Люблю кладбищенскую тишину.
— Есть фотография: вы на коленях перед этой могилой. Посторонний человек?
Коваль оборачивается к Томину и рассматривает его как бы в задумчивости.
— Возможно, я что-то там приводил в порядок и это была удобная поза.
— Ох, Олег Иваныч, — качает головой Знаменский.
— Я не Олег Иваныч.
— А почему вы боитесь оказаться Ковалем? За ним крутые дела?
— Он производит порядочное впечатление.
— Вижу, — усмехается Знаменский. — Что вы делаете в психоневрологическом интернате?
— И это вы называете беседой?! — немножко срывается Коваль, но берет себя в руки: — Опять-таки просьба Коваля — позаботиться о сироте.
— Неплохо, — иронически хвалит его Знаменский за изворотливость. — У Коваля какие-то моральные обязательства перед Любовью Николаевной Хомутовой?
— Возможно, — буркает Коваль.
— Но если обязательства у Коваля, почему опеку над ее сыном вы хотите оформить на себя?
— Я, собственно, только прощупывал почву… как это вообще делается, — снова выскальзывает Коваль из сетей.
Зазвонил-таки начальственный аппарат, чтоб его ободрало! Томин аж сморщился.
— Да, — говорит Пал Палыч и некоторое время слушает. — Нет, такого постановления не подпишу… Нет… Нет… Только если вы отстраните меня отдела… Я напишу объяснение, — он кладет трубку и проходится по кабинету. — Мы говорили о Хомутовой, — Пал Палыч чуть-чуть упустил не нить, конечно, но ритм разговора. — Она была осуждена за участие в наркобизнесе. Проявила редкостную преданность шефу, который скрылся. По-человечески понятно, что его наконец взяла совесть.
Карты выложены. Коваль пробует отмолчаться, но не выдерживает давления паузы и спрашивает не вполне удачно:
— Думаете, это тот Коваль, которого я видел в Австрии?
— Когда смотрелись в зеркало, — уточняет Томин.
Коваль делает вид, что ему неловко от глупой шутки Томина. Какой упорный мужик. Сильный. Гибкий. Даже приятно — есть с кем потягаться.
Снова телефонный звонок.
Знаменский косится, но трубку не берет. Говорит Томину:
— Саша, нам бы промочить горло.
Томин достает из холодильника две бутылки пива, стаканы. Наливает. Ковалю разрядка нужна особенно, он не протестует. Томин подсаживается поближе к Пал Палычу, все трое оказываются как бы в кружке, и тон разговора на некоторое время становится благодушнее.
— Пивом австрийского подданного, конечно, не удивишь, — говорит Томин.
— Нет, неплохое пиво, — отзывается Коваль.
— Главное, кстати… — подытоживает Знаменский обмен мнениями и закладывает новый вираж в допросе: — Мы заметили, уж извините, что вас привлекает еще одно место: дом, к которому вы проходите по набережной Яузы. И потом долго перед ним стоите.
— Тоже просьба австрийского знакомого? — подсмеивается Томин.
— Всегда любил гулять по набережной.
— А дом, дом?
— Можете не верить, но Ковалю было интересно, сохранился ли он… не знаю почему.
— Я вам объясню, — говорит Знаменский все еще тоном «разговора за пивом». — Там жила Вероника. Девушка, которую он любил. И там же она была убита.
Точное попадание. Коваль ставит стакан, помолчав, произносит:
— У вас жестокая профессия.
— Знаете, нет, — возражает Пал Палыч «по-свойски». — Наоборот, она обращена против жестокости и всякого зла. — Он доливает стакан Коваля. — Пейте, Олег Иваныч.
— Я не Олег Иваныч.
— Да ладно вам. Если Олег Иваныч Коваль — который не вы — был другом убитой Вероники, то как вы объясните, что в ее квартире были обнаружены отпечатки ваших пальцев?
При той линии защиты, какую ведет Коваль, вопрос сокрушительный. Он молчит. Знаменский не торопит. Тихо в кабинете. Воздух наэлектризованный.
— Это… доказано? — спрашивает наконец Коваль.
— В номере отеля сняли ваши отпечатки, — говорит Томин, — сравнили с теми, все совпало. Вы запутались. Пора признаться, что вы — Коваль.
Тот внутренне мечется, ища лазейку. И смотрите-ка, находит:
— Что отпечатки совпали — не доказательство, что я Коваль. Я вас — гипотетически — спрошу: почему Янов, Янов не мог десять лет назад бывать у этой погибшей девушки? Да, я ее знал. Бывал. Теперь хожу, вспоминаю. Это криминал?
Он понимает, что добыл очко в свою пользу. Понимают это и Знаменский с Томиным.
— Вы упорно защищаетесь, — говорит Пал Палыч. — Изобретательно. Любому адвокату впору. Но мы-то с вами знаем правду.
— Сейчас вы мне еще скажете, как у Достоевского: «Да вы же и убили», — Коваль ободрился, идет на обострение.
Пал Палыч длинно улыбается, может быть, предвкушает, как и впрямь скажет, по Достоевскому. Но не сразу, погодя.
— Сначала, — говорит он, — я скажу вам кое-что другое. То дело по наркотикам вел я. Мы оба, — кивает он на Томина.
Новость встряхивает Коваля, новость пугающая.
У него с противниками, оказывается, давние счеты.
— Вы ушли тогда, канули, казалось, безвозвратно. И вот — через десять лет — вы здесь. Вам не кажется, что нас свела судьба? Олег Иваныч?
— Я не Олег Иваныч, — уже машинально.
— Да-да, я говорю о Ковале. Как мы тогда его искали, как добивались от сообщников: имя, адрес, приметы! Вижу их как сейчас — Хомутова, Феликс, Крушанский, другие. Зафлаженная стая без вожака. И все промолчали. В них как бы отраженно виделись его черты. Человек умный, волевой, прекрасный организатор, по-своему справедливый. Возможно, он для них олицетворял даже некое нравственное начало. Теперь я знаю еще и о вашей… работе Коваля на Севере. Он там остался как легенда. И все-таки да, по Достоевскому — он и убил.
Коваля рассказ Знаменского не только занимает, но затрагивает, затягивает. Знаменский на то и рассчитывал.
— Поскольку вам, я вижу, интересно, открою секрет, на чем погорел его бизнес. Смотрим — зелье у наркоманов стало вдруг стандартное. Даже химический состав идентичный. Значит, один источник и массовое производство. И вот вышли мы на пеньковую фабрику. А уже к вечеру и на дачу Хомутовой и на ваш офис под вывеской «КСИБЗ». Все были на месте, всех взяли, кроме главного человека. Почему? Потому что после убийства — как раз в тот день — он был в шоке. В подобных случаях из-за эмоциональной перегрузки убийцы почти всегда несколько часов спят… Выходит, убийство спасло его от ареста.
— Арест, наоборот, мог спасти от убийства, — вставляет Томин. — Ирония судьбы.
— Но за что Коваль убил любимую девушку? Вам не хочется рассказать? — вдруг спрашивает Пал Палыч.
Пал Палыч не напрасно допытывается. На самом деле Ковалю хочется рассказать. Если человек десять лет молчит, а потом его доводят до кондиции, ему, конечно, хочется выплеснуть правду. Правда — странная вещь, она всегда наружу просится. Но не всегда ее наружу пускают. Коваль не пустит.
Коваль глухо молчит, лицо безжизненное.
— Неужели не хочется?.. Ладно, попробую я, — решает Пал Палыч.
