девчонок из десятого «б», потом из девятых. Но никого, способного так откровенно, без недомолвок обнажиться перед другим человеком, не могла найти. А ведь они существовали: и эта девчонка, плачущая в новогоднюю ночь, и этот загадочный парень, из-за которого текли слезы. Человек, надумавший пустить это письмо по классу, вряд ли солгал, заверяя, что автор его всем известен. Если это сделал тот парень, кому письмо адресовалось, – ужасно подло с его стороны.
Листки таинственного послания порхали по рядам из рук в руки, и на лицах десятиклассников проскальзывали улыбки.
Было заметно, что пока Милка ходила на второй этаж, все уже ознакомились с письмом и перечитывали теперь лишь отдельные, наиболее интимные строки.
– Ничего себе? – полувопросительно, полуутверждающе проговорила Лялька. Зеленые глаза ее скользнули при этом, и что она думает, угадать было нельзя.
– Откуда оно? – переспросила Милка. И «старомодная» Лялька повторила, что не знает: кто-то нашел на уроке Неказича.
Милка подумала, что не только нашел, но и потрудился переписать. На минуту почувствовала себя в какой-то мере соучастницей этой пока странной, но уже заведомо нечистоплотной истории. И опять успокоила сама себя: ведь имя автора не было раскрыто… А если не обращать внимания на отдельные подробности, автору послания можно бы даже гордиться, что он умеет так говорить, так чувствовать.
Письмо родилось в новогоднюю ночь. Следовательно, все упомянутые в нем события имеют, по крайней мере, четырех-, пятимесячную давность. Милка хотела вспомнить, кто из девчонок болел в прошлом году. Но в октябре, если не обманывают газеты, по всему земному шару свирепствовал вирусный грипп, и в какой-то степени переболела вся школа. Четыре дня Милка сама не являлась на занятия… Подумав об этом, она заметила, что мальчишки поглядывают в ее сторону несколько внимательнее, пожалуй, чем на других девчонок. И порадовалась, что смущение ее к этому времени уже прошло.
А когда взглянула на Юрку, испытала странное чувство, будто бы он и она стали ближе друг другу после этого загадочного послания, будто главное из того, что сказано в нем, сказано ею. Для Юрки. И показалось: он думает о том же.
Равнодушнее остальных (во всяком случае внешне) проглядел анонимное послание Стаська. Передвинул его на половину Левки Скосырева. А тот взмолился:
– Ну, кто писал?! Не тяните душу!
Костлявый, рыжий, с лицом, усыпанным конопушками, Левка Скосырев на протяжении всех десяти лет выступал в качестве шута. И реплики его, не всегда остроумные, а иногда просто глупые, автоматически вызывали смех в классе. На этот раз, однако, все как по команде переглянулись, но Левкин вопрос остался без ответа и смеха не вызвал.
– Может, это мне адресовано… А я сижу как дундук, – разочарованно проворчал Скосырев.
По девчоночьим партам шелестнул натянутый хохоток.
– Ты хоть представляешь, какая она?.. – шепотом спросила Лялька, и зеленые глаза ее опять ускользнули в сторону.
– Обыкновенная, – нарочито небрежным тоном ответила Милка. Но и сама поняла, что ответ ее прозвучал фальшиво. – Не знаю! – с досадой добавила она. А подошедшая к ним Инга Сурина неожиданно дрогнувшим голосом заметила:
– А я представляю себе, какая… – И, виновато дернув себя за косу, объяснила: – Хорошая, не похожая на всех…
Нет, Милка не могла представить себе автора письма, хотя пыталась. Она могла бы сказать, что неизвестная в ее представлении – блондинка, а выдумать прическу ей не могла. Как не могла и наделить синими акварельными глазами – такого цвета, сказал один бородатый художник, ее, Милкины, глаза… Наверное, у автора письма были не синие. А темные, как у Оли, дочери Анатолия Степановича, или кошачьи – Лялькины…
Звонка почему-то все не было. В раздумьях о таинственном послании Милка на время забыла о вчерашнем событии. Ни к селу ни к городу прорвало вдруг Сашку Должикова, всегда отутюженного, прилизанного, с пробором в волосах. Он умудрился за десять лет не получить ни одной тройки и не иметь ни одного друга, хотя активничал во всякого рода начинаниях больше, чем кто-нибудь.
– Любовь – это, конечно, великая движущая сила, – вдруг резюмировал Сашка. – А кто же вчера деньги у Анатолия Степановича накрыл?
Будто ветром подуло в классе. Милка напряглась, хрустнув переплетенными пальцами. Она знала, что, достаточно кому-нибудь одному сказать о вчерашней краже вслух, тема эта будет принята на всеобщее обсуждение.
– Кто у Миледи на дне рождения был? Почему не сторожили? – высказался рыжий Левка Скосырев.
Сразу побледнев, Милка вскочила из-за парты.
– Что ты хочешь сказать этим?
– Я говорю: надо было сторожить… – не слишком уверенно повторил Скосырев.
Ответить Милка не успела: вмешался Ашот Кулаев:
– Скос… – проговорил он, не оглядываясь на Левку. – Ты знаешь, что Миледи моя соседка. А может, она мне даже больше, чем соседка. Плюху за нее я могу очень просто отвесить…
И он подмигнул благодарной Милке. Нахал, конечно. Однако парень действительно неплохой. Наверняка видел, как они целовались… И хорошо, что Юрка сейчас не вмешался.
Уже не слушая, что там такое бубнит Скосырев, Милка перехватила мрачный взгляд Стаськи Миронова. Она не имела оснований подозревать его. И почти устыдилась теперь своих подозрений. Но почему у Стаськи с утра такой подавленный, отсутствующий вид? О чем он думает?
Сашка Должиков отвлек внимание класса от анонимного письма – Сашка и возвратился к нему:
– Я считаю, товарищи, – он встряхнул перед собой листками послания, держа их бережно, за уголок, – это грубый, весьма примитивный розыгрыш! В июне и августе за такое сочинение будут ставить двойки!
– А ты попробуй сочини так! – вступилась за неизвестную Инга Сурина.
– Ха! – опять оживился Левка. – Я слышал, будет свободная тема: «Мой драгоценный!» Кто-то уже тренируется! А насчет денег, – внезапно добавил он, – Елена Тихоновна не особенно волнуется. Ей шкатулку палехскую жалко!
Звонок и вошедшая одновременно со звонком химичка вовремя прервали эту дискуссию.
До третьей четверти химию вела у десятиклассников Надежда Сергеевна, чье имя Лялька Безуглова написала в анкете, отвечая на вопрос, кого из окружающих она уважает. Надежда, как фамильярно называли ее между собой ученики, внешне сама походила скорее на десятиклассницу, чем на преподавателя: тоненькая, с яркими, улыбчивыми глазами, всегда готовая поддержать веселую шутку, интересный разговор. И два десятых откровенно соперничали между собой за право считать ее «своей». Так, если, например, десятый «б» организовывал коллективный поход в кино и Надежда шла с ними, – десятый «а» лихорадило до тех пор, пока не удавалось заполучить химичку на просмотр какого-нибудь спектакля в драмтеатре или на двухсерийный детектив. Девчонки делились с ней своими секретами, мальчишки соперничали в рыцарстве. Коллективные вылазки двух десятых сразу утратили популярность, едва Надежда перешла в школу юго-западного района.
Ее в какой-то степени можно было понять: она жила рядом со своей новой школой. А вот зачем пришла на ее место Клавдия Васильевна, понять было трудно. Жила она в том же юго-западе, рядом с Надеждой Сергеевной. И факт этот сам по себе уже ставил под сомнение таланты Клавдии Васильевны: не пришлась ко двору в микрорайоне – уцепилась за двенадцатую школу. А если добавить, что Клавдия Васильевна была неразговорчивой, костлявенькой старушкой, нетрудно догадаться, как восприняли ее десятиклассники.
Крохотными шажками Клавдия Васильевна не прошла, а проскользнула к столу и, положив на него классный журнал, вместо того чтобы поздороваться, долго, недоумевающе разглядывала книгу, которую принесла с собой. «Стивен Ликок», – прочитал за это время весь класс. В школе с первых дней узнали страсть новой химички: она обходила днем все книжные магазины, роясь в букинистических отделах, и хоть что-нибудь, да приобретала.
– Знаете, о чем я подумала, ребята… – тихонечко, будто для самой себя, проговорила она. Потом спохватилась: – Садитесь! – И, глядя на сочинения Ликока, завершила: – Я сейчас подумала вдруг, что этой книжки я уже не успею прочитать…
