Покручивая в руках невесть когда попавшую к ней указку, Надежда Филипповна не выдержала и пришла на помощь Антону Сергеевичу.
– Вызвать отца никогда не поздно: завтра, послезавтра… А в спешке можно дров наломать! Как-никак перед нами дети, и вести такой серьезный разговор…
– Дети?! – изумилась Софья Терентьевна, на полуслове прервав Надежду Филипповну. – Если хотите знать, я теперь убедилась: именно эту пару я видела в парке! Они сидели ночью у пруда! Чуть ли не обнявшись!
И странное превращение наметилось в Павле Петровиче, он опять вмешался:
– А вы никогда, ни с кем… не сидели ночью… в парке… у пруда!.. – Он спросил об этом Софью Терентьевну с неожиданным сочувствием, с грустью, что было совершенно поразительно.
– Ну, знаете! – Софья Терентьевна сделала движение, чтобы встать и выйти из кабинета.
Бросив быстрый укоризненный взгляд на математика, Антон Сергеевич страдальчески поморщился и, удерживая Софью Терентьевну, опять показал растопыренной пятерней что-то вроде: «Не обращайте внимания, Павел Петрович фронтовик, инвалид, может быть, немножко с приветом…»
Брезгливо передернув плечами, Софья Терентьевна осталась на месте.
– Я, Софья Терентьевна, – ласково обратился к ней Антон Сергеевич, – как и вы, не намерен оставлять эту историю без последствий. Но сегодня к нам дошли, в основном, сплетни: «наверное», «как будто», «вроде» и тому подобное. Надо все уточнить, взвесить и осмыслить. Это… ну день-два… Понимаете?
Софья Терентьевна в раздумье наклонила голову к плечу, поморгала обиженными глазами и, сделав руками движение, означавшее, по-видимому: «Хорошо, вам знать лучше», – вышла из кабинета.
Надежда Филипповна в ее покладистость не поверила. С тревогой подумала: что, если Софье Терентьевне одного «виновника происшествия» покажется мало? Что, если она захочет выставить на ковре отсутствующую «подругу его»?
– Павел Петрович! – упрекнул Антон Сергеевич фронтовика-инвалида, после того как дверь за грациозной физичкой закрылась. – Ну к чему дразнить тигра?
Однако математик наговорил за сегодняшний день уже достаточно много, и потому, хмыкнув, ушел вслед за физичкой.
Антон Сергеевич наконец-то мог шумно вздохнуть и даже поерошить волосы на затылке.
– Ну, Надежда Филипповна, кажется, эта история приблизит мою пенсию!
– Боязливым вы стали, Антон Сергеевич.
– Наверное… стал. А может, и был. Что мы, собственно, решали сами, Надежда Филипповна? Так, по мелочам! А тут еще годы…
Долгая директорская практика научила Антона Сергеевича многим нехитрым, но обязательным премудростям.
Человек умный и добрый по натуре, он, для того чтобы защитить собственные убеждения, никогда не бросался в атаку напропалую…
Антон Сергеевич предпочитал не конфликтовать, отстаивая какие-то свои принципы, уверенный, что, поступившись отдельными из них, он может потихоньку, без шума сделать больше как для школы, так и для преподавателей, учеников… Если требовали от него ввести какой-либо «новый метод», он, даже сознавая нелепость его, вводил, осторожно выправляя «новшество» в приемлемые для школы формы. Именно это и позволило ему не только удержаться в директорской должности на протяжении трех десятилетий, но и собрать около себя хороший преподавательский актив, ибо конфликтовать с ним было просто невозможно: ни на кого он не кричал, никому не запрещал проявлять инициативу. И если «инициатор» обнаруживал вдруг, что задуманное сделано вовсе не по его плану, он мог только ломать голову, когда, на каком этапе ему пришла идея сделать все так, а не эдак. Что идея пересмотрена директором, выяснялось не скоро.
А уж «начинаний» Антон Сергеевич каких только не перевидел. Даже такое, как разделение школ на мужские и женские. Историю эту до сих пор передают из поколения в поколение юные ермолаевцы.
На периферии не успели еще прочитать новое постановление, как в ермолаевскую школу прилетел энергичный инструктор из роно (фамилию его Антон Сергеевич запамятовал) и в два дня провел неслыханную реорганизацию: первоклашек, например, разделил на «А» – девочки, «Б» – мальчики. В классе «А» при этом оказалось тридцать семь девочек, в «Б» – двадцать шесть мальчиков. Труднее обстояло дело со старшими, где не было классов «А» и «Б». Инструктор и тут не растерялся: в одном ряду велел сажать только девочек, в другом – только мальчиков.
Уж то-то веселья было в школе! Мальчишки догадались провести мелом черту между рядами и… зачастили, прохвосты, с жалобами: «Надежда Филипповна, Танька Фролова переступила на мужскую половину!» – «А он стрельнул в нашу!»
К счастью, дней через семь-восемь нелепость эту уничтожили. Но девчонки и мальчишки потом долго еще вспоминали веселую неделю, когда обе половины класса меньше всего глядели на учителя, а больше друг на друга – в ожидании провокаций с той или другой неожиданно отлученной от них половины.
Перед Софьей Терентьевной Антон Сергеевич впервые почувствовал свое бессилие. Должно быть, и в самом деле постарел. Для медленной осады противника времени у него не было, а действовать быстро и наверняка он не умел. К тому же устал-таки на пороге своего шестидесятилетия и уже не так верил в собственную интуицию, как раньше… Поистине горе от ума! Один в пору одряхления мечется, не зная, куда бы только приткнуть свой жизненный опыт, знания. А другой старается стушеваться: мол, мы свое отжили, и наше понимание законов, обычаев, наверное, устарело, а тут молодость: новые веяния, новые взгляды… Примерно так чуть позже и выскажется Антон Сергеевич в разговоре с Надеждой Филипповной.
Класс притих, когда Димка вернулся от директора.
Димка заметил это и прошел на свое место, ни на кого не глядя, словно между пустыми партами. На немой Валеркин вопрос ответил с подчеркнутым безразличием:
– Ерунда… За алгебру.
